Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1998
Мелочи жизни
Павел БАСИНСКИЙ
Моветристика
Когда вновь и вновь слышишь негодование “серьезных” писателей по поводу “массовой” литературы, то хочется задать им вопрос: что именно вам не нравится в этой литературе? То, что это плохая литература? Что ж, Бог помощь, пишите хорошую! То, что это коммерчески успешная литература? Но сам по себе коммерческий успех ни о чем не говорит, кроме того, разумеется, что это литература (Маринина, Доценко и проч.), которая идет нарасхват. Коммерчески успешной может быть и плохая, и хорошая литература. Исторические примеры известны.
Впрочем, есть и другая точка зрения “серьезных” на “массовую” литературу. Спокойная, благодушная. Мол, эта литература тоже имеет право на существование. И мы тоже имеем право на существование. Вот и будем существовать по отдельности, вы на своем поле, мы — на своем. Вот и будем делить читателя на своего и чужого. Худо-бедно и денежный вопрос тоже решим полюбовно: вам — с лотков, нам — от Букера и Тепфера. И ладно.
Если в первой точке зрения (негодующей) есть по крайней мере живое чувство (хотя бы обиды), то вторая мне представляется исключительно подлой. Разделяй и властвуй — вот исходный ее принцип.
Но при этом обе стороны забывают о главном: русская литература едина. Ее единство и есть ее единственный (простите за тавтологию) “патент на благородство”. Отказываясь от этого единства, мы отказываемся и от русской литературы, предаем ее, изменяем ей.
Значит, что же — признать “массовую” литературу законной частью русской литературы? Нет, на это “серьезные” не пойдут! А если иначе поставить вопрос: насколько законными являются обе части расколовшейся литературы? То есть: насколько законна не только “массовая”, но и “серьезная” литература? Кто, собственно говоря, установил ее законность, кто ее способен подтвердить? Читатель? С ним связь утрачена. Вечность? Это не может быть аргументом в критическом споре.
Остается сам же писатель, который назначает себя в “серьезные” и “законные”. Но это и называется самоволкой, то есть беззаконием…
На самом-то деле нам просто необходимо иначе взглянуть на историю единой русской литературы в контексте сегодняшнего дня. И тогда многое поймется совсем по-другому. “Массовая” литература не сейчас началась. Бросим хотя бы беглый взгляд на конец ХVIII — начало ХIХ века. Вот имена для сегодняшнего дня, возможно, не самые громкие, но для своего времени весьма и весьма значительные.
Федор Александрович Эмин — личность темная и загадочная. Сама его биография могла бы стать сюжетом авантюрного романа. Где и когда он родился — точно не известно. Известно только, что, оставив Киевскую духовную академию, где он учился, Эмин бежал в Турцию, принял там магометанство и некоторое время служил янычаром. Затем много скитался по Азии, Европе и Африке. Наконец, в Лондоне явился к русскому посланнику, вновь принял православие и в 1761 г. вернулся в Россию, чтобы стать едва ли не первым литературным предпринимателем. За восемь лет он выпустил двадцать пять книг, в том числе семь романов. Он был единственным автором издаваемого им журнала “Адская почта” и гораздо раньше Карамзина написал несколько томов “Российской истории” — впрочем, совершенно недостоверной. Эмин точно уловил интерес массового читателя к жанрам любовного и авантюрного романа и сначала переводил такие романы, а затем создал и свои собственные — в том же вкусе: “Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда” (1763) и “Письма Ернеста и Доравры” (1766).
Из социальных низов происходил и Михаил Дмитриевич Чулков. Прежде чем стать писателем, он был актером на второстепенных ролях, а затем “дослужился” до места придворного лакея. Впрочем, он и сам подчеркнуто противопоставлял себя писателям-дворянам, называясь “мелкотравчатым сочинителем”. Тем не менее его любовно-эротический роман “Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины” (1770) имел немалый успех да и сегодня читается гораздо лучше прозы какого-нибудь “Плейбоя”. В этой эротике не было натужности, механицизма, которые отличают нынешние литературные сочинения подобного рода. Чулков был простодушен, как и его главная героиня Мартона, зарабатывавшая на жизнь своим крепким и привлекательным телом, сводившим с ума богатых старичков и молодых людей.
Матвей Комаров, “житель царствующего града Москвы”, был и вовсе из крепостных. Зато название его популярного романа и сегодня достойно быть занесенным в Книгу рекордов Гиннесса… благодаря своей длине. Вот оно: “Обстоятельные и верные истории двух мошенников: первого российского славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика — Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками, сумасбродною свадьбою, забавными разными его песнями, и портретом его. Второго французского мошенника Картуша и его сотоварищей”. Но самым известным романом Комарова стала обработка переводной повести об английском рыцаре Георге — “Повесть о приключениях английского милорда Георга…”. Чтобы дать представление о популярности этой книги, написанной в конце ХVIII века, достаточно напомнить: именно ее имел в виду Н. А. Некрасов в середине ХIХ века в поэме “Кому на Руси жить хорошо?”, когда сетовал, что русские мужики с базара несут не Гоголя и Белинского, а “милорда глупого”. То есть роман этот пользовался массовым, истинно народным спросом спустя более чем полвека! Интересно, кто из нынешних “массовых” романистов сможет похвалиться такой популярностью в середине будущего, ХХI столетия?
Фаддей Венедиктович Булгарин. Мысль о том, что его “Выжигин” адресован непросвещенной аудитории, разделяли и Иван Киреевский, и Александр Грибоедов, сообщавший автору о том, что часто застает слугу своего Александра за чтением “Выжигина”. Говорили, будто бы и император Николай I называл Булгарина “королем Гостиного двора”.
Действительно, как писал исследователь прозы Булгарина В. А. Покровский, “основная масса читателей “Ивана Выжигина” состояла из помещиков и чиновников, провинциальных по преимуществу. У столичного дворянства интерес к романам Булгарина шел на понижение”. Но сам-то Булгарин не только не стеснялся своей популярности в слоях среднего класса, но даже откровенно гордился этим. В “Выжигине” встречаемся с настоящим пафосом в защиту “среднего класса”: “Исполнять свой долг по совести есть обыкновение среднего сословия, которое в большом свете называют дурным обществом…”
Булгарин был демократом не по убеждениям, а по судьбе. То, что избранным давалось даром, благодаря семейным связям, положению при дворе и проч., он добыл тяжким журналистским трудом. Он был поляк. Свое имя получил в честь Тадеуша Костюшко, лидера польского сопротивления. Благодаря симпатиям великого князя, цесаревича Константина Павловича, к полякам Фаддей Булгарин закончил Сухопутный кадетский корпус, был зачислен в гвардию и участвовал в походах 1805-го, 1806-го и 1807 гг. Правда, как заметил прекрасно знавший Булгарина Николай Иванович Греч, “храбрость не была в числе его добродетелей: частенько, когда наклевывалось сражение, он старался быть дежурным по конюшне…” (Н. И. Греч. Фаддей Венедиктович Булгарин. СПб., 1871).
Так или иначе Булгарин воевал, однажды был тяжело ранен и за бой под Фридландом награжден орденом Св. Анны 3-й степени. И он, вероятно, дослужился бы до высокого чина, если б в жизни не случилось событие, навсегда покрывшее его позором в глазах русских офицеров. В 1811 г. Булгарин вдруг перебрался в Париж и вступил в армию Наполеона. В 1812-м в чине французского капитана был участником похода в Россию, отступал вместе с французской армией и затем вернулся в Россию в жалком качестве пленного.
Отчего такое произошло? Н. И. Греч объяснял этот факт весьма своеобразно: “… он был поляк, и в этом заключается все его оправдание. У поляков своя логика, своя математика… Наносить всевозможный вред врагу, нападать на него всеми средствами, пользоваться всеми возможными случайностями, чтобы надоесть ему, оскорблять его правдой и неправдой и утешаться мыслию, что цель оправдывает средство…”
Не случайно отношение Булгарина к русской литературе, которой он в конце концов посвятил всю жизнь, разительно отличалось от отношения к ней, скажем, Пушкина и Карамзина. Русская литература никогда не воспринималась Булгариным как “долг” или “служение”. Да и странно было бы требовать этого от человека, который, как заметил все тот же Греч, буквально накануне своего вступления на литературное поприще, оказывается, “не доверял еще своему искусству владеть русским языком в литературном отношении, писал деловые бумаги при помощи подьячих, и очень искусно, что видно из выигранного им процесса своего дяди…”
И, наконец, Василий Трофимович Нарежный. О личности Нарежного мало известно. Родился там же, где и Гоголь, в одном из местечек Миргородского уезда, в семье мелкопоместного шляхтича, обедневшего до спорности его прав на дворянство. Однако окончил дворянскую гимназию при Московском университете, в который затем и поступил на философский факультет. Университет не окончил по неизвестной причине. Служил чиновником в только что принявшей русское подданство Грузии. Затем работал в министерской канцелярии в Петербурге. Некоторую известность получили его “Словенские вечера” и “Два Ивана” (последний роман оценил Пушкин). После катастрофы с романом “Российский Жильблаз”, который был запрещен к печати (уже вышедшая часть была изъята из обращения), вновь впрягся в канцелярскую лямку, в 1815 г. получил место столоначальника в одном из петербургских департаментов, где и работал до самой смерти. Умер в 1825 г. в возрасте сорока пяти лет.
Любопытно, что большинство первых русских романистов были людьми, как говорили тогда, “простого звания”. Люди не только не избалованные богатством, общественным положением, но и фактически прибегавшие к литературе как к заработку. Тем не менее именно они находятся у истоков “серьезной” русской романистики, как мы ее сегодня понимаем.
В чем заслуга Булгарина и Нарежного? Разумеется, не только в том, что они писали живо и увлекательно. Это-то как раз наносное, заимствованное — прежде всего от Лесажа и Фильдинга. Заслуга их в том, что они дали России романы, в которых Россия впервые стала узнавать самое себя.
Отзыв о романе “Иван Выжигин” в “Московском телеграфе”: “Надобно необыкновенное искусство, чтобы выбрать предметы общие, ведомые русскими, которые знают себя хуже, нежели земляков по Европе”. Критика 20-х годов ХIХ века особо оценила то, что роман Булгарина как бы связал воедино разрозненные части России, разные ее социальные слои. Таким образом изначально функция массовой беллетристики была объединяющей. И просветительской. В романах Нарежного вольтерьянскому просвещению противопоставлялось руссоистское, просвещенному вольтерьянцу противостоял “просвещенный селянин”, культурный помещик. “Все его романы построены по одному типу: небогатый дворянин, иногда голяк, иногда даже не помнящий своего дворянского родства, сословный инкогнито, своеобразный дворянский пройдисвет, после всяческих мытарств среди светских повес и усадебных дикарей попадает в культурное дворянское гнездо, в котором оздоровляется, возрождается, становится на ноги” (В. Ф. Переверзев. В. Т. Нарежный и его творчество. См. в: В. Т. Нарежный. Избранные романы. М.-Л., “Academia”, 1933).
Но именно от этих функций (объединяющей и просветительской) и отказались сегодня обе части современной литературы. Первая (серьезная) замкнулась сама в себе и превратилась в маленькую катакомбную церковь, которая и не церковь
даже — но секта, культовый кружок со своими раздорами и разборками. Вторая (массовая) подчинена исключительно законам рынка, который в России пока напоминает не рынок, а грабеж среди белого дня. И обе — незаконны…
Обе являются не беллетристикой, а “моветристикой” (от французского “mauvais” — плохой).
Выходит, нужен третий путь? Да не третий и не пятый, а единственный! Пиши о людях, для людей, по-людски! Кажется, так просто! И все еще невозможно!
∙