В стиле реплики
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1998
В стиле реплики
Милый лжец
Что такое ложь? Казалось бы, просто ответить… Ну, скажем, ложь — это неправда. Человек знает, как было на самом деле, но говорит совершенно обратное — значит, обманывает, лжет. Ложь, стало быть, имеет цель или умысел, ведь становится важней почему-то именно солгать, сшельмовать. Однако как понять, когда люди лгут, не зная истинного положения вещей? или даже вовсе не желая его знать? На мой взгляд, это ближе не ко лжи, а к тому, что мы называем глупостью человеческой. Но все же и не всякая глупость бескорыстна. Для иного глупца цель — доказать как раз свое всезнайство, превосходство. Он обманывает других, но в отличие от лжеца подлинного рад обманывать и самого себя. Это же есть и род самоутверждения для тех, кто страдает чувством собственной неполноценности.
В литературе питательной средой для подобной глупости стали ежемесячные обзоры. Не хочу сказать, что каждый литературный обозреватель каждой газеты — глупец. Но получить возможность ежемесячно быть судьей чуть ли не над всей литературой — это жила золотая для тех, кого мучает собственная неполноценность, у кого есть такая вот душевная болезнь. Она заразна, как заразительны дурной пример или дурная свобода присваивать, а не быть. И вот из месяца в месяц вместо того, чтоб честно исполнить работу обозревателя и сообщить о содержании публикаций отечественных журналов, несколько тайно больных тем душевным недугом пытаются внушить многим тысячам читателей отвращение к одним писателям, им лично почему-то неприятным, которых они не советуют читать да знать, с осмеянием прогоняя прочь из литературы, и любовь чуть не щенячью к другим, на них похожим или ж им лично приятным, поучая, что такое — хорошо, а что такое — плохо.
Первый симптом этой болезни: авторы литературных обзоров желают думать, что знают подноготную каждого из современных писак (презирать современных сочинителей, судить о них свысока всякий глупый обозреватель считает для себя особым шиком, а сами сочинения называть не иначе как “опусами”). Еще желают они думать, что все писаки современные в общем-то изводят бумагу об одном и том же, так что их возможно сравнивать, как коней на ярмарке: к примеру, рассуждая, что талант одного явно больше, а талант другого явно меньше. Также обозреватель обычно и не знает толком написанное, потому что читает по долгу службы, если и успевая глотать, то кусками. От незнания легко ему делается словоблудить, шельмовать даже в цитатах и веско заявлять самую дикую чушь, утекая мыслью только за своим будущим гонораром и чувствуя себя царем всей той литературной горы, которую сам же, изнатужась, нагромоздил.
Второй симптом болезни литературных обозрений: сравнить как сравнять. Найти, к примеру, в одном писаке отсутствие “мягкого юмора”, но тут же обнаружить его наличие в творениях другого, что и рангом-то будет, по разумению глупца-обозревателя, повыше — к примеру, у Гоголя, ну или у Довлатова, если Гоголь никак не лезет в тему. После именно отсутствием этого “мягкого юмора” и сравнять уже того, что пониже, с землей, рисуя его ничтожеством в сравнении с Гоголем или хоть с Довлатовым, если Гоголь все ж не влез в тему. Раз сам ничтожество, то и пишет о ничтожествах да о ничтожном — вот и сравняли!
Должно сказать, что приличным и полезным считается в подобных обзорах еще и пошутить, то есть приправить писак этих современных, будто б сырой фарш, острой ухмылочкой да пряной шуточкой. Чаще обычного эти шутки выдаются за тонкий филологический или уж на крайний случай за свойский народный юмор. Шутят, юморят, ошибочно полагая, что так говорят у нас в народе. Подростковые пошловатые шутки глупых обозревателей ничего общего не имеют с народом и народным. И надо ли говорить, что больные глупостью умеют пошутить только пошло? Что страх своей неполноценности — как раз свойство подростков? Но у подростков пошлость, цинизм — это обычно болезнь роста. А литобозреватели “Итогов” и “Нового времени”, “Недели” и “Коммерсанта” давным-давно подросли, но все еще чавкают смачно этой жвачкой из цинизма да пошлятины, видно, думая, что внушают к себе тем самым уважение как к людям взрослым да многоопытным.
Третий симптом: сказка про “добрых людей”. Кажется, обозреватель человеколюбив, поскольку требует от писак современных добра да света, радости да тепла, однако ж любить он умеет только модель человека либо человека, опрыснутого, как одеколончиком, “мягким юмором” или “приятной иронией”. Литературные же герои, не опрыснутые тем самым одеколончиком, кажутся обозревателю павшими животными, от них сразу уж и “воняет”, “шибает” и прочее. Хочется смешочков и клоунов, елея и духов. Но в том и корень этой болезни — в смешочках, в самообмане. Больной лопается от смеха, а ему хочется еще, будто б мало кругом веселья и развлечений. Мало?! Да в отечестве нашем траура даже тогда не объявляют, когда гибнет разом сотня человек.
Событие — то, что происходит в реальной жизни. Под спудом этих событий, под впечатлением от них и пишется сегодня настоящая, живая литература. Соизмеряй написанное как событие с тем, что творится сегодня, в тот же самый день вокруг тебя, чем ты душой и сознанием своим живешь. Но благополучные, набравшиеся готовых прописных истин, и литературу кроят по своему подобию, думая, что она как готовое платье. Только и могут выискивать, как вшей, литературные аналогии да литературный же мертвый подтекст. “Пародия на позднего Солженицына”,— заявляет внушительно знаток “позднего” Солженицына (дав нам всем понять, что сведущ даже в этом, в “позднем”); “Нету мягкого юмора Довлатова”,— заявляет самозваный эксперт уже по “мягкому” Довлатову, той малости только и не понимая, что есть вещи, над которыми смеяться грешно, и есть времена, когда смеяться грешно.
Что означает сегодня литература для той неисчислимой массы русских людей, чья жизнь проходит за чертой жизни, но кто думает, чувствует на том же языке, на каком пишется эта литература, давно уж им недоступная даже своей ценой? Она, литература, вся из себя словесная. А они твари бессловесные. Однако и теперь героями литературными становятся те люди, что не смогли б даже о себе самих прочесть; возможно, не смогли б и понять, прочти им кто-то вслух. Произведения такие все же еще пишутся именно ради этих людей и об этих людях, а прочтут их да отвращение испытают как “простые читатели” некто “Селифан Васильев”, “Пульхерия Будницкая”, “Иван Дурасов”, “Акулина Вербиева”, “Акакий Васильев”, “Аделаида Метелкина” и прочие псевдонимы. Что происходит? Те, у кого не хватило таланта, ума, совести — уродцы богемные, что прячут, будто б неблагозвучные, даже свои имена,— судят и осмеивают художников как людей другой, ненавистной им породы; но это бессовестные судят совестливых, глупцы — умных, бездари — талантливых. Осмеивают да шельмуют не просто чужое творчество, а то, что и дает им хлеб обозревателей.
Да и любят ли они вообще литературу русскую, ее читателей, говоря от их лица? Они любить умеют только самих себя. Нынешние литературные обзоры, по духу да исполнению мало уж чем отличные от наших же обжорных “светских хроник”,— зло во многом социальное: решившие, что они “живут как люди”, не желают знать, как существуют все другие, кто для них — уже Никто и Ничто. Это есть по сути своей социальное лицемерие, но и не только — это социальное лицемерие, приходящее на смену нравственности, то есть имитация нравственности, отказ сострадать и отказ чувствовать, осознавать сложность человеческой жизни, даже своей собственной: все серьезное, тяжелое, страдальческое становится ненавистным и рождает эстетическое презрение, какое чувство единственно и заменяет человеческую нравственность нашим больным.
Сострадать написанному — как живому сострадать, потому что написанное, сотворенное — это и есть ожившее, живое. Можно и не сделать такой милости, захлопнуть книжку. Но любое зло, будь книжное или жизненное, требует одного и того же нравственного преодоления от человека. И те, кто болен лицемерием, кто не желает “читать”, не желая на самом деле сострадать, понимать, знать, больны, одержимы собственным злом. Больны до тех пор, пока скрывают его в себе, не перенося до истерики ни в своей душе, ни близко с собой того, что им так противно.
Олег ПАВЛОВ
∙