Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1998
В несколько строк
В. ЧЕРНЫХ. ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА АННЫ АХМАТОВОЙ. Часть II. 1918—1934. М., “Эдиториал УРРС”, 1998. Тир. 2 000 экз.
Для западной литературы возможны разные варианты, для русской литературы выбора нет: накрепко связанная с государственной этикой, она безвыходно вписана в политический контекст. А потому если художественное произведение у нас заменяет и адвокатскую кафедру, и суд присяжных, то исследование мыслей и действий самого художника по методам напоминает сыск. Заглядывая в чужие письма и дневники, роясь в личных архивах, исследователь не рисует “портрет души” (менее всего его волнуют причины каких–то поступков), он составляет досье, и сами поступки художника ему важнее любых намерений. Он отвергает благие намерения, которыми вымощена дорога в ад, и набрасывает схему самой дороги. Оставив в стороне нравственные оценки такой деятельности, лишь напомню, что взявший на себя труд летописца обычно ставит в известность того, чью жизнь он наблюдает и протоколирует. Но делать выписки из материалов, собранных П. Н. Лукницким, или из записей Л. К. Чуковской, выстраивая хронику чужих слов и действий,— это уже совсем другое занятие.
Жюль РЕНАР. ДНЕВНИК. Калининград, Калининградское книжное издательство ГИПП “Янтарный сказ”, 1998. Тир. 5 000 экз.
Проза Ренара всегда издавалась у нас не ко времени, не ко времени она и сейчас. Ее надо читать в день по строке, много — по абзацу, а для того требуются спокойствие, глубокий застой, одряхление государственных мифов, то бишь всяческая несиюминутность. Потому что речь в ней как раз о повседневном, о подробностях жизни, защищающих от тотального бытия. Эта проза нарочито не договорена, иногда не закончена. Так, в ренаровской миниатюре о змее только два слова — “чрезмерно длинна”. Уроборос, дракон, заглатывающий собственный хвост, символ бесконечности, в этой прозе непредставим, потому что сущностям здесь противопоставлены явления; эмпирическое, которого можно коснуться рукой,— теплое и живое.
Ольга ЧЕХОВА. МОИ ЧАСЫ ИДУТ ИНАЧЕ. М., “Вагриус”, 1998.
Тир. 10 000 экз.
Настоятельность, с какой издатели величают Ольгу Чехову “второй Матой Хари”, особенно показательна, если учесть, что и первой не было. Как нуждались в объяснении и оправдании неудачи союзников на Ипре и под Верденом (ведь тупость собственного командования и применение немцами боевых отравляющих веществ, а по сути, попрание норм человечности, не осознавались да и не могли быть осознанными), так объяснения требовали и победа под Сталинградом, и упорное сопротивление армии, почти лишенной командования, голодной и безоружной. Общество довольствовалось древней мифологемой, чуть подновленной на современный лад. Троянская война началась из–за женщины, нашлась причина и тут — женщина–шпионка. В обоих случаях не учли величины вполне реальной, однако трудноопределимой — насколько искусство танцовщицы Маргариты Зелле и киноактрисы Ольги Чеховой повлияло на души противников, сколько дополнительных сил почерпнули солдаты и офицеры (немцы, англичане, французы), ибо и первая, и вторая мировые войны относились еще к эпохе не технического превосходства, а телесного противостояния, сопротивления человеческих масс.
В несколько строк
В. ЧЕРНЫХ. ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА АННЫ АХМАТОВОЙ. Часть II. 1918—1934. М., “Эдиториал УРРС”, 1998. Тир. 2 000 экз.
Для западной литературы возможны разные варианты, для русской литературы выбора нет: накрепко связанная с государственной этикой, она безвыходно вписана в политический контекст. А потому если художественное произведение у нас заменяет и адвокатскую кафедру, и суд присяжных, то исследование мыслей и действий самого художника по методам напоминает сыск. Заглядывая в чужие письма и дневники, роясь в личных архивах, исследователь не рисует “портрет души” (менее всего его волнуют причины каких–то поступков), он составляет досье, и сами поступки художника ему важнее любых намерений. Он отвергает благие намерения, которыми вымощена дорога в ад, и набрасывает схему самой дороги. Оставив в стороне нравственные оценки такой деятельности, лишь напомню, что взявший на себя труд летописца обычно ставит в известность того, чью жизнь он наблюдает и протоколирует. Но делать выписки из материалов, собранных П. Н. Лукницким, или из записей Л. К. Чуковской, выстраивая хронику чужих слов и действий,— это уже совсем другое занятие.
Жюль РЕНАР. ДНЕВНИК. Калининград, Калининградское книжное издательство ГИПП “Янтарный сказ”, 1998. Тир. 5 000 экз.
Проза Ренара всегда издавалась у нас не ко времени, не ко времени она и сейчас. Ее надо читать в день по строке, много — по абзацу, а для того требуются спокойствие, глубокий застой, одряхление государственных мифов, то бишь всяческая несиюминутность. Потому что речь в ней как раз о повседневном, о подробностях жизни, защищающих от тотального бытия. Эта проза нарочито не договорена, иногда не закончена. Так, в ренаровской миниатюре о змее только два слова — “чрезмерно длинна”. Уроборос, дракон, заглатывающий собственный хвост, символ бесконечности, в этой прозе непредставим, потому что сущностям здесь противопоставлены явления; эмпирическое, которого можно коснуться рукой,— теплое и живое.
Ольга ЧЕХОВА. МОИ ЧАСЫ ИДУТ ИНАЧЕ. М., “Вагриус”, 1998.
Тир. 10 000 экз.
Настоятельность, с какой издатели величают Ольгу Чехову “второй Матой Хари”, особенно показательна, если учесть, что и первой не было. Как нуждались в объяснении и оправдании неудачи союзников на Ипре и под Верденом (ведь тупость собственного командования и применение немцами боевых отравляющих веществ, а по сути, попрание норм человечности, не осознавались да и не могли быть осознанными), так объяснения требовали и победа под Сталинградом, и упорное сопротивление армии, почти лишенной командования, голодной и безоружной. Общество довольствовалось древней мифологемой, чуть подновленной на современный лад. Троянская война началась из–за женщины, нашлась причина и тут — женщина–шпионка. В обоих случаях не учли величины вполне реальной, однако трудноопределимой — насколько искусство танцовщицы Маргариты Зелле и киноактрисы Ольги Чеховой повлияло на души противников, сколько дополнительных сил почерпнули солдаты и офицеры (немцы, англичане, французы), ибо и первая, и вторая мировые войны относились еще к эпохе не технического превосходства, а телесного противостояния, сопротивления человеческих масс.
РУССКАЯ СТИХОТВОРНАЯ ЭПИТАФИЯ. СПб., Гуманитарное агентство “Академический проект”, 1998. Тир. 2 000 экз. Эпитафия — один из самых формализованных жанров. Нехватка какого–то элемента разрушает его, вернее, переводит в другой регистр. Так, подставив вместо имени усопшего имя своего здравствующего литературного противника либо недоброжелателя, стихотворец вместо эпитафии получал эпиграмму, а скорбь сменялась ерничаньем. Перемена разительная, но ей придавали мало значения по той причине, что смерть на Руси — главная тема насмешки. Впрочем, это касалось лишь эпитафии литературной, где вступали в борьбу поэтические амбиции и таланты. Что же до эпитафии кладбищенской, здесь все противоречия вовсе не принимались в расчет; строки, сложенные известными стихотворцами, соседствовали с произведениями безвестных ремесленников и часто проигрывали им ежели и не в складности, то в уместности и подлинности чувства. Ныне жанр эпитафии угасает. Современное кладбище не походит на прежний некрополь. Честно прожитой жизнью, вызывавшей естественную гордость, перестали гордиться, а читатель, которому адресована кладбищенская эпиграмма, исчез. В эпоху массовых захоронений функцию певца смерти приняла на себя статистика.
ХАРМСИАДА. Анекдоты. Комиксы из жизни великих. СПб., Информационно–издательское агентство “ЛИК”, 1998. Тир. 4 000 экз.
Только слепой мог спутать ходившие долгие годы по рукам анекдоты “под Хармса” с рассказиками самого Хармса. Здесь совершенно иначе выстроен материал, и картинки, использованные в качестве иллюстраций, это подтверждают. Рассказики Хармса заведомо неповествовательны, сюжетность в них уничтожена. В поддельных рассказиках присутствует развязка, непременное условие сюжетного произведения. Анекдоты “под Хармса” — типичная интеллигентская игра, смысловое буриме. И Достоевский, под пером иллюстратора сделавшийся непоправимо похожим на Андрея Донатовича Синявского, подчеркивает и анаграмматическую связь имен этих двух писателей, и, так сказать, их зрительную анаграмматичность.
Геннадий ШПАЛИКОВ. Я ЖИЛ КАК ЖИЛ. М., Издательский дом “Подкова”, 1998. Тир. 7 000 экз.
Возможно, не существовало общности “советский народ”, но советские люди существовали. Хотя бы один — Геннадий Шпаликов. И мысли его, и чувства, и внешность, и поведение принадлежат тем годам, эпохе развитого социализма. А страшная его смерть показала, что эта — если и не вполне прекрасная, то полноценная — эпоха кончилась. В шпаликовских стихах, дневниках и прозе можно встретить наивность и нарочитость, но не найти притворства и лжи. И присутствует в них то, чему не подберешь названия (свобода, за которую сражались позднее и ровесники Шпаликова, и кто помоложе,— как она жалко выглядит рядом с тем неназванным, за что не нужно было сражаться, просто радоваться, что это существует).
Нет названья у воды,
Нет названья у беды,
У мостов обвороженных,
Где на лавочках следы.А завоеванная свобода требует тирании, чтобы защитить дорогие завоевания.
Умберто ЭКО. ПЯТЬ ЭССЕ НА ТЕМЫ ЭТИКИ. СПб., “Simposium”, 1998. Тир. 2 000 экз. Автор высказывается напрямую, не прикрываясь ни экстравагантным
сюжетом, как в романах, ни звонкой терминологией, как в научных статьях, а потому очевидно, что утверждает он вещи банальные. Хотя один фрагмент стоит процитировать: “Итальянский фашизм первым из всех разработал военное священнодействие, создал фольклор и установил моду на одежду, причем с гораздо большим успехом за границей, чем любые Бенеттоны, Армани и Версаче”. Идеология легко усваивается через внешние формы, а ироническая улыбка, с которой говорит о том европейский интеллектуал, означает если и не приятие такого порядка вещей, то капитуляцию перед ним. И наступает момент, когда божественную энергию кундалини в человеке пробуждают ударом сапогом под зад (этому эпизоду посвящены лучшие страницы романа У. Эко “Маятник Фуко”, а эссе на темы этики представляются реальным комментарием к роману).
Уильям Батлер ЙЕЙТС. КЕЛЬТСКИЕ СУМЕРКИ. СПб., ИНАПРЕСС, 1998. Тираж не указан.
Проза Йейтса нуждается в научном истолковании, а не в дешевой рекламе. Между тем “фундаментальная статья”, заявленная в издательской аннотации, занимает тринадцать страниц и в ней нет ровным счетом ничего, что бы нельзя было обнаружить в какой–нибудь добротной мифологической энциклопедии, а “культурологический комментарий” представляет собой несколько десятков подстраничных сносок. Кто же такой Йейтс и чем он так интересен, остается догадываться. Оно и не ново, на базаре частенько всучивают доверчивому покупателю замок без ключа, и стоит он не в пример дешевле.
Б. ФИЛЕВСКИЙ
∙