Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1998
Мелочи жизни
Павел Басинский
К У С О Ч Е К Т Р А Н Ш А , П О Ж А Л У Й С Т А !Приехали! В переполненном автобусе пьяненький мужичонка с хлебной авоськой и в пиджаке неопределенной расцветки, в котором его молодой хозяин, как видно, ходил на первомайские демонстрации еще при Хрущеве, тихо рассуждает сам с собою, но с государственной заботой на морщинистом челе:
— Вы нам транш, транш… А мы вам хер, хер…
И я подумал, что этот мужичок в общем–то один стоит всех экономических и политологических центров и институтов, коих в современной России развелось больше, чем яслей и детских садов. Потому что ничего умнее я не слышал от чмокающих дядей, которые называют себя экспертами и зарабатывают кучу денег только за то, что сверкают очками, буровят зрителей выразительными взглядами и носят дорогие костюмы.
— Вы нам транш, транш… А мы вам хер, хер…
Вряд ли мужичонка знал, что такое “транш”. Лично мне, чтобы разобраться в этом, пришлось перерыть кучу словарей, а потом плюнуть на них и позвонить Юле Латыниной, которая знает все. Вот что она мне рассказала… Изначально это не английское, а французское слово. “Tranche” с французского переводится как “ломтик”. В английский это слово вошло уже в качестве финансового термина и означает часть денежного кредита. Эти части выдаются России Международным валютным фондом под конкретные экономические программы и являются инструментом целенаправленной политики Запада по развитию российской рыночной экономики. Грубо говоря: нам не просто дают деньги взаймы, а деньги под “то–то и то–то”.
И я подумал, что многое встало б на свои места, употребляй мы иностранные слова в их буквальном значении. Заголовки в газетах: “Еще один ломтик от МВФ”. Все понятно!
Слово “транш” в России ввели в обращение люди, лишенные элементарного национального слуха. Дело в том, что фонетически это слово в русском языке всегда останется своеобразным “ублюдком”, как и множество слов, оканчивающихся на шипящие. В англоязычных странах шипящие звуки в конце слов обычное дело. У нас даже слово “борщ” при известных обстоятельствах может вызывать рвотный рефлекс. Недаром Владимир Маяковский писал не только о “словах–трупиках”, но и о тех, что “живут, жирея”: “сволочь” и еще одно — кажется, “борщ” (“Облако в штанах”). Память подсказывает и другой пример: Макар Нагульнов в “Поднятой целине” всерьез полагал, что проклятые буржуины специально произносят: “революшн”. Тем самым они выражают свою лютую ненависть к революционным пролетариям.
Мелочи жизни
Павел Басинский
К У С О Ч Е К Т Р А Н Ш А , П О Ж А Л У Й С Т А !Приехали! В переполненном автобусе пьяненький мужичонка с хлебной авоськой и в пиджаке неопределенной расцветки, в котором его молодой хозяин, как видно, ходил на первомайские демонстрации еще при Хрущеве, тихо рассуждает сам с собою, но с государственной заботой на морщинистом челе:
— Вы нам транш, транш… А мы вам хер, хер…
И я подумал, что этот мужичок в общем–то один стоит всех экономических и политологических центров и институтов, коих в современной России развелось больше, чем яслей и детских садов. Потому что ничего умнее я не слышал от чмокающих дядей, которые называют себя экспертами и зарабатывают кучу денег только за то, что сверкают очками, буровят зрителей выразительными взглядами и носят дорогие костюмы.
— Вы нам транш, транш… А мы вам хер, хер…
Вряд ли мужичонка знал, что такое “транш”. Лично мне, чтобы разобраться в этом, пришлось перерыть кучу словарей, а потом плюнуть на них и позвонить Юле Латыниной, которая знает все. Вот что она мне рассказала… Изначально это не английское, а французское слово. “Tranche” с французского переводится как “ломтик”. В английский это слово вошло уже в качестве финансового термина и означает часть денежного кредита. Эти части выдаются России Международным валютным фондом под конкретные экономические программы и являются инструментом целенаправленной политики Запада по развитию российской рыночной экономики. Грубо говоря: нам не просто дают деньги взаймы, а деньги под “то–то и то–то”.
И я подумал, что многое встало б на свои места, употребляй мы иностранные слова в их буквальном значении. Заголовки в газетах: “Еще один ломтик от МВФ”. Все понятно!
Слово “транш” в России ввели в обращение люди, лишенные элементарного национального слуха. Дело в том, что фонетически это слово в русском языке всегда останется своеобразным “ублюдком”, как и множество слов, оканчивающихся на шипящие. В англоязычных странах шипящие звуки в конце слов обычное дело. У нас даже слово “борщ” при известных обстоятельствах может вызывать рвотный рефлекс. Недаром Владимир Маяковский писал не только о “словах–трупиках”, но и о тех, что “живут, жирея”: “сволочь” и еще одно — кажется, “борщ” (“Облако в штанах”). Память подсказывает и другой пример: Макар Нагульнов в “Поднятой целине” всерьез полагал, что проклятые буржуины специально произносят: “революшн”. Тем самым они выражают свою лютую ненависть к революционным пролетариям.
Если же говорить серьезно, то проблема современного новояза сводится к извечной проблеме “народ и каста”. В сущности, нового языка быть не может. Все основные предметы и понятия на земле давно названы. Следовательно, ничего не стоит заменить самые мудреные экономические и политические термины на изначальные источники. Для этого вовсе не надо быть адмиралом Шишковым. Говорим “де фолт”, подразумеваем “банкротство”, про себя думаем о “разорении”. Так не лучше ли сразу сказать “разорение”Ж Ведь это именно “разорение”! Кстати, о “революшн” и “революции”… Слово “революция” в России — тоже результат словотворчества касты. Изначально это французское слово означает “переворот”, “полный оборот”, “полная перемена”. В русском языке есть прекрасное слово, которое включает в себя все эти смыслы,— “превращенье”. По Далю: “превращать” — “перевернуть, переворотить, перелицевать, выворотить”. Понятно, почему нашей революционной касте переводить это слово на русский язык было, мягко говоря, неловко! Тем более неловко было бы перевести на русский язык “перманентную революцию”, то есть “постоянное, непрерывное превращенье”. Сразу бы обнажился истинный смысл: бесконечное вращенье вокруг оси, бессмыслица, абракадабра…
Вот таинственное слово “лизинг”. В английском языке оно имеет двоякое значение. “Lease” — “аренда”, “сдача внаем”. “Leasing” — “неправда”, “ложь”, “обман” (см. Новый большой англо–русский словарь). И как тут не вспомнить замечательное словцо “прихватизация”, которым живой народный язык мгновенно отреагировал на языковую иностранную интервенцию, превратив туманную и криминальную “приватизацию” в игровой и иронически осмысленный “термин”! Я бы вспомнил и еще одно живое великорусское слово: “слямзить”. Чем не “лизинг”!
Но зачем нужно касте переиначивать, перелицовывать старые слова под видом создания новых? Очень просто! Насильственное помещение слов в несвойственные им связи и соединения (говоря на языке касты — в несвойственный им “контекст”) заставляет слова рождать смыслы–ублюдки, способные оправдать искривленное восприятие людей касты о мире. Поскольку основная задача касты — не служение миру, но подчинение его себе (мир же держится только на внутреннем единстве элементов, то есть на служении части целому), то и первое, что должна сделать каста,— это извратить первичные связи в мире. Первичной связью между людьми является язык. И дело тут вовсе не в мировом заговоре. Касты возникали всегда и на всех уровнях — нижнем и верхнем. И всегда их первым делом было извращение живого народного языка — первой помехи для касты.
В романе полузабытого сейчас русского писателя начала ХIХ века Василия Трофимовича Нарежного “Бурсак” комически описывается случай подобного смешения, или, вернее сказать, подобного вторжения языка в чужую для него область жизни. Сын бедного сельского украинского дьячка Варуха по имени Неон несколько лет проучился в городской семинарии, где, между прочим, преподавали риторику, латинский язык и античную мифологию. И вот однажды он встречает вестника из родного села с известием, что его отец при смерти. Вместе с вестником он пешком отправляется в село. По дороге, желая разузнать у односельчанина об отце, спрашивает: “ — В чем же заключается тот несчастный casus, который преждевременно доводит отца моего до вод Стигийских?
Вакх молчал.
— Каким определением рока,— продолжал я спрашивать,— отец мой должен последовать сыну Маину, который передаст его с рук на руки угрюмому Харону?
Вакх продолжал хранить молчание.
— Естественные ли силы или сверхъестественные,— возвыся голос, спросил я,— указывают отцу моему берега реки Леты, из коей, испив воды, он навеки забудет и свое дьячество, и сына Неона, и крилос, и колокольню?
Вакх, не взглянув даже на меня, продолжал путь. Такой стоицизм вывел меня из терпения, и я спросил отрывисто:
— Скажи, пожалуй, отчего отец мой сделался болен и близок к смерти?
— Давно бы так, глупый человек! — отвечал Вакх.— Зачем тебе говорить чертовщину, которой я, благодаря Бога, совсем не понимаю”.
Ситуация характерная! Недоучившийся школяр с важным видом пытается показать свое ученое превосходство перед более опытным, хотя и необразованным соотечественником. Но тот пресекает эти попытки решительно: когда речь идет о смерти отца, глупо бряцать научными терминами и мифологическими именами и названиями. В данном случае простой крестьянин оказывается гораздо культурнее и деликатнее своего “ученого” спутника. Ведь культура состоит не в сумме нахватанных знаний, но в умении их использовать к месту и по делу. Необразованный человек на своем месте значительно культурнее образованца с якобы “умной”, однако искусственной речью.
Но все же надо признать, что сам по себе язык, на котором говорит Неон, ни в чем не виноват! Больше того: даже в чужом контексте он парадоксальным образом высвечивает вполне реальную историческую ситуацию, во многом, кстати, сходную с нашим временем. В “Бурсаке” описываются события на Украине первой половины ХVII века, когда Украина еще находилась под властью Польши (присоединение к России произошло в 1654 г. в результате национального движения под предводительством гетмана Богдана Хмельницкого). Польская шляхта отличалась особым высокомерием к простому народу. В украинских семинариях обучали на польский манер. И мечтой всякого семинариста было выбиться в диаконы, а то и в священники, именно потому, что это означало приобщиться к высшей касте провинциального духовенства и стать своеобразным господином над простыми людьми. Однако приобщение к касте требовало знания особого “ученого” языка, пусть и совершенно бесполезного для сельской церковной службы, но зато мгновенно выделяющего его носителя на фоне остальной человеческой массы…
После смерти отца сельский диакон предлагает Неону как бы “по наследству” занять место покойного дьячка (низший церковный чин). Однако ж Неон отвечает отказом: “ — Что такое, господин бурсак,— сказал диакон с язвительной улыбкой,— уж не норовишь ли ты где–нибудь в селе попасть во диаконы?
— Ниже в попы,— отвечал я с обидным телодвижением и взором на
священ ника.
— Ба–ба! — сказал праведный отец.— Не далеко ли, свет, заезжаешь? Такая спесь должна найти себе узду.
— Может быть,— отвечал я с большим еще равнодушием.— Что будет, то и будет”.
Вскоре Неон узнает, что он и в самом деле не простой человек, но внук украинского гетмана,— сюжет очень распространенный в романах конца ХVIII — начала ХIХ века.
Пристрастие к иностранным, перелицованным словам есть первейший признак человека касты. Либо человека, стремящегося попасть в касту. Кстати, изначально португальское слово “casta” означало “род, поколение”. И только потом через столетия было превращено в то, чем является сейчас.
Нам не остановить наших бесконечных переворотов и превращений, покуда не остановим кастового измывательства над живым языком. Язык ни в чем не виноват. И “транш” в источнике своем замечательное слово! Такое же замечательное, как и наши “ломоть”, “кусок”. И я мечтаю о президенте, который не мудрствуя лукаво обратится к Западу со словами:
— Подайте нам еще кусочек транша, пожалуйста! Подайте, ну что вам стоит… Пенсионеров накормить нечем!
Хотя лучше, чтобы и этих слов он не говорил!