Конец второй книги
Анатолий АНАНЬЕВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 1998
Анатолий АНАНЬЕВ Призвание Рюриковичей, или Тысячелетняя загадка России LХХVIII Хамелеоны способны мгновенно обретать цвет окружающей среды, чтобы обезопасить себя, и при этом они остаются теми же физиологическими существами, какими создала их природа; власть — явление не природное, а рукотворное, и возможно, повадки ее, ее способность приноравливаться к тем или иным историческим обстоятельствам (военным, политическим, экономическим и духовным катаклизмам, в большинстве случаев ею же самою инсценированным)нельзя сравнивать с приспособляемостью бегающих по земле хвостатых ящериц, но я глубоко убежден, что между способом выживания хамелеонов и способом выживания власти, если всмотреться в пространство прожитых веков, есть не просто нечто схожее во внешнем, скажем так, проявлении, но глубоко роднящее по стержневой сути, стержневой основе, ибо власть, как и бегающие хвостатые существа, перевоплощаясь в цвете при появлении опасности, остается неизменной в своей стратегической (фараоновской) заданности господстваи рабства. У хамелеонов в запасе всегда есть несколько базовых цветов, на основе которых они могут воспроизводить неисчислимое или почти неисчислимое количество оттенков; власть в отличие от хамелеонов (потому, повторяю, что представляет собой не природное, а рукотворное явление) опирается лишь на две основополагающие системы государственности — монархическую и олигархическую, но, как показывает практика жизни, ей и этого достаточно, чтобы в нужный момент обрести нужную социальную окраску, не поступясь ни на йоту своими престольными завоеваниями. На монархической основе инкубируются империи, царства, королевства, княжества, герцогства, разнообразясь между собой самой, казалось бы, невероятной гаммой оттенков, но суть их в их стержневой заданности остается неизменной— господство и рабство; на олигархической основе, когда самодурствует не один тиран, а два, три десятка тиранствующих личностей (иногда это претенденты от династических фамилий, но чаще — от объема награбленных богатств и пролитой простолюдинской крови),— на олигархической основе, как показывает опять же практика жизни, роятся республики, именующие себя демократическими (по аналогии с древнегреческой и раннеримской — семейства нобилей — демократиями, когда власть предержащие, изощряясь в разглагольствовании о своих правах и привилегиях, не просто оставляют в забвении подвластный люд — илотов, плебеев, смердов,— но, тиранствуя над ним, обрекают его на истощение и исчезновение); республики на постулатах капитализма, коммунизма, социализма, фундаменталистских религиозных учений — это ли не выбор, это ли не веер разнообразных систем, тогда как по сути своей все они являют собой одно — господство и рабство. В конце концов власть в любом толковании, даже в житейском,— это концентрированное выражение господства и рабства, и когда мы говорим о ее хамелеонной приспособляемости (живучести), то не должны забывать, что речь идет не просто о смене правителя или короны на том или ином венценосце, ибо вместе с властью и под ее руководством хамелеонизируется все, что входит в механизм власти, обеспечивает ее жизненные интересы, помогает наращивать богатство и открывает простор для безнаказанного насилия и рэкетирства; хамелеонизация государственного устройства — это не смена режима власти, а лишь смена вывески, рассчитанной на ложную привлекательность и обман масс, лишь обновленное, если сказать иначе, толкование старых, закоренелых явлений, обеспечивавших обитателям дворцов тронное благоденствие, обитателям хижин — бесправие, страдания, нищету. История на всем своем многовековом пространстве буквально пестрит примерами, когда на смену монархиям приходили республики с посулами неких демократических будто бы свобод, братства и справедливости и в то же время с неизменной — от древнеегипетского первородства — державной сутью, или, напротив, так называемый “республиканский демократизм” заменялся имперским абсолютизмом, о чем свидетельствует, скажем, тысячелетняя история Рима, представленная, впрочем, всей гаммой подобных классических переустройств власти. К этому можно добавить, что история вообще не знает иных переустройств в государственном механизме жизни, кроме переустройств хамелеонного порядка, и неоспоримость сказанного подтверждается тем, что после всех социальных и нравственных потрясений, волнами прокатывавшихся по океану человеческой жизни, всех кровавых и кровавейших бунтов, революций, дворцовых переворотов, братоубийственных войн за передел богатств, славы и власти,— да, после всех этих рукотворных самоубийственных бурь, целью которых было вроде бы избавление отугнетения, насилия, рабства, фараоновская державность не только сохранилась в своем первозданном варианте господства и рабства, но, разросшись до всеохватных масштабов, торжествует и сегодня над народами, странами, континентами. Мировое сообщество, словноколесо на оси, движется не вперед, а лишь вращается вокруг пронизавшего плоть стержня, мелькая спицами хамелеонных государственных переустройств, и каждый раз вместе с фасадной вывеской власти меняется и фасадная вывеска (или толкование, или объяснение) рабства. Так было всегда, так происходит и сегодня, и, возможно, именно в этом принудительном единстве двух несовместимых по социальной значимости начал жизни, слитых в понятии “государственность”, как раз и лежит ключ к познанию стагнационной заданности хищнического мироустройства. Ведь рабство как состояние жизни, угнетающее и убивающее в человеке (народе, народах) достоинство, нуждается не в защите и сохранении, а в скорейшем и полном искоренении,— так думают миллионы и миллионы простолюдинов, задавленныесим фараоновским “благом”, но не так мыслят и не этого добиваются правители, испокон кормящиеся с нивы поработительства, и, заботясь о живучести тронов, не забывают позаботиться и о живучести рабства; и оно живет, здравствует, процветает вопреки всем отслуженным по нему академическим (научным) панихидам, всем траурно-торжественным похоронам, какие из столетия в столетие устраивались учеными мужами, отправлявшими в небытие это трагическое явление жизни. Мы привыкли полагать, что иерархи от исторических и философских знаний, чье троноугодничество доказано всем ходом развития человечества, обычно действуют в унисон с правителями (по крайней мере во исполнение дворцовых предписаний); в данном же случае налицо явное противоречие или по меньшей мере очевидная несогласованность действий, когда правители, кормящиеся от рабства, стоят насмерть за его сохранение, изощряясь в поисках новых для него форм (явное или скрытое, но рабство всегда есть рабство), а ученые мужи, то и дело уличающие рабство в клинической смерти (бумага все стерпит!), изо всех сил стремятся придать своим бутафорским похоронам видимость реальных действий. Что это: ошибка, недоразумение или определенная заданность, то есть некий спасительный для тронов и убийственный для простолюдинов вариант изложения истории, когда, с одной стороны, рабство живет, процветает, приносит нужные дивиденды его держателям, а с другой — смерть его зафиксирована научно, оно, то есть невольничество, рабство, похоронено, его нет, а значит, и нет повода для протестов и возмущения масс? Ответить на этот вопрос можно только аксиомой, открытие которой, кстати, тоже принадлежит фараонам Египта, искавшим способ увековечения власти, что сила слова (сила пропаганды) — великая сила, и она куда мощнее и надежнее, чем высвобожденный из ножен меч, ибо одновременно подавляет в массах и разум, и волю. Народы по беспредельной доверчивости своей проглатывают любую подающуюся им миражно-обольстительную наживку, но если простолюдинам можно простить их простодушие и беспечность (ведь народ, народы и сегодня продолжают удерживаться в невежестве), то светилам от исторических и философских знаний, которые, получив доступ к познанию правды и познав ее (их постскриптумные откровения, их высказывания у последней черты яснее ясного говорят об этом), затем старательно, в угоду тронам, обходят ее,— светилам от исторических и философских знаний нет прощения ни ныне, ни присно, ни во веки веков. Убиенное ими рабство на бесчисленных научных синклитах (убиенное в речах и на бумаге) они выносят из залов, грузятна катафалк, и под единодушный хор академических подпевал отправляют на кладбище исторического забвения; эта образная картина представляется мне настолько близкой к действительности, что едва ли возможно что-либо опровергнуть в ней, а если что здесь и вызывает недоумение, то разве лишь перманентность подобных устраиваемых похорон. Каждое столетие непременно отмечается подобными похоронами рабства (его хоронят, а оно оживает, опять хоронят — опять оживает), так что создается впечатление, что либо ученые мужи заведомо отправляют на кладбище пустой гроб, либо рабство, признаваемое ими почившим, бездыханным, каким-то таинственным образом оживает и ускользает из уготованного ему саркофага, а могильщики-профессора и могильщики-академики, не успев отбыть на сороковинах, вдруг обнаруживают, что рабство живо, что оно опять в миру и что им предстоит вновь собирать на репетиции хор и оркестр для новых похорон. Кому нужен этот сизифов труд, кто стоит за ним, кому он выгоден? Ведь известно же, что, прежде чем хоронить рабство, нужно похоронить власть; а власть, как показывает действительность, бессмертна (по крайней мере пока торжествует хищническое мироустройство), и вместе с нею, о чем свидетельствует все та же действительность, бессмертно и рабство; оно только хамелеонизируется, и по принимаемым обличиям, то есть по этому внешнему признаку, его можно подразделить на три основополагающих разновидности: открытое (Древний Египет), смешанное, то есть частью открытое, характеризующееся работорговлей (в Древнем Египте, следует заметить, работорговли не было, поскольку невольниками были все, и все они принадлежали одному хозяину — фараону, так что некому было ни торговать живым товаром, ни покупать его), частью скрытое, приглушенное, выраженное разной степенью крепостной зависимости (античная Греция, Рим, Европа времен мрачного средневековья, Россия на протяжении всей ее древней и новейшей истории), и рабство современное, обеспеченное полным или почти полным идеологическим (да и силовым) прикрытием, с каким человечество готово вступить в свое третье от Рождества Христова тысячелетие. В последние столетия похороны рабства все чаще сопровождаются аргументами, что невольничий труд неэффективен, что он приводил к упадку жизни и что страх перед экономической катастрофой заставлял якобы людские сообщества искать новые формы труда (формы рабства, если перевести на язык реализма), которые бы обладали неистощимостью. Сдается мне, что мы опять здесь сталкиваемся скорее с правдоподобием, чем с правдой, когда исторические события согласуются с логикой воображения, а не с логикой жизни; ведь рабство никогда не исчезало, да и не похоже, чтобы имело тенденцию к исчезновению, а человек, тем более народ — это не механизм для труда, как полагают во дворцах и храмах, а живой организм, ищущий удовлетворения как в своих физических, так и умственных проявлениях, и когда у него отнимают эту возможность — у него отнимают жизнь.
LХХIХ Если бы правители, руководившие и руководящие миром, страшась экономической катастрофы, к которой сами же и подталкивают человечество, и в самом деле хотели бы предотвратить ее, то для этого им достаточно было бы предоставить людям свободу, то есть возможность самим и в согласии с не забытыми еще национальными традициями устраивать свое бытие; иначе говоря, отменив классовое расслоение, вернуть людские сообщества к тем идиллическим (бесклассовое общество, “славные Гипербореи”) временам, когда каждый человек, пользуясь разумной достаточностью базовых средств к существованию, не помышлял бы ни о господстве над соплеменниками, ни тем более о господстве над другими народами и верховенстве над миром и не обездоливал бы себе подобных, пряча наворованные у них богатства в километровых тайниках Швейцарских Альп. На это могут сказать, что такой поворот невозможен, что ностальгия по идиллическим временам — это ностальгия по никогда не существовавшему, вымышленному, утопическому благоденствию, ибо человек от природы зверь и вся историческая деятельность его — это всего лишь стремление облагородить зверство, то есть придать ему некие черты если не высокой, то по крайней мере достойной человека нравственности. Однако действительность, если взглянуть на нее в разрезе веков, не только опровергает этот вымышленный (для оправдания деяний кумиров-поводырей) тезис, но открывает, как уже говорилось выше, картину обратного порядка — нарастающую ожесточенность личностей против личностей, народов против народов, а главное, правителей против народов и народов против правителей (что, разумеется, добром не кончится для человечества), и в этой концепции действий, да, именно в этой концепции действий нельзя было ожидать от венценосных особ даже намека на освобождение народов; под предлогом поисков неких будто бы новых, совершенных форм труда постфараоновские поводыри мира шаг за шагом, поэтапно, столетиями заменяли поработительство открытое, откровенное поработительством скрытым, завуалированным, и этот-то процесс (процесс перезакабаления, я так бы назвал его), длящийся уже более двенадцати (от “века Богов”) тысячелетий, как раз и подается как некое великое раскрепощение, некое историческое искоренение рабства. Я вовсе не склонен опровергать здесь, что рабство по мере развития общественного бытия становилось тормозом экономического роста и что народы и правители, по-своему заинтересованные в экономическом благополучии своих стран, не искали выхода из сложившегося положения, но, мне кажется, не это было главным, что беспокоило и подвигало тронных и околотронных особ к определенным решениям; в истории известна другая, более важная причина — степень пробуждавшегося самосознания в народных массах, и хотя историки и философы не любят распространяться об этом (может быть, потому, что процесс сей скрытнособытиен, его трудно подразделить на этапы, даже если кому-то и захотелось бы увязать его с зарождением, скажем, письменности или расцветом культуры, которая, впрочем, является и сегодня для простолюдинов неким дворцово-отчужденным зрелищным элементом жизни, но скорее потому, что сама тема эта находилась и находится под прочным тронным запретом),— да, хотя историки и философы не любят распространяться о пробуждении самосознания в обездоленных простолюдинских массах, но именно это пробуждение, сдерживаемое и ныне всеми доступными и недоступными способами (главным образом ограничительными барьерами и жестким целенаправленным зомбированием), вызывало у правителей, как, впрочем, продолжает вызывать и теперь, беспокойство за судьбу тронов. Они понимали, что отменить рабство нельзя, ибо в таком случае полностью теряли свою поводырскую жизнеспособность (над кем и над чем тогда властвовать и с кого кормиться?), но понимали и другое, что оставлять рабство в таком виде, в каком оно было унаследовано ими от фараонов, тоже опасно, поскольку рано или поздно троны могут быть сметены волной народного возмущения, народного гнева, и, оказавшись между этих двух жерновов (с одной стороны, необходимостью отмены, а с другой — необходимостью сохранения этой кормодающей основы дворцовой жизни), постфараоновские правители вынуждены были искать выход, и поиски этого выхода, вылившиеся в известную уже нам хамелеонизацию, как раз и составляют главный стержень или, вернее, базовую основу стодвадцативековой постфараоновской истории тронного самостановления. Как власть, так и рабство начали свой эволюционный путь развития не от низшей, что выглядело бы логично и согласовывалось с канонизированным представлением о человеческом бытии, а от высшей точки отсчета, то есть от абсолютных, хотя и достигнутых пока что (имеется в виду — к тому времени) лишь в одной стране, величин господства и рабства; такой взгляд на историю многим, я допускаю, может показаться странным, поскольку мы привыкли полагать, что если жизнь — движение, то движение это непременно должно быть к совершенству и всякое отклонение от этой кажущейся нам аксиоматичной истины вызывает в нас вполне естественное недоумение. Нам представляется, что мы отходим от истины и впадаем в заблуждение, тогда как на самом деле только самозакупориваемся в оболочке именно заблуждений, считая, что есть только одна логика или, вернее, одна закономерность, которая лежитв основе всех жизненных явлений и в которой нет и не может быть непредсказуемых поворотов, разрывов и отклонений; но действительность как историческая, так и текущая, если повнимательней присмотреться к ней,— действительность дает совсем иное представление о сути творившихся и творящихся вокруг нас жизненных явлений, ибо одни из этих явлений развиваются по естественным, то есть природным, законам бытия, тогда как другие — по рукотворным, исходящим от произвола человеческого (главным образом поводырского) разума, и к ним нельзя подступать с единой логической линейкой, скажем так, или меркой. Жизнь в естественном проявлении, возможно, движется по восходящей, а потому все в ней более или менее предопределено и соподчинено между собой, тогда как жизнь в рукотворной заданности (власть, насилие, рэкетирство, поработительство и государственность как квинтэссенция поводырского беспредела),— жизнь в рукотворной заданности как раз и характеризуется не поддающимися ни здравой логике, ни здравому смыслу явлениями, к числу которых прежде всего я бы отнес изничтожение человечеством базовых основ своего материального и духовного бытия. Наверное, следует признать здесь, что человечество давно уже не живет естественной жизнью, а точнее, с момента классового расслоения, то есть с тех древнейших времен, когда в общественное бытие были внесены рукотворные (хищнические) начала и весь наш так называемый эволюционный путь развития, по которому, несмотря на революционные вспышки насилий и тирании, мы все же, как утверждают ученые, настойчиво продвигаемся в будущее,— весь наш так называемый эволюционный путь развития представляет собой не восходящую прямую, а бесчисленно-тысячелетнюю замкнутую окружность, по которой от “века Богов” в масштабах нильской земли — “колыбели цивилизации” — движемся, идем, можем прийти только к “веку Богов” во всеохватном масштабе, когда в зоне фараоновского “благоденствия” окажутся все народы, ныне населяющие планету, и тут нет никаких преувеличений, ибо каждый может убедиться в этом, обратившись к самой элементарной истории прошлых и текущих столетий. Закольцованность власти, закольцованность рабства, закольцованность жизни вообще столь же очевидны, как очевидна закольцованность во всех проявлениях дворцовой и хижинной жизни, закономерность которой объясняется то божественной предначертанностью (в зависимости от новизны, силы или усталости религиозных учений, троннопризывавшихся для зомбирования масс), то социальными приоритетами частной и общественной собственности (в зависимости от монархических или олигархических поветрий, ныне мягко перевоплощенных в понятия “государственность” и “народность”, что на деле означает все тот же монархизм и олигархизм), то степенью исторического превосходства одних и исторической отсталости и неполноценности других народов или кланов личностей среди этих народов (чистейшей воды расизм, едва прикрытый тогой так называемых “научных постулатов”),— да, закольцованность власти, рабства, как, впрочем, и всего нашего бытия столь очевидны, что если что-то и эволюционировалось и эволюционируется в этих основополагающих постулатах, то перемены эти, по крайней мере со времен сорокавекового господства фараонов, времен строительства пирамид, ни в какой мере и ни с какой стороны не затрагивали и не затрагивают основ хищнического мироустройства. Рабство, доведенное правителями Древнего Египта до абсолютной своей значимости, воспринималось ими — да и не только ими, но и большинством подданных — явлением настолько естественным, что его не надо было ни оправдывать, ни объяснять, ибо оно и объяснялось, и оправдывалось уже тем, что фараоны считались посланцами (наместниками) неба и солнца, а земляне — существами, призванными безропотно ублажать и обслуживать этих своих “богов”; между господством и рабством лежала черта страха и святости, которая как раз и удерживала простолюдинов не только от крамольных действий, но и от крамольных мыслей, и в государстве царил тот завидный “порядок” (если, конечно, насилие и бесправие можно называть порядком), о каком в постфараоновские времена правители могли только мечтать, и весь исторический интерес их к Древнему Египту (главным образом к житиям фараонов) обуславливался лишь одним желанием, одной целью — открыть для себя тайну фараоновской (государственной) власти и государственного (фараоновского) порядка. Ведь и нынешние правители (хотя они открыто и не признаются в этом), следуя тысячелетним дворцовым трафаретам, продолжают искать в стойбищах пирамид все ту же манящую их тайну фараоновского престольного долголетия и фараоновского порядка, в то время как куда логичнее было бы совсем с иной стороны посмотреть на “век Богов”, который, как сказали бы в народе, был и сгинул, оставив после себя кровавый след разорительнейших войн, взлетов и падений империй, царств, королевств, монархических и олигархических республик, престольно заряженных или, вернее, зараженных фараоновской устремленностью к абсолютным (но уже во всеземном масштабе) величинам власти и рабства.
LXXX История человечества, если посмотреть на нее с позиции точных наук, состоит из закономерностей и парадоксов, и часто то, что мы называем закономерностью, оказывается всего лишь историческим парадоксом, а то, что относим к разряду парадоксов, является по всем своим свойствам либо естественной (природной), либо рукотворной (от произвола поводырского разума)закономерностью. Можно ли объяснить здравым смыслом то, что человечество, отказавшись от идиллических основ бытия, ввергло себя в пучину классового расслоения? Нет, поступок этот при всем желании невозможно объяснить здравым смыслом, но, думаю, нельзя и отмахнуться от него, окрестив парадоксом, ибо парадокс этот стал, по существу, стержневой основой всего нашего исторического бытия. Поддается ли здравомыслию, скажем, такое явление, как “век Богов”, возникшее сразу же или, вернее, вслед за классовым расслоением, если, конечно, рассматривать его не в рамках фараоновского благоденствия, а в рамках народной жизни? Нет, не поддается, но его уже нельзя назвать парадоксом, поскольку явление это обусловлено или, вернее, вытекает из закономерностей, обусловленных классовым расслоением. Классовое расслоение есть плод человеческого разума (горький, следует уточнить, ядовитый, поразивший, и теперь это более чем очевидно, людское бытие вирусом самоистребления), и все малые и большие беды, потрясавшие и потрясающие нас, хотя и кажутся нам иногда парадоксами (искажениями) жизни, но на самом деле все они имеют одну исходную — классовое расслоение и подчинены одной закономерности — хищничеству, взрастающему на базе социальной несправедливости. Наверное, есть высшая закономерность в том (вытекающая, разумеется, из классового расслоения), что фараоновская державность, монументально воплотившая свое величие в каменных пирамидах, уже в силу своей поработительской заданности не могла существовать вечно; под прессом насилия неминуемо должны были истощиться и земные, и людские ресурсы, и, оказавшись перед лицом этого надвигавшегося краха, фараоны вынуждены были двинуться на завоевание новых обетованных земель; думаю, закономерность такого завершения не требует объяснений, она самообъяснена, с одной стороны, абсолютизмом фараоновской алчности, фараоновской власти, а с другой — абсолютизмом бесправия древних египтян, да и наконец самим своим неминуемым крахом, и естественно было бы предположить (если бы историческая наука была наукой, а не служанкой у тронов), что мировое сообщество не пойдет по стопам Древнего Египта и тем более не назовет созданный фараонами режим господства и рабства “зарей человечества”, “колыбелью цивилизации”; но мировое сообщество вопреки именно здравому смыслу (что как раз и можно было бы назвать парадоксом, дабы не выворачивать корни этого явления и не оголять пьедестально-преступный поводырский произвол) не только не отвергло этот тупиковый, ведущий к краху путь развития, но, напротив, провозгласив абсолютизм власти и абсолютизм рабства “веком Богов”, положило его идеалом жизни, идеалом общественных отношений и общественного бытия, даже отдаленно не осознавая всей неразумности совершаемого поступка. Что это? Парадокс истории? Если парадокс, то как быть с насилием,во все века сопровождавшим и сопровождающим этот парадокс, а если закономерность, то из чего она вытекает, каким целям служит и когда и с какой заданностью рассматривалось это явление исторической наукой, да и рассматривалось ли вообще? Нет, не рассматривалось; не рассматривалось потому, что историческая наука, если, конечно, ее можно назвать таковой, не для того, видимо, создавалась и поддерживалась тронами, чтобы вскрывать истину прошедших веков и освещать или высвечивать этой истиной события текущей жизни; перед служителями этой так называемой науки выдвигалась, как, впрочем, выдвигается и сегодня совсем иная и вполне определенная цель — обелять, обелять и еще раз обелять то, что кроваво содеяно кумирами-поводырями, и, подменяя таким образом правду правдоподобием, истинную суть явлений их тронноугодным, тронноподсказанным толкованием, вводить в заблуждение (историческое заблуждение) массы простолюдинов, чтобы кумиры-поводыри могли по своему произволу манипулировать ими. За сорок веков фараоновского господства и сто двадцать веков постфараоновской державности историки, начиная от перволетописцев, да и философы, взраставшие на духовном поработительстве (шаманы, оракулы, спасители и пророки, преподносившие человечеству свои “богопродиктованные” учения), настолько поднаторели в своем профессиональном (троннохолопском) мастерстве, то есть создали такую стройную концепцию мироустройства, что всякое отклонение от нее (в том числе и предлагаемое мною) выглядит прямо-таки невежеством, это еще в лучшем случае, а то ипрямым посягательством на непререкаемые авторитеты минувших и текущих эпох. Мне уже приходилось говорить здесь, что не случайно, да, не случайно главнейшие, самые судьбоносные явления нашего исторического бытия, начиная с классового расслоения, упорно илинастойчиво (можно и так, и так) не затрагиваются исторической наукой; причина одна — власть не может и не должна оголяться в своих порочных деяниях, ибо, потеряв авторитет перед массами, она потеряет все, и в связи с этим мне хотелось бы обратить вниманиена то, что есть общая порочность власти, присущая всем тронам, под какой бы вывеской (монархической или республиканской, то есть олигархической) они ни существовали, и есть порочность, окрашенная произволом той или иной тиранствующей личности, иначе говоря, порочность долговременная и всеохватная (скажем, установленный фараонами режим господства и рабства), и порочность одномоментная, измеряемая уже не эпохами, а годами (например, геноцид против русского народа, проводившийся из Кремля так называемыми вождями победившего пролетариата), и хотя оба эти явления имеют один корень и вытекают из одной закономерности (закономерности фараоновской державности, обеспечивающей бессмертие господству и рабству), но именно на оценках этих явлений, произвольных, я бы уточнил, вернее, зависимых от политических, экономических или нравственно-духовных амбиций правительства, историки и философы как раз и выстраивают свою непререкаемо-стройную вроде бы концепцию становления и развития людских сообществ. Иногда мне даже кажется,что сами понятия “закономерность” и “парадокс” придуманы лишь для того, чтобы можно было манипулировать (“научно” манипулировать) явлениями исторического и текущего бытия, и то, что обеляет троны и выстилает им дорогу к могуществу, объявляется закономерностью (потому и процветают всевозможные престолы и власть не выпускает из рук самоизготовленный для себя мандат на бессмертие), а то, что обнажает деяния коронованных особ и порочит или может опорочить троны, вернее, что, получив огласку, вызывает недовольство, брожение и возмущение в народе (народах) и чревато бунтами и революциями, объявляется исключением, парадоксом, произволом диктаторствующей личности, то есть явлением, выходящим за рамки благогосподствующих — от древнеегипетского первородства — условийи условностей жизни, а потому и рассматривать их надо как исключение, а не как правило. Если присмотреться к событиям веков, то без труда можно заметить, что каждая эпоха помечена двумя-тремя подобными “исключениями”, и естественно возникает вопрос: а чтоже тогда следует считать закономерностью? Все тирании прямо или косвенно, открыто или иносказательно (я имею в виду такие деяния правителей, которые ну уж никак не поддаются обелению) отнесены к разряду парадоксальных, а это означает, что они не подчиненыникаким закономерностям и возникают исключительно из произвола царствующих особ; в представлении людей (народа, народов) это должно выглядеть так: есть тиран — есть тирания, нет тирана — нет тирании, то есть все до упрощенности просто — главенствует случайность, а не продуманная до мелочей система хищнического мироустройства, и бороться надо не с системой, а с каждой отдельной вспышкой тирании. И что же — вспышки повторяются, тирании следуют за тираниями, а все мы, то есть народ, народы, оказываемся “научно” обезоруженными перед явной и закоренелой закономерностью. Понятие “парадокс истории” —весьма и весьма удобное прикрытие для повторяющихся из века в век кровавых поводырских деяний, и главенствующая роль в этом вселенском фарисействе, вселенском прикрытии, отведена исторической и философской наукам (я уж не говорю о роли религиозных учений, ибо там — сам Бог велел); ведь зло, объясненное тем, что оно будто бы единично и непредсказуемо, напоминает роковое стечение обстоятельств, а с рокового стечения что возьмешь? Ничего. Объявить парадоксом и идти дальше проторенной уже (от стойбища пирамид) дорогой войн, грабежей, раздоров, насилия, поработительства; и идем, и полагаем, что путь наш научно обоснован, что если простолюдинские массы и прозябают в невежестве(историческом невежестве, в котором и сегодня продолжают удерживать нас), то те, кто ведет, определяет направление, то есть кумиры-поводыри, разместившиеся в иконостасах и на пьедесталах, в президентских и премьерских креслах,— они-то уж не грешат историческим невежеством, ибо для них всегда открыт доступ к подлинной, а не только оскопленной исторической информации. Все они знали, вернее, не могли не знать, что привело к краху “век Богов”; но вместе с тем каждый правитель, заступавший в постфараоновский период на тот или иной престол, устремлялся в доступных ему рамках к достижению того же абсолютизма в господстве и рабстве, каким обладали древнеегипетские фараоны, и если уж говорить об историческом парадоксе, то, наверное, ничто так не противоречит здравому смыслу, как это странное, да, традиционно-странное поводырское попугайство.
LXXXI Известно, что античная Греция повторила судьбу Древнего Египта, оставив миру развалины былого величия, и точно так же, как Египет, за тысячелетия после падения так и не смогла восстановиться ни в политическом, ни в экономическом, ни в духовном — культура, искусство, литература, живопись, зодчество, науки — значении. Наверное, чтобы не вводить читателя в заблуждение, следует напомнить, что вопреки сложившемуся историческому трафарету, к которому и я вынужден прибегнуть здесь, ни Древний Египет, ни античная Греция, ни Рим никогда не были, если рассматривать их с точки зрения народного благополучия, ни могучими, ни величественными; рабы, илоты, плебеи — вот удел простолюдинскогобольшинства в предложенном миру фараоновском устройстве жизни, и если кто-то все еще склонен полагать, что мудрость древних обычно взрастала на справедливости, то глубоко заблуждается, ибо в исторической реальности по распределению благ еще со времен пирамид укоренилась исправно действующая и ныне закономерность, по которой роскошь дворцов и нищета и бесправие хижин всегда находились и продолжают находиться в прямой пропорциональной зависимости, то есть чем больше достатка и барства в дворцовой жизни, тем горше и беднее выглядит жизнь простолюдинов, и это четко прослеживается как на примере Древнего Египта (фараоны и рабы), на примерах античной Греции и Рима (в первом случае афинские и пелопоннесские олигархи и илоты, а во втором — нобели, консулы, цезари, рабы и плебеи), так и на примерах держав новой и новейшей истории, показно сменивших монархические стяги над куполами дворцов на стяги президентских и парламентских (олигархических по сути и демократических по фасадным вывескам) республик, так что, если вернуться к истории, рушились величие дворцов, а не величие народа, культура дворцов, а не культура народа, цивилизации насилия, а не цивилизации благоденствия, и “величественные” развалины, оставленные этими “цивилизациями”, яснее ясного говорят об этом. Известно, что Рим, возникший на упадке греческих городов-полисов, повторил судьбу уже и Древнего Египта, и античной Греции, оставив после себя, как и могущественные предшественники, лишь дряхлеющие, хотя и претендующие еще на величие памятники своего неохватного владычества, и точно так же, как предшественники, за тысячелетия после падения так и не смог восстановиться в венце былой славы. Конечно, два примера — это еще не закономерность, но, думаю, дело не в перечне однотипных явлений, а в том, что вся постфараоновская история (ведь не случайно она писалась как история царств и царствований) буквально испещрена воронками взлетов и падений великих и невеликих империй, царств, княжеств, герцогств, республик, конгломератов, и все эти взлеты и падения происходили или, вернее, протекали, как протекают и теперь, по одному и тому же ущербно заданному сценарию, по которому канул в небытие “век Богов”, унеся с собой живые источники хищнического мироустройства, и затем в небытие же канули античная Греция, Рим, империя Александра Македонского, Священная Римская империя Карла Великого, арабский и турецкий халифаты, османское владычество и десятки и сотни других, менее значимых, но столь же трагических для истории человечества государственных образований. Правители всех этихвеликих и малых держав имели перед собой трагический пример Древнего Египта, античной Греции, Рима; они знали, то есть опять же не могли не знать, содержа на дворцовой службе самые совершенные для своего времени исследовательские центры, и прежде всего центры по изучению основ фараоновского хищнического мироустройства как самой, может быть, благодатной среды для тронного обитания, основ власти, как некой центрообразующей будто бы силы жизни и основ поработительства как плодоносной (для дворцового обеспечения) нивы; они могли и должны были опираться на реализм жизни, а не на миражные (хотя и желанные) представления о ней, но, как показывает действительность, поступали вопреки логике, вопреки здравому смыслу, устремляясь в царских деяниях своих к абсолютизму в господстве и рабстве и истощая в подвластных им странах и людские, и земные ресурсы и приводя к краху и свое тронное благополучие, и, главное, благополучие народов, которыми и брались, сообразовавшись в престольные чужеродства, управлять; так было в прошлом, так происходит и теперь, и если бы мы имели здесь дело с единичным случаем, то его вполне можно было бы назвать парадоксом истории, но перед нами не случай, а многовековая цепь повторяющихся событий, а это означает, что в основе трагизма, иначе это явление не назовешь, лежит закономерность, которая обретает власть над каждым, кто бы и с какими бы целями ни вступал на престол. В чем заключается эта закономерность, ни историческая, ни философская науки, ни религиозные учения не дают ответа, хотя ответ есть и его легко можно вычислить, спустившись по цепи трагизма в глубь веков к периоду классового расслоения и формирования первых основ (вместе с появлением фараонов на нильской земле) хищнического мироустройства. Классовое расслоение породило фараонов, фараоны, сумевшие достичь абсолютных величин в господстве и рабстве, зарядили мир идеей мирового господства, и цель эта оказалась настолько заманчивой и великой для кумиров-поводырей, что они готовы погрузить мир в любой трагизм вплоть до полного истощения всех народов на всех континентах, лишь бы достичь заветной цели — мирового господства. Их не останавливает даже такое обстоятельство, что с каждым новым столетием все меньше и меньше остается обетованных земель для порабощения и, вместо того чтобы остепениться (видимо, разум, помутненный “золотым тельцом”, не способен на просветление), судорожно ищут сегодня для себя “обетованную планету”, чтобы, перебравшись на нее со всем своим доведенным до совершенства престольным чужеродством, оставить физически и духовно истощенное человечество вымирать на обглоданных и обеспложенных просторах Земли. Так это или не так — сегодня более чем когда-либо земные дела открыты для обозрения, и, думаю, не надо обладать особым аналитическим умом, чтобы, глядя на творящийся беспредел в мировом сообществе, понять, кто, то есть какие силы и к чему ведут человечество; чуть-чуть воображения, да, самая малая малость этого не отнятого еще у нас дара соединять временные поля, явления, эпохи, чтобы постигать истину, да, да, самая малость этого дара прозрения — и перед мысленным взором распахнется не частная, нет, а обобщенная картина жизни в цепи повторяющихся событий, и мы увидим, что если прожитые эпохи и разнятся в чем-то между собой, то лишь обликом городов, средствами зомбирования, передвижения, устрашения, некоторыми бытовыми (не для всех) условиями, тогда как в стержневой заданности — заданности господства и рабства — ничто не менялось и не меняется, и, откровенно говоря, какая для нас разница в том, как именуются властители: фараонамиили президентами, и какую работу выполняют простолюдины: возводят пирамиды или небоскребы, гнут ли спины на плантациях (прежде — во ублажение фараонов и притершихся к ним высокородных слуг, а теперь — во ублажение президентов, президентских команд и разросшегося до неохватных размеров государственно-чиновничьего аппарата), трудятся ли на рудниках, в забоях, добывая руду, драгоценные металлы (от чего богатели и богатеют только дворцы и замораживаются в нищете хижины), стоят ли у конвейеров (это уже признак современности),— да, да и еще раз да, какая разница, что возводят для себя правители: пирамиды или небоскребы, и на каких работах заняты простолюдины, если суть общественных отношений и общественного бытия — суть господства и рабства — остается неизменной в своей фараоновско-державной заданности. Простой человек сегодня бесправен не меньше, чем был бесправен в Древнем Египте, и только историческое невежество, повторяю и готов еще и еще раз повторять, только историческое невежество, в каком правители держалии продолжают удерживать народы, не позволяет нам в полной мере сопоставить жизнь нынешних простолюдинов с жизнью обращенных в рабство древних египтян. Во всех странах одинаково барствуют правители, одинаково страдают народы, мир хищничества един во всех своих проявлениях, и если я чаще всего обращаюсь за примером к славянству, к России, то это не означает, что через подобные врата ада — врата фараоновской державности — не прошли и не испытали тягот другие народы. У нынешних простолюдинов мира, как некогда у древних египтян, сегодня отнято все, что только можно отнять у них: земля, недра, воды, воздушное пространство, то есть все важнейшие ресурсы жизнеобеспечения находятся в руках монополий; монополии обусловливают власть, власть обусловливает режим жизни, который силой, обманом, внушением навязывает людским сообществам, и все это называется государственностью, то есть организующей вроде бы и охранной системой жизни простолюдинов; мы, нашпигованные определенными понятиями о значении государственности, полагаем, что мир не может быть устроен иначе, чем только по схеме “пастыри и паства”, и, отвергая (на словах) господство и (на словах же) рабство, не удосуживаемся понять ту простую истину, что “пастыри и паства” (пусть не пугает вас это церковное вроде бы словосочетание, ибо оно один к одному проецируется на светскую жизнь) — это всего лишь перифраз с древнеегипетского “фараоны и рабы”. Для фараонов естественным было владеть всем и вся, и они не делили обретенную ими собственность на личную и государственную; все, что пребывало под их монаршей дланью,— все, все принадлежало им; за стодвадцативековой постфараоновский период монопольное право фараонов на все, включая жизни личностей и народов, претерпело, вернее, не могло не претерпеть, ряд видимых, да, вроде бы видимых изменений, и параллельно с собственностью монархов, князей, дворян, родовитой и неродовитой элиты появилась так называемая государственная или, сказать иначе, общенародная собственность, которая, однако, продолжала управляться все теми же монархами (президентами, премьерами по нынешним временам), князьями, элитным и неэлитным (ростовщическим) дворянством; теперь, накануне третьего тысячелетия от Рождества Христова, вновь происходит решительный вроде бы пересмотр государственных (народных) и частных (монополистических) прав на базовые основы жизнеобеспечения, и правители, идя будто бы на уступки народу, народам, решительно (и в этом, как увидим дальше, есть свой умысел) отказываются от управления государственной, то есть якобы общенародной собственностью и передают эту собственность истинным, да, будто бы истинным ее владельцам. Кто-то воскликнет: “Наконец-то!” Кто-то усомнится: “Странно?..” — заподозрив обман, ибо за всю историю человечества кумиры-поводыри никогда не делали ничего спроста, тем более вущерб себе и на благо народа. Скептицизм этот, думаю, не только оправдан, но точен; точен тем, что собственность, которой лишают себя правители, отдается не народу, а монополистам, ныне как никогда сообразовавшимся во всемирный олигархический клан, базовые средства для жизнеобеспечения опять, как и в фараоновские времена, сосредоточиваются в одних руках, и разница с “веком Богов” только в том, что фараоны одновременно были и собственниками всего, и правителями, тогда как в новейших условиях функции эти якобы поделены между банкирами-олигархами, которые вроде бы отстранены от власти, хотя как раз и обладают ею, и правителями, которые вроде бы восседают на тронах (в обобщенном значении, разумеется), а фактически всего лишь служат или, вернее, прислуживают олигархам, исполняя их волю. Народ снова, как и при фараонах, оказался отторженным от базовых средств жизнеобеспечения (выборы — это блеф, ибо только толстосумы, способные выложить миллиарды на свою избирательную кампанию, могут пройти во власть), ему не на кого и не на что сегодня опереться (рабы без рабского ошейника, крепостные без крепостных списков, тягловый скот, впряженный в мировую повозку барства!), государство решительно отказалось кого-либо защищать (кроме олигархов, разумеется), но, спрашивается, кому и для чего нужна такая государственность и можно ли называть государственностью этот новоявленный фараоновский абсолютизм, который правит нами и стоит уже на пороге мирового господства?
LXXXII История не располагает сведениями, откуда явились фараоны на нильской земле — этот плод классового расслоения; единственный вывод, какой можно сделать из отношений их к порабощенному народу,— это что они были чужеродными, то есть пришлыми, сумевшими силой захватить беззащитный или, вернее, не умевший защитить себя(ведь идиллическая система бытия исключала или почти исключала воинственность) народ; у единородных, единоплеменных людей всегда есть чувство национального самосохранения, какого не было, как подтверждает историческая действительность, и не могло быть у фараонов, они безжалостно обратили подданных в рабов, лишив их человеческого достоинства и создав им каторжную жизнь не на десятилетие, не на столетие, а на сорок веков, плавно затем (вроде бы плавно) переведя в стодвадцативековое, то есть нескончаемое (хотя и завуалированное) рабство. Думаю, вряд ли можно еще чем-либо объяснить установившуюся в Древнем Египте систему господства и рабства, причем в абсолютистском значении этих понятий, как только престольным чужеродством; фараоны, видимо, были первыми, кто открыл самою возможность престольных чужеродств, и об этом говорит тот факт, что за все сорок веков своего правления на нильской земле они не сделали ни одного послабления народу, и с тем бездушием, с каким могут поступать только инородцы по отношению к порабощенному люду, покинули обглоданную и истощенную ими страну, чтобы угнездиться (ведь первый прецедент уже был!) своим престольным чужеродством на новых (обетованных, девственно-обетованных) землях среди других народов. Фараоновская державность, если рассматривать ее как единицу измерения человеческих (общественных) отношений, укоренившихся со времен классового расслоения, представляет собой разветвленное (в эпохальном пространстве развития) древо престольных чужеродств, и одной из главнейших закономерностей этого явления я бы назвал традиционный со дня первого исхода на обетованные земли и не прекращающийся и сегодня агрессивный экспансионизм; экспансия силовая, военная, экспансия экономическая, экспансия духовная — думаю, ни одна из них не могла бы принести долговременного успеха, если бы экспансии эти не завершались созданием престольных чужеродств, а потому второй главнейшей закономерностью фараоновской державности являлось и является насаждение престольных чужеродств. Утверждение это, возможно, кому-то покажется странным, но разве история “царств и царствований” сама по себе уже ничего не говорит нам? Если пойти только по крупным вехам, то вслед за Древним Египтом правомерно назвать античную Грецию, в которой с приходом олигархов к власти, то есть с момента формирования престольного чужеродства, коренной люд этой земли если и не был полностью обращен в рабов, то, во всяком случае, оказался в положении бесправных илотов, на которых афинские и пелопоннесские олигархи ходили забавы ради поохотиться как на зайцев; затем явился миру Рим в своем престольном (нобели, консулы, цезари) чужеродстве, загнавший в условия кабалы уже не один, а десятки народов, обитавших в бассейне Средиземноморья. Все европейские королевские дворы, включая и императорский дом Романовых, были и остаются повязаны родством и любят возводить свои династические древа ко временам Рима, античной Греции, даже Египта; не знаю, насколько это соответствует действительности (по крайней мере доказательства весьма и весьма шаткие), но уже само стремление обозначить таким образом свои исторические корни, то есть положить на себя тень древней святости или мудрости, дабы оттенить свое изначальное превосходство над простым смертным людом,— уже одно стремление обозначить таким образом исторические корни, то есть божественно приподнять себя над толпой, исключает всякую возможность единоплеменства. По тем скудным сведениям, какие предоставляет нам история, можно предположить, что захват обетованных земель и порабощение населявших эти земли народов происходилипо одному и тому же апробированному на древних египтянах сценарию, когда в устье Нила вошли на лодках военные люди, захватили власть (сначала мечом, то есть насилием, кровью, а затем словом, то есть вроде бы бескровно, подавлением духа и устрашениями некой божьей карой) и установили свой известный ныне всем нам абсолютистский режим господства и рабства; наверное, если бы такой режим устанавливался единородцами, то есть национально-ориентированными правителями, то мировая история не имела бы такого примера жестокости и бездушия, какие проявили, став у власти, так называемые “великие фараоны”; но пример этот был дан, жестокость и бездушие к порабощенным были проявлены в таких величинах, в каких могли быть продиктованы лишь национальным антагонизмом, то есть престольным чужеродством, позволяющим смотреть на подданных и обращаться с ними как с рабочим (это в лучшем случае) скотом, который можно кормить, а можно, истощив до предела, свести на живодерню, так что мир, получивший вроде бы, как считается, от фараоновЕгипта цивилизацию и государственность, на самом деле получил лишь пример предельной жестокости и величайшего бездушия к порабощенным (“век Богов”!), несчетно затем приумноженный постфараоновскими правителями всех эпох, рангов и направлений, включая и нынешних, научившихся или, вернее, наловчившихся с предельным правдоподобием прикрывать так называемой народностью (власть от выборщиков) свою антинародную сущность. Наверное, здесь следует сказать несколько слов об исторической памяти народов, на которую историки да и философы не очень любят ссылаться, относясь с большим доверием ко всевозможным летописным источникам, полагая, что источники эти сочинялись людьми беспристрастными, думавшими лишь о сохранении правды, а не об очередном тронно-поводырском услужении, как это происходило на самом деле и происходит сегодня на глазах вроде бы у просвещенного уже мира; конечно, любое летописное свидетельство — это бесспорный документ той или иной эпохи, но, к сожалению, документ сей, если рассматривать его с позиций реализма, всегда несет на себе печать тронной заданности, и есть только один способ освободиться от поводырских искажений — это обратиться к исторической памяти народов, которая (опять же, как представляется мне) запечатлена не только, вернее, не столько впреданиях и легендах (трафарет известен, но он не аксиоматичен), сколько в закольцованности самих исторических деяний, отражающих, как в капле воды, весь предшествовавший нам мир человеческого развития, а если проще — сценарный свод всех когда-либо совершавшихся больших и малых поступков личностями, народами, государствами. История изобилует примерами, когда отдельные личности (главным образом поводырствующие особы) или народы, возбужденные этими личностями, вдруг спустя столетия, а то и тысячелетия (и вроде бы беспричинно) возвращаются на исторический круг деяний, и хотя явление это в науке принято называть “новой волной”, но о какой новизне можно говорить, когда стержневая основа остается неизменной? Круг человеческих деяний, как подтверждают минувшая и текущая действительности, равен кругу исторической памяти, и если все же какое-то расширение происходит в нем, а оно, несомненно, происходит, то темпы этого расширения настолько мизерно-неуловимы, что они могут обнаруживать себя лишь спустя десятки или сотни тысячелетий. Сказанное, разумеется, требует подтверждений, но, чтобы найти их, думаю, не надо копаться в эпохах и перетряхивать их, ибо доказательства — они с нами, в нас, вокруг нас, и главными из них я бы назвал, с одной стороны, ностальгию по идиллическим временам, то есть тягу людей к справедливости, равенству, братству, которая хотя и представляется многим (в первую очередь холопствующей элите, любящей называть себя “мыслящей интеллигенцией”) нереальной, несбыточной утопической мечтой, но, как увидимниже, не все так просто с этой “мечтой”, и не ровен час как раз она-то и может превратиться в реальность, и в общественных отношениях все вновь вернется на круги своя, а с другой — ностальгию по “веку Богов” (тоже вроде бы из области утопических грез), какой мучаются венценосцы, и которая, несмотря на очевидную абсурдность цели (господство и рабство в эпоху торжества демократии?!) и узколокальную заданность (удовлетворение тронных интересов), подвигает коронованных особ на захват мирового господства. И в первом, и во втором случаях помыслы и свершения всецело опираются на историческую память, запечатлевшую пик народного и пик поводырского благоденствия; и в том, и в другом случаях главной целью является достижение абсолютизма, то есть своего рода закольцованности, и если предположение это верно (в чем, впрочем, едва ли можно усомниться, вглядываясь в историю человечества, в которой все, что творилось и творится в русле рукотворных закономерностей,— все, все несет в себе стремление к логической завершенности)— да, если предположение верно, то у человечества есть шанс изменить к лучшему или к еще более худшему свое социальное и духовное бытие. В сущности же, если резюмировать сказанное, можно прийти к совершенно четкому выводу, что есть две ностальгические силы, базирующиеся на исторической памяти людей, два круга, равно устремленные к закольцованности: большой, обусловленный движением от идиллической жизни в отдельных людских сообществах — “славные Гипербореи” — к единой идиллической жизни всего человечества, и, хотя трудно сказать, чем обернется все это для простолюдинов, благом или новыми бедами, но, во всяком случае, у всех у нас остается надежда на будущее, и малый, обусловленный движением от “века Богов” на нильской земле к “веку Богов” с охватом всех континентов и народов, что приведет простолюдинские массы, и это очевидно уже теперь, в еще более беспросветный тупик. Но так или иначе, а круги должны будут замкнуться; эволюционным или революционным путем — это другой вопрос, и хватит ли у человечества терпения и выдержки, чтобы через мирные, разумные преобразования вернуться к естественной своей заданности в устройстве общественных отношений и общественного бытия, или, как по Библии, все обернется кровавым побоищем (возможно, что люди, пророчившие конец света в Священном Писании, были куда лучше нас осведомлены о разрушительной силе хищнического миропорядка) — да, трудно сказать, каким путем народы захотят вернуться к своей идиллической заданности, эволюционным или революционным, но так или иначе, а круги замкнутся, вернее, должны будут замкнуться: сначала малый, ибо ностальгическая сила, обуревающая венценосцев, заставляет их действовать быстро, решительно, нагло, и до финиша, до трона мирового господства им остается преодолеть всего лишь каких-нибудь два-тристолетия, затем большой, который может всей своей огромной простолюдинской массой просто-напросто сжать и раздавить внутреннее кольцо, но, думаю, простонародье еще не созрело для подобных осмысленных действий. В чем тут причина, почему равнодействующие ностальгические силы столь неадекватно реализуются правителями и народами? Если бы человечество в своих деяниях, как полагают историки и философы, строго придерживалось обусловленных закономерностей (не важно, от каких они начал, естественных или рукотворных), то все в жизни было бы определенным, управляемым, предсказуемым; но люди, как опять же полагают ученые мужи, чаще всего руководствуются не разумом, а эмоциями, ставя себя на грань риска и авантюризма, и никакая расплата за содеянное не останавливает их от новых и новых преступных безумств. Происходит ли это от невежества или от неоглашающейся поводырской заданности, думаю, несложно установить, но в данном случае меня интересует другое — оправдательная версия, укорененная усилиями иерархов от знаний, что жизнь не просто движение, а свободный (творческий) выбор пути, и что если человечество лишить этого выбора (выходит, что и рабство есть составная часть “свободного выбора”), то жизнь людей потеряет интерес и замрет или, вернее, застагнируется в известной (природной) цикличной закольцованности (здесь я хотел бы обратить внимание на то, что параллельно с закольцованностью от рукотворных начал существует закольцованность от естественных, природных, и, более того, она первична); с такой трактовкой, наверное, можно было бы согласиться, если бы не одно весьма важное обстоятельство, которое указывает, что всякая повторяемость действий, на чем бы эти действия ни основывались, на разуме или эмоциях,— повторяемость действий всегда бывает сопряжена с определенной закономерностью.
LХХХIII Конечно, изощрения в правдоподобиях мало что общего имеют с научными изысканиями, но, мне кажется, и в них есть нечто, что приподнимает их над выдумкой и сближает с реальной действительностью. Любой солдат, к примеру, или генерал, уходящие на войну, полагают, что убит будет кто-то, а не они, и если бы человек не утешался этим вполне понятным самообманом (думаю, каждый из нас испытал в молодости нечто подобное), то едва ли нашелся бы боец, который рискнул бы первым подняться из окопа; победы в сражениях добываются подобным бесстрашием, великие державные дела вершатся бесстрашием монархов,— так видится и так преподносится нам история, и массам простолюдинов ничего не остается, как только с благоговением взирать на кумиров-поводырей, действующих вроде бы из стихийных соображений добра, а не в согласии с жестко разработанной тронной закономерностью. В таком толковании прожитых эпох и отшумевших явлений есть что-то, что вроде бы приближает нас к истине, но в то же время, если разобраться, запрограммированно, да, именно запрограммированно отторгает от нее, оправдывая лишь инстинкт низкопоклонства перед властителями; истина затмевается понятием парадокса и растворяется в этом понятии, превращаясь в ничто, словно ее нет и никогда не было, тогда какона была, есть, живет и обладает достаточно устойчивой закономерностью, которая, в свою очередь, подчинена определенной, разрушительной (от классового расслоения) цели — установлению мирового господства. Между тем среди людей издавна распространено мнение, что простому человеку, занятому добыванием хлеба насущного, никогда не было дела до “царских разборок”; случайно или не случайно был брошен в народ этот оправдательный щит, но, прикрываясь им, простолюдины, в сущности, и сегодня самоотгораживаются от созидательных начал жизни, не задумываясь над тем, что именно от “царских разборок”, от монарших замыслов и свершений, от социальных тенденций, какие устанавливаются из дворцов и оборачиваются для масс канонами нищеты и насилия (“правила игры”, как называют это нынешние политики), как раз и зависит все наше личное и общественное бытие. Потому и стараюсь писать не событийную историю, а историю сил, взаимодействовавших и продолжающих взаимодействовать на исторической арене жизни, их видимую и невидимую активность (древо власти), видимую и невидимую пассивность (древо народной жизни) и причинную связь, побуждающую одних (правителей) к активности, других (народ, народы) к пассивности, то есть обо всем том, о чем не любят говорить ни историки, ни философы (по известной осторожности), но что имеет строго осевое значение для всей нашей обручно загнанной под надзор рукотворных закономерностей жизни. У человечества нет свободного выбора, вернее, его не стало со времен классового расслоения; физическое и духовное наслаждение жизнью давно, основательно и необратимо, да, возможно, что уже необратимо, подменено страстью обретения, наживы, страстью насилия и подавления, силой “золотого тельца”, привлекательностью власти и славы как вечной и неотделимой спутницы тронного значения, и все, что происходило и происходит с человечеством, даже близко не стояло с понятием “свобода выбора”, а продиктовывалось и продиктовывается законами и порядками хищнического мироустройства. Если рассматривать историю человечества через призму хищничества, то есть через этот самоубийственный итог классового расслоения, а не через иллюзорные картины демократических устремлений, как предлагается официальной историографией, то многое из того, что представляется нам загадочным (в том числе и ностальгические проявления правителей и народов), может получить простое и ясное толкование. Ностальгия по “веку Богов” только потому, что сопряжена с хищничеством, то есть работает на хищнический миропорядок, а не противоречит и не противостоит ему, получает самый широкий простор для проявления; ностальгия по идиллической жизни именно потому, что противостоит хищничеству, лишена этой свободы проявления; истинная свобода здесь подменена так называемой свободой внутренней, когда в мыслях, то есть про себя, как говорят в народе, человек может совершать все, что считает нужным, пребывая при этом в бесправном, рабском состоянии; мир, начавший со времен пирамид (времен классового расслоения) наполняться физическим и духовным насилием, сегодня уже переполнен этими чудовищными явлениями античеловечности, и если народы (простолюдины) не подошли еще к черте всеобщего возмущения, то это может означать лишь одно: что механизм зомбирования масс, прошедший путь от шаманства и языческих верований до фундаменталистских религиозных ученийи современных электронных и неэлектронных СМИ,— механизм зомбирования масс доведен до полного совершенства. У человечества, повторяю, нет свободного выбора в устройстве своего бытия; нет его ни у простолюдинов, пользующихся так называемой внутренней свободой (самая изощренная и самая высшая форма рабства), ни у правителей, ибо как только они отступят от продиктованных классовым расслоением законов хищнического бытия, они потеряют троны и власть, на что, естественно, ни один венценосец, “вкусивший от божественных благ”, ни при каких обстоятельствах не сможет согласиться. Человечество, по сути дела, загнало себя в тупик, поделившись на властителей и простолюдинов; мы подчинены воле правителей, правители же — своду хищнических законов, на которых базируется царская, дворцовая (да и вся наша) жизнь. Так где же тот крайний, от которого зависит все, как от личности, должной творить добро, но творящей пока что зло и только зло? Крайнего нет. Тираны сменяются тиранами, и ни одна из попыток остановить зло путем избавления от тиранов с помощью восстаний, бунтов, революций или нюрнбергских процессов — ни одна из таких попыток не привела ни к чему. О чем это говорит? Это говорит о том, что миром правят не личности, а правит система, разработанная и укорененная на этапе становления хищнического мироустройства, и чтобы хоть что-то к лучшему изменить в этом мире господства и рабства, мире войн, грабежей, насилия и закабаления, нужно бороться не с личностями, а с системой, способной порождать зло и только зло и не способной ни на какое благоденствие. Абсолютизм власти и рабства — вот идеал, обладающий (со времен фараонов и для фараонов всех рангов новой и новейшей истории) неиссякаемо-притягательной силой, и этот-то идеал, снабженный или, вернее, прикрытый позолоченной скорлупой добропорядочных устремлений (понятиями “цивилизация”, “культура”, “государственность”, “прогресс”, “демократия”, “права человека” при полном бесправии личностей, противостоящих напору хищничества, и народов),— этот-то идеал, снабженный скорлупой добропорядочных устремлений, внедряется в сознание людей, гнет, ломает и опустошает их души, мечущиеся в поисках истинных ценностей и справедливых решений. Фараоны отобрали у народа — я повторяю это и готов повторять вновь и вновь — все, что только можно было отобрать у него; они создали величайший прецедент власти для себя и бесправия для простолюдинских масс, сосредоточив в своих царских руках все нити личного, семейного, общественного жизнеобеспечения, благозвучно назвав это свое социально-нравственное изобретение государственностью, то есть фактически преподнесли миру образец власти и бесправия, и вся постфараоновская история человечества, если посмотреть на нее в ее стержневой основе,— это повторяющийся единосценарный кровавый спектакль со смертным исходом дляцарей, королей, императоров, царств, империй и народов. Но смертный исход этот — торжество и крушение империй и опять торжество и крушение, торжество и крушение,— бессчетно подтверждавшийся всем ходом постфараоновской истории человечества, не страшил и неостанавливал ни правителей, ни народы, заразившиеся идеалами хищничества и увидевшие в хищническом мироустройстве свою хлебную ниву; они бились за эту свою “ниву” точно так же, как некогда крестьяне — за клочок принадлежавшей им земли, и если крестьяне проиграли эту историческую битву за право жить, вершить и созидать свое бытие (историческая обреченность сия, впрочем, вполне объяснима), то насильники, а иначе правителей не назовешь — из ранних ли, позднейших или современных, поменявших некогда устрашающиемечи на ядерные чемоданчики с кнопками от пусковых установок,— насильники, кормящиеся с убийств, грабежей, разорений сопредельных стран и народов, то есть запрограммированные на зло, как на великое деяние, способное приумножить богатство, славу и власть, не могли и не могут остановиться в своих свершениях. Поэты, художники, историки, философы поют славу кумирам-поводырям; величественные при жизни, они, то есть эти кумиры-поводыри, кажутся еще более величественными на пьедесталах и в иконостасах; но если, отбросив некую вроде бы божественную робость перед этими некогда могущественными властителями, сопоставить их названную славу с их историческими деяниями, то без труда можно заметить, что все они, блиставшие (каждый в свое время) умом, силой, полководческимгением или гением социальных переустройств,— все они, как звенья одной цепи, протянутой через века, только следовали (углубляли, совершенствовали, можно и так) установкам фараоновского хищнического мироустройства и не привнесли ничего, что могло бы хоть как-то нарушить (я не говорю уже — изменить) самоубийственную для человечества систему господства и рабства; они не просто шли по трупам народов и государств (самобытных культур и самобытных цивилизаций), но по трупам самими же созданных и разваленных империй, ни разу не удосужась оглянуться на кровавые вехи эпох.
LХХХIV Историческая жизнь народов и правителей полна лукавства, ибо она была и остается поделенной на кулисную и закулисную; кулисная — это то, что должны видеть и во что верить люди (главным образом простолюдины), и закулисная — это то, что всегда составляло и составляет неоглашенную суть предпринимаемых деяний (разумеется, не народом или народами, а кумирами-поводырями, которые вовлекают народ, народы в свои “царские разборки”). Историческая жизньнародов и правителей в изложениях — летописных сводах, ученых трактатах, энциклопедических справочниках — заражена уже, можно сказать, вторичным лукавством, ибо предназначение писаной истории, как оно было сформулировано (гласно или негласно — это другой вопрос) основоположниками хищнической цивилизации, то есть фараонами Древнего Египта,— предназначение писаной истории состоит в том, чтобы скрывать и сглаживать впечатление от жизненного лукавства картинами так называемого научного (логического) измышления. Мы лукавим в том, что делаем, и еще более лукавим в том, как и что говорим о своем деле (“мы” в данном случае нельзя воспринимать как единодушие правителей и народа, народов, тем более как выражение намерений и воли всего человечества, поскольку все, чтопроисходило в исторической действительности, инициировалось властителями, и лучшим подтверждением этому могут служить пьедесталы и иконостасы, а также наименования культур, цивилизаций, периодов и эпох). Человечество на протяжении всей своей истории открывало для себя мир, в котором живет; мы гордимся этими открытиями и открывателями, то есть первопроходцами, которые, рискуя жизнями, добирались до самых отдаленных уголков планеты, бороздя океаны, пересекая пустыни, горные хребты, ледниковые пространства Арктики и Антарктики, чтобы исследовать их и составить географическую (по меньшей мере) карту Земли; конечно, честь и хвала первопроходцам за совершенные ими научные подвиги, они сделали то, что достойно славы, но — мы лукавим перед собой и перед историей, затмевая этой кулисной оценкой закулисную часть предпринимавшихся усилий, ибо за каждым таким открытием, да, за каждым, и об этом говорит вся наша история (история распространения и навязывания хищнического — от древнеегипетского первородства — мироустройства, благозвучно, как уже отмечалось выше, названного цивилизацией), следовали военные, экономические и духовные экспансии и, как правило, в результате этих экспансий страдали коренные народы “открываемых” земель; народы эти либо полностью истреблялись (к примеру, кельты в Западной Европе, индейцы в Северной и Южной Америке), либо обращались в рабство (народы африканского континента), то есть фактически обрекались на истощение (физическое и духовное) и вымирание. Ученые мужи разных поколений пытались и пытаются доказать, угодничая перед венценосцами, что вслед за великими географическими открытиями на земли аборигенов проникала великая культура великой цивилизации; по мнению этих осветителей истории человечество таким образом ускоренными темпами приобщалось кдостижениям прогресса, отсталые народы поднимались в своем политическом, экономическом и духовном развитии до уровня так называемой “достойной человека” жизни, тогда как в действительности ничего этого не происходило и не происходит, аборигены (они и по сей день остаются аборигенами, то есть второсортными, третьесортными в нынешнем значении этого слова) закабалялись, а их земли, их страны становились сырьевым придатком (и это в лучшем случае) того самого прогресса, именем которого и на средства которого совершались и продолжают совершаться все эти так называемые научные (экспансионистские) вылазки. Я не против науки, не против исследований и открытий, но давайте не будем лукавить; если бы “цивилизованные”, назовем их так, народы действительно хотели бы помочь “отсталым” народам, то, явившись в чужой мир, не стали бы безжалостно рушить, разорять и изничтожать его; но они это делали, жестко, целеустремленно, целенаправленно расчищая для себя пространство для жизни, и если сей кровавый вандализм все еще кому-тохочется именовать процессом “великого приобщения народов к величайшим ценностям человечества”, то такой человек — историк, философ или рядовой гражданин — подобен добровольному слепцу, который предпочитает, видя, не видеть, слыша, не слышать, чтобы тольконе разрушать обретенную для себя материальную и духовную скорлупу жизни. Экспансионизм во всех трех своих главнейших проявлениях — военный, экономический, духовный — составляет, по сути, стержневую основу всей стодвадцативековой постфараоновской истории; экспансионизм, то есть завоевания и порабощения, происходил (со времен фараонов) по одному и тому же сценарию: движение первопроходцев (как правило, они снаряжаются и субсидируются, как мы бы сказали сегодня, от тронных и околотронных особ), движение армийи, как венец делу, учреждение или, вернее, укоренение на захваченных территориях среди порабощенных народов престольных чужеродств. Фараоны, поработившие Древний Египет, не случайно называли себя пришельцами — “детьми Неба”, “детьми Солнца”; им надо было облагородить экспансионизм, то есть оправдать в восприятии людских масс совершенное над этими же массами насилие (как видим, и в этом плане, в плане обмана, в плане исторических подтасовок и сочинении божественно-правдоподобных небылиц, именуемых ныне мифами, легендами и преданиями, они были первыми или, точнее, первопроходцами на хищнической стезе человечества), и, возможно, максимализм или абсолютизм, к которому стремились во всем, позволил им и здесь найти самое совершенное, не утратившее значения и поныне, как показывает действительность, “оправдание”. Итогом их экспансионизма, а таковой был, это неоспоримо, ибо в самой легенде о пришельцах заложено требуемое подтверждение,— итогом их экспансионизма как раз и явилось престольное чужеродство, которое, начав с сорокавекового господства на нильской земле, распространилось затем по всему девственному лику Земли. Фараоны не просто заложили основы государственности как формы общественного бытия, о чем нам говорят и во что заставляют верить, но государственностикак узаконенной системы господства и рабства с безоговорочным верховенством престольных чужеродств как механизма угнетения и порабощения масс, и жестокость и бездушие в этом механизме власти определялись, как, впрочем, определяются и сегодня, степенью национальной обособленности, а проще, чужеземством тронных особ по отношению к закабаленному ими люду; они видели в своих подданных не собратьев по жизни, а чуждых по духу и историческим корням человеческих особей, которых если не держать в рабстве, то есть внищете и бесправии, то они могут пробудиться и заявить о своем достоинстве. В сущности, это была политическая доктрина господства, выработанная фараонами, а потому и государственность, созданная ими, в полной мере соответствовала этой политической доктрине. Но откуда все-таки явились фараоны на нильской земле? В древнеегипетской истории на этот счет существуют две ничем, впрочем, не подтвержденные и не объясненные версии, на которые обычно любят ссылаться ученые мужи (разумеется, в зависимости от того, что─ берутся доказать или опровергнуть); в первом случае утверждается, что фараоны возникли в недрах самого─ древнеегипетского народа в результате распада родовых и племенных отношений, зарождения частной собственности и стремления собственников к безудержному обретению богатств, славы, власти, то есть приводится весь тот трафаретно-логический ряд убеждений, который легко приложим (да и прикладывается!) к любому народу и которым, минуя или, вернее, не затрагивая истинных причин и истинных закономерностей, определявших ход жизни, можно столь же легко, просто и одномерно объяснить даже самые судьбоносно-разрушительные события; во втором случае, в случае с пришельцами, хотя у историков и философов на этот счет и вовсе нет никаких доказательств (разве что поработительское отношение к народу, говорящее о чужеродстве),— во втором случае срабатывает так называемый “божественный трафарет”, и хотя он еще менее похож на правду, чем первый, но уже то, что версия эта существует и что ей придается (в той или иной степени) определенное значение, позволяет предположить (согласно поговорке, что “дыма без огня не бывает”), что “пришествие” все же имело место, но не внеземных посланцев, не детей Неба и Солнца, а обычных завоевателей, с мечом явившихся на нильскую землю и поработивших ее. Возможно, сведения об этой первой задуманной и осуществленной глобальной, да, по тем временам глобальной, экспансии таятся в каких-либо строго засекреченных (разумеется, по известной причине) древних писаниях, которые были и остаются доступными только посвященным (даже в среде того народа, в котором зародилась и созрела идея экспансионистских действий); возможно, “мудрость жизни”, оберегаемая от оглашения, вовсе не является таковой (по крайней мере в том понимании, в каком воспринимает ее народ), а служила и служит пособием для захвата господства и установления режима рабства (на завоеванных территориях, а иначе с чего бы прятать ее от людей?); возможно также, что в этих древнейших сводах как раз и таится загадка фараонов; в конце концов ведь историячеловечества — это история беспрерывных больших и малых экспансионистских вылазок, история захватов, подавлений, насилия и закабаления, происходивших и происходящих по одному и тому же сценарию, по которому осуществлялись захват и порабощение древних египтян, и тут невольно возникает мысль, что если бы мир точно знал, с каких действий открывалась “заря человечества” и какое “дитя” вынянчивалось в “колыбели цивилизации”, то, думаю, мы имели бы сегодня не только иное представление о ходе развития человечества, но и совсем иную историю, которую не нужно было бы ни обелять, ни приукрашивать серпантином понятий из азбучного словаря фараоновского обмана.
LXXXV Конечно, история человечества не заключена ни в четырех, как о том в свое время поведал миру блаженный Августин, ни в пяти, ни в шести, ни в семи (по новейшим подсчетам) империях, которые, словно некая концентрация духовного и силового настоя, я бы так обозначил это явление, перетекая из оболочки в оболочку, одаривали тот или иной народ или народы венком “исторического величия”, ложившегося бременем (прижизненным и посмертным) на простолюдинов; кроме этих колоссов власти, одновременно соперничавших друг с другом и самопожиравших себя, поднимались и увядали, перетекая из оболочки в оболочку, бесчисленные царства-краткожители (“История царств и царствований”), краткожители-королевства, княжества, герцогства, ханства, города-полисы, которые, несмотря на кажущуюся разновидность (не в системах, а в наименованиях), имели не только общую между собой основу, заключавшуюся в формуле господства и рабства, но и общую с империями-гигантами заданность развития. Мир человеческого существования, как ни странно прозвучит это, удивительно однообразен в устройстве общественных отношений и общественного бытия; в это, я понимаю, трудно поверить, ибо мы привыкли полагать, что движемся к “прогрессу и процветанию” и развитие наук, искусств, технические достижения служили и продолжают служить вроде бы прямым подтверждением этого оптического (по мягкой оценке) обмана; мы смотрим поверх голов на горизонт, к которому устремлены в движении, но горизонт этот, то есть цель, выраженная в достижении общего благоденствия,— цель и сегодня столь же отстоит от нас, как она отстояла от народа, народов во времена фараонов и затем во все сто двадцать веков постфараоновского периода, ибо с тех пор человечество ни на шаг не продвинулось вперед в устройстве общественных отношений и общественного бытия, а только перетасовывало, образно говоря, одну и ту же колоду карт, поданную фараонами на политический стол жизни, подбирая каждый раз из тузов, шестерок, королей и девяток тот нужный диктаторский (в оболочке монархий или оболочке республик) вариант, который, не неся в себе никакой новизны, мог бы казаться новым и соответствующим “духу времени”, “духу эпохи”.Все, что происходит с нами сегодня в рамках “цивилизации” с продолжающимся постыдным, но тщательно завуалированным рабством и в рамках государственности, противопоставившей (в надежде, что никто ничего не поймет и клюнет на очередную наживку) права человека правам народа, народов,— все это корнями восходит к фараоновской державности, к трем ее главенствующим слагаемым, на которых возводились, стояли и продолжают стоять как монархические с их внешней модификацией, так и республиканские (олигархические), столь же не отстающие вроде бы в разнообразии троны; методы и приемы, какие применяются нынешними властителями по отношению к порабощенным массам, ничем или почти ничем не отличаются (разве что показной цивилизованностью) от тех, какие были впервые, как показывает история, апробированы на древних египтянах; фараоны, с мечом пришедшие на нильскую землю и установившие там свое господство, создали, по существу, прецедент престольного чужеродства со всеми вытекающими из этого чужеродства последствиями, и прецедентэтот, увенчавшийся “веком богов” (пусть хотя бы и на промежуточном этапе), как раз и опрокинулся затем (зеркально опрокинулся) на всю постфараоновскую историю человечества. Мы полагаем, что знаем историю античной Греции. Но, если разобраться, знаем не больше, чем историю фараоновского Египта (я говорю об уровне просвещения масс, а не об уровне просвещения избранных, тем более посвященных, которые, впрочем, служа тронам, не очень-то спешат поделиться своими знаниями с простым людом). Античная Греция, как и Древний Египет, преподносится нам лишь в том фасадно-дворцовом варианте, в каком они могут вызывать только удивление и восторг достижениями наук, искусств, культуры, зодчества и впечатление некой утраченной будто бы теперь мудрости правителей, работавших на процветание своих держав; пораженные роскошью гробниц, изяществом украшений, монументальностью дворцов и каменных пирамид, мы впадаем в заблуждение и, проникаясь ложной ностальгией (ностальгией по недосягаемой для простолюдинов дворцовой жизни, преподносимой нам в качестве общежитейского образца), готовы вновь и вновь поклоняться нашему “великому” прошлому, не случайно же, конечно, названному “зарей человечества”, “колыбелью цивилизации”. Вольно или невольно (скорее всего заданно), но за пределами нашего внимания остаются все социальные тяготы тогдашнего бытия; они, эти тяготы, как и неувядаемая роскошь дворцов, ныне перешагнувшая черту самого изощренного воображения, явились к нам из тех времен и продолжают держать в тех же тисках нищеты и бесправия, в каких фараоны держали порабощенных египтян; возможно, я преувеличиваю, возможно, в нас что-то все же пробуждается и мы начинаем ощущать под ногой соединительный мостик эпох, но мостик этот так хрупок, а ложная ностальгия, порожденная рекламно поданной дворцовой роскошью, настолько сильна, что она не позволяет ступить на стезю истины. Да, мы вроде бы знаем и историю Древнего Египта, и историю античной Греции и всех последовавших за ними империй, царств, королевств, республик; мы более чем догадываемся, что всеони развивались и продолжают развиваться по одному сценарию, то есть в русле одной закономерности, но каждый раз, когда дело доходит до сути этой закономерности, которая не так уж и нераспознаваема, как представляется на первый взгляд, ученые мужи только описывают круги вокруг этой сути и не затрагивают ее. А суть проста, повторяю, предельно проста и заключена в одной-единственной формуле, скоординированной в престольном чужеродстве на базе господства и рабства. Чтобы убедиться в этом, давайте обратимся к фактам. Ученые мужи от исторической и философской наук считают, что на смену пришедшей в упадок древнеегипетской цивилизации (“век Богов”) явилась греческая, давшая миру образец демократического устройства (что трактуется, естественно, как шаг вперед в становлении и развитии общественных отношений и общественного бытия), а на смену греческой (античной) явилась римская, положившая начало или, вернее, ставшая становым хребтом всего последовавшего за ней, то есть современного, миропорядка. Если судить по внешним признакам этих “цивилизаций”, то они, конечно же, отличаются друг от друга прежде всего содержанием дворцовой жизни, объемом власти, достижениями в области точных наук, работавших и продолжающих работать на усиление могущественного потенциала правителей, достижениями в сфере духовных проявлений, то есть, обобщенно говоря, в сфере культуры, призванной еще фараонами Древнего Египта ублажать и обслуживать троны и тронных особ, тогда как положение народов оставалось неизменным (что, впрочем, никогда не бралось и не берется учеными мужами в расчет), но если обратиться к стержневой основе этих поименованных цивилизаций, то без труда можно заметить, что все они возводились, как, впрочем, и продолжают возводиться (я имею в виду Соединенные Штаты Америки, принявшие на себя роль силового, экономического и духовного жандарма с охватом всех народов и всех континентов) на одной и той же фараоновской основе господства и рабства с сетью укорененных повсюду престольных чужеродств. Да, мы не знаем, как уже говорилось выше,откуда взялись фараоны на нильской земле, но, объявив себя внеземными пришельцами, они, по существу, сами приоткрыли тайну своего чужеродства, и жестокость, с какой правили страной, обратив завоеванный народ в рабов, только подтверждает выдвигаемую здесь закономерность; правители античной Греции (в ней властвовали цари, затем олигархи, установившие для себя демократию, а для народа — все то же неизменное рабство) вроде бы не именовали себя впрямую ни детьми Неба, ни детьми Солнца, то есть не причисляли себя к пришельцам, спустившимся с Олимпа, хотя и не отказывали себе в родстве с этими вымышленными богами, но по отношению к народу, которым управляли, были все теми же фараонами, не испытывавшими ни жалости, ни сочувствия, ни пощады к трудившемуся на них люду, названному ими илотами (позднее, в Риме, подобный простой люд был назван плебеями, а в России — смердами), да, теми же фараонами, не стеснявшими себя ни государственным насилием, ни государственным рэкетирством, и не случайно именно история античной Греции отмечена самыми многочисленными и значительными народными волнениями и бунтами. О чем говорят нам эти исторические факты? Только о том, что правители античной Греции (и цари, и олигархи) были чужеродцами по отношению к народу, над которым осуществляли свою власть. Они не могли ввести прямое и поголовное рабство, как это сделали фараоны на нильской земле, но по установленному режиму жизни или, вернее, режиму власти (на что указывал еще Аристотель) как две капли воды напоминали фараонов — и по силовому, духовному и экономическому подавлению подвластных народов, и по стремлению к абсолютному господству, абсолютному рабству (в обновленном, разумеется, варианте), да и по комплексу всех мер, направленных на достижение мирового (что им во многом и удалось в пределах средиземноморского бассейна) диктата.
LXXXVI Южная часть Балканского полуострова, то есть территория будущей античной Греции, именуемой ныне “колыбелью западной культуры” (по аналогии с “колыбелью цивилизации”), с незапамятных времен была заселена людьми, жившими подобно древним египтянам первозданно-самобытной жизнью, эволюционируя в рамках этой своей идиллической (“славные Гипербореи”) самобытности, и мы не знаем, в каких веках и кем была положена та страшная разделительная черта, которая отторгла их от их естественного благоденствия и ввергла в пучину хищнических отношений, поставив на стезю войн, раздоров, грабежей, насилия и поработительства. Есть в исторической науке версии и предположения относительно этих произошедших кардинальных перемен, основанные, как правило, на эволюционной теории, согласно которой все, что творилось и творится с человечеством, исходит будто бы из насущных потребностей общественного бытия и является выражением воли народа, народов. В предыдущих главах я уже говорил, насколько объективна и насколько необъективна, ошибочна такая трактовка, ибо человеческое бытие в отличие от бытия природы развивается по двум закономерностям — естественной и рукотворной, и то, что эволюционирует в условиях естественной закономерности, несопоставимо и несовместимо с тем, что эволюционирует в условиях так называемой поводырской предначертанности. Древний Египет был захвачен и порабощен фараонами, можно сказать, одномоментно (два, три столетия на фоне сорокавекового господства), тогда как порабощение народов Балканского полуострова (в том числе фракийских и пелопоннесских славян) происходило иным путем, путем ползучего, я бы так назвал его, проникновения идеологически нашпигованного фараоновской державностью чужеродства; первыми вестниками этой “глобальной чумы” надвигавшихся тысячелетий были не столько люди военные, сколько торговые, которые коварством, обманом, лестью, посулами обретали власть, возводили торговые города (города-государства) и ставили под свою зависимость все в округе не подготовленное к такому повороту судьбы сельское население. Но откуда являлись эти непрошеные негоцианты? Исходя из тогдашних обстоятельств можно предположить лишь одно, что это были люди из могущественного Египта, где в полной мере уже царили господство и рабство, то есть тот режим власти и бесправия, доведенный до абсолютизма в своих запрограммированных значениях, какой и сегодня способен у многих возбуждать воображение роскошью и барством дворцовой жизни; да, издали, со стороны, сильная власть всегда производила впечатление, тогда как те, кто находился под гнетом этой сильной власти, испытывали совсем иные чувства и искали способы избавиться от нее; думаю, Древний Египет не был в данном случае исключением, и одной из реальных возможностей освободиться от уз фараоновского режима являлась экспансионистская политика правителей (речь идет не о рабах, не о закабаленном простом люде, но о придворной элите, которая, тяготясь властью над собой, желала в то же время обрести ее для себя и, зараженная фараоновским безумством, вольно или невольно разносила это безумство по всему восточному, северному и южному Присредиземноморью). Одни приходили с войсками и затем оседали на чужих землях среди чужеродных народов, другие приплывали под видом торговых людей и укоренялись там, куда приплывали, представая перед наивным, добронравным и доверчивым людом некими ангелами с небес, знатоками жизни, и, обозначив таким образом свое превосходство, или преимущество, можно и так, обретали право повелевать. Историки и философы, обращаясь к явлению негоцианства, говорят, что оно сослужило неоценимую службу в распространении цивилизации, поэтапно продвигаясь от берегов Нила через десятки столетий к берегам Потомака. В плане общего взгляда на историю, думаю, ученые правы, поскольку названная цивилизация распространялась и продолжает распространяться не столько силовым способом, сколько способом ползучего проникновения, но если задаться вопросом, что приносила и приносит эта цивилизация народам, то тут ответ однозначен: войны, нищету, горе, порабощение, насильственную смерть. Меня могут упрекнуть, что я осуждаю негоциантство, то есть являюсь противником экономического, а заодно и политического и духовного общения. Хочу заверить: это не так, я не против негоцианства как такового, но против тайных умыслов, коими, как показывает историческая и текущая действительность, сопровождается это ползучее проникновение в самобытность других народов и неизменно, да, именно неизменно завершается либо порабощением, как это случилось с древними египтянами, либо полным уничтожением, если взять, к примеру, кельтов, которых римляне буквально смели с лика земли, или индейцев Северной и Южной Америки, превращенных в прах пришельцами с европейского “просвещенного” Запада, которым, как видно, не давали покоя лавры римлян. Мы привыкли полагать, вернее, нам столетиями внушали, что историю творят великие личности (потому-то и всемирная история, и истории национальные сочинялись и сочиняются по шаблону событийных хроник), тогда как мир управляется не личностями, а закономерностями, во власти которых, как бы странно ни прозвучало это, пребывают и поводыри, питающиеся соками от древа власти, и народы, вверяющие свои судьбы (по неподготовленности, доверчивости и глубочайшему историческому невежеству) в руки самопровозглашенных владык, и, чтобы понять рукотворную суть человеческого бытия, следует как минимум обратиться к истокам сил, которые, начав действовать (с момента классового расслоения) на арене веков, не стареют, то есть не только не подвергаются тлену времен, но, напротив, приумножаясь в своей значимости, ввергают людские сообщества в черную дыру самоистребления. Вся история нынешней драматической цивилизации, охватившей мир, имеет только одну первородную основу — Древний Египет; оттуда она была перенесена в античную Грецию, из Греции в Рим, из Рима в европейские королевские дворы, обозначившись в истории короной английской (владычица морей), короной французской, короной австрийской, коронами испанской и португальской, а от них к Соединенным Штатам Америки, этому современному Риму,распростершему свое диктаторское влияние на все моря и континенты планеты. Разумеется, я обозначил только крупные вехи, по которым, имея толику воображения, нетрудно представить весь главный стрежень этого исторического процесса, приведшего к полному, да,можно сказать, почти полному торжеству заданного фараонами хищнического мироустройства, и если обратиться к закономерностям этого процесса, то можно обнаружить, что закономерности эти легко укладываются в одну двуединую формулу поработительства — методом силового воздействия (изначальный древнеегипетский вариант) и методом или, вернее, способом ползучего проникновения (вариант древнегреческий, усиленный теперь удушающим экономическим захватом). Ведь античная Греция в противоположность Древнему Царству (такименовался Древний Египет уже в эпоху Аристотеля) начиналась как великая держава именно с возникновения городов-государств, политический, экономический и духовный уклад жизни которых почти зеркально (только в уменьшенном масштабе) повторял уклад жизни фараоновского Египта: и по роскоши дворцов, храмов, всякого рода святилищ, и по нищете хижинной жизни в абсолютистском значении этих величин, и такое совпадение едва ли можно отнести к разряду случайностей; те, кто основывал греческие города-государства, а затем не раз и не два захватывал и перезахватывал их, были более чем осведомлены об укладе жизни фараоновского Египта, были выходцами (или выкормышами) господствовавшего на нильской земле тоталитарно-диктаторского — “век Богов” — режима, и, растекаясь по землям присредиземноморского бассейна (в поисках новых для себя обетованных территорий), как раз и закладывали династическую основу престольных чужеродств. Я допускаю, что можно усомниться в правомерности такого суждения, но давайте обратимся к реальной исторической действительности. Да, греческая история (греческая цивилизация) начиналась с возведения городов-государств, которые представляли собой уменьшенные копии могущественного Египта; единое население балканского присредиземноморья было поделено на анклавы, и эти анклавы, управляемые заряженными на власть пришлыми правителями, почти тотчас, памятуя об экспансионистской политике египетских фараонов, начинают длительную, почти нескончаемую между собой борьбу за господство; единый народ, тысячелетиями живший в мире и согласии (даже нынешние греки разве не испытывают ностальгию по идиллическому бытию, разве убита в них нетленная память по утраченному благоденствию?), оказался расколотым и загнанным в рамки враждебных друг другу общественных образований; мини-Египты (в предыдущих главах я уже обращался к этому термину), возглавляемые выходцами из Египта, не могли действовать иначе, как только по усвоенному ими образцу фараоновской державности; стремясь приумножить богатство и власть (ведь античная Греция столь жеславна дворцовыми и культовыми развалинами, как и Древний Египет), они обрекали на бесправие и нищету простолюдинов, а чтобы отвести от себя ропот и возмущение масс, указывали на козни соседей. Так вспыхивали между городами-государствами братоубийственныевойны, приносившие славу и бесславие правителям и разрушения и нищету (независимо от поражений или побед) народам; простой люд, возбуждаемый образом врага, шел биться и умирать, казалось бы, за правое (народное) дело, тогда как бился и погибал, в сущности, за богатство и роскошь дворцовой жизни, за устойчивость тронов, которые хотя и не были фараоновскими, то есть не достигали манящей — “век Богов” — абсолютистской значимости, но сыграли, можно с уверенностью сказать, важнейшую связующую роль в переходный от фараоновского к постфараоновскому период развития человечества. История Греции — это мини-история развития всех людских сообществ, возросшая на фундаменталистской основе фараоновской хищнической державности; греческие города-полисы не просто скопировалифараоновскую систему господства и рабства, но, европеизировав (лучшего определения не подобрать) все главные атрибуты как дворцовой, так и рабской жизни, преподнесли их затем миру в виде Великой (VII—V века до новой эры) греческой империи, представлявшей собой союз городов-государств и распространявшей свои границы от берегов Крыма, то есть черноморских, до восточного побережья нынешней Испании, а затем, после 510 года (до новой эры), когда, освободившись от единогосподства, города-государства вновь обрелихотя и неустойчивую, но все же самостоятельность, мир был “осчастливлен” образцом некой “великой” греческой демократии.
LXXXVII Об имперском периоде древнегреческой истории известно немного; период этот как-то вроде бы сам собой выпадает из общего контекста, как только речь заходит об античной Греции, и на передний план выдвигается период некоего будто бы демократического развития, хотя демократия по-афински (ее неправомерно распространять на всю Грецию) носила сугубо элитарный характер, то есть была дворцовой, олигархической, тогда как простой люд, делившийся на собственно рабов, которых можно было покупать и продавать на невольничьем рынке в тех же Афинах (как, впрочем, и в других греческих городах-государствах), и рабов закамуфлированных, илотов, отличавшихся от клейменых лишь тем, что они не носили ошейников,— простой люд, составлявший основу городов-государств, а в период единогосподства основу империи, был полностью лишен хоть каких-либо гражданских прав. Такое рабство, я бы назвал его безошейным или неклейменым, как раз и позволило историкам и философам утверждать, будто в устройстве общественных отношений и общественного бытия древние греки (хотя, повторяю, от простолюдинов никогда и ничто не зависело) сделали значительный шаг вперед в сравнении с древними египтянами. Заметим, что ограниченная афинская демократия, вернее, демократия, ограниченная рамками Афин, сопоставляется напрямую с режимом фараоновского единогосподства, и на основе этого сопоставления делается прямо-таки сенсационный вывод о непреходящем значении социальной прозорливости античных греков. Не знаю, насколько научен или ошибочен такой подход в освещении далеко не простого исторического процесса, или мы сталкиваемся здесь с глубоко продуманным и целенаправленным (от потребностей тронов)действом, но в очередной раз предлагаю обратиться к реальной действительности. Еще со времен Возрождения, то есть с тех самых времен, когда афинская демократия была провозглашена “великим достоянием народов”, она как бы самопроизвольно обрела статус надежно действующего (надежно срабатывающего) запасного варианта в критических ситуациях власти; из анналов истории достается этот запасной вариант, и мир, податливый на обман, бросается в объятия провозглашенных миражных свобод и послаблений (ниже мы еще поговорим об этой миражности), а когда спустя десятилетия или столетия к простолюдинским массам приходит прозрение, люди вдруг с удивлением и ужасом обнаруживают, что они пребывают в том же бесправии, в каком пребывали при фараонах, и что желанное благоденствиеостается столь же недоступным для них, как и в предшествовавшие века, овеянные иконостасно-пьедестальной славой поводырских особ. Но что все-таки вынуждает ученых мужей при изучении греческой истории сопоставлять афинскую демократию с древнеегипетским (“век Богов”), а не с древнегреческим (Великая империя греков) единогосподством? Возможно, то, что между Древним Египтом, основанным на господстве и рабстве, и греческой империей, возводившейся на той же основе, не имелось, о чем уже говорилось выше, различийне только по стержневой заданности, но и во всей управленческой сфере государственного устройства; и хотя никто из историков (кроме Аристотеля) прямо не говорит об этом, но своим вниманием к Древнему Египту (как-никак, а “век Богов”) и невниманием к имперскому периоду древнегреческой истории (нужно ли обращаться к копии, когда есть оригинал?) они лишь вольно или невольно подтверждали единородство двух — древнеегипетской и древнегреческой — систем (дитя от матери, плод от древа) общественного бытия. А междутем историческая истина гласит, и она доказана всеми перипетиями времен, что Древний Египет со своим хищническим мироустройством является прародителем не только всех когда-либо возникавших в постфараоновский период царств и империй, но и всех иных, выраставших из царств и империй государственных образований, какими бы титульными понятиями они ни нарекались — хоть в связке монархических, хоть в связке олигархических (более известных под грифом республик) систем; с точки зрения тронной преемственности такая реальность вполне устраивала властных особ, и они, как это ясно просматривается с отдаления веков, без особых усилий и тем более без потерь переходили от одной, монархической, системы к другой, республиканской, олигархической, зная наперед, что ничего не потеряют из властно-дворцовых обретений, тогда как в народе подобная преемственность, мало сказать, не одобрялась, она вызывала бунты и возмущения, и, чтобы примирить простой люд с бесправным существованием, как раз и был разработан и пущен в обиход механизм обманных (миражных) посулов. Когда есть заказчик, исполнители всегда найдутся; кризис власти (кризис системы), какой рано или поздно, но неизбежно поражает империи, царства, королевства, республики, уже на раннем своем этапе ставил правителей перед необходимостью проведения либо политических, либо социальных (в большинстве случаев они взаимосвязаны) реформ; но осуществлять истинные реформы, когда бы затрагивалась стержневая основа заложенной фараонами системы господства и рабства, они не могли, ибо такие перемены подорвали бы самою жизненную основу тронов, и единственно, что могло бы устроить их, это обновление для видимости, то есть бутафорское, когда бы простой люд поверил в искренность намерений правителей, а сами правители были бы удовлетворены сохранностью своих тронных завоеваний. Думаю, неважно, в какой форме и кем из коронованных особ было сформулировано это пожелание (историческая наука не располагает такими источниками), но реальный ход развития событий, связанных с хамелеонной приспособляемостью властителей, ясно говорит нам, что правителями был дан, а учеными мужами, всегда готовыми на царские (президентские, премьерские по нынешним временам) услуги, был выполнен этот социальный заказ тронов. Более того, иерархи от исторических и философских знаний оказались столь виртуозными в перелицовке одряхлевших политических, экономических, духовных одежд хищнического мироустройства, что не только современникам, но и последующим поколениям далеко не сразу удавалось распознать в проведенных переменах закабалительные корни минувших эпох. Не затрагивая базовой основы фараоновской державности, ученые мужи предлагали в качестве движения некую круговую, если образно сказать, форму вращения, обходя то с одной, то с другой стороны стержневую основу фараоновской державности (то по часовой стрелке, когда, скажем, требовалось восстановить монархию, то против часовой, когда обстоятельства вынуждали провозгласить видимость демократических свобод или послаблений), и от такой “новизны”, окольцованной нимбом “научных” расчетов и заверений, создавалось впечатление, словно и в самом деле осуществляются кардинальные перемены в общественных отношениях и общественном бытии, так что если фараоны Египта открыли миру абсолютные величины господства и рабства, то есть преподнесли образец державности, до сих пор поражающий нас как роскошью дворцов, так и нищетой и бесправием хижин (они, в сущности, заложили основы бессмертия власти), то правители античной Греции, а точнее, олигархические силы Афин, решившие учредить у себя так называемое демократическое устройство, всего лишь, если посмотреть в корень явления, пополнили фараоновскую державность вариантом полигосподства, когда при сохранении всех заложенных властителями Египта основ хищнического (тоталитарного, диктаторского) мироустройствареальная суть происходящего оказалась подмененной или заслоненной ширмой миражного благоденствия. Древние греки (скорее афинские греки или афинские олигархи, если, конечно, есть такая нация) сделали не шаг вперед в упорядочении общественных отношений и организации общественного бытия, а всего лишь предложили свою схему фараоновской державности, которая хотя и не была в должной мере воспринята и оценена тогдашним мировым сообществом (чуть позже греческий демократизм точно так же угас в Риме, как он угас в Афинах, и на всем восьмидесятивековом постфараоновском пространстве надолго воцарился монархизм, достигший пика своего развития в период мрачного средневековья), но, начиная с эпохи Возрождения, когда очередной кризис власти (кризис системы) вновь поставил правителей перед необходимостью кардинальных перемен, человечество не нашло ничего лучшего, как уже отмечалось выше, чем ступить на проторенную (историки и философы говорят, что стихийно, от насущных потребностей масс, тогда как реальная действительность подсказывает, что целенаправленно, насильственно) стезю афинского варианта фараоновской державности, стезю олигархического демократизма. Кредо фараоновской власти — божественное происхождение и династическая преемственность (в этой же формуле заключена и суть монархизма); греческий (афинский, олигархический) демократизм как выражение все той же власти предлагает некую будто бы выборность правителей и вроде бы исключает династическую преемственность, хотя, если как следует вникнуть в суть этих очевидных будтобы разногласий, то нетрудно обнаружить скорее единородство между этими вышеназванными системами власти, чем различие. Во-первых, выборность не означает, что во власть может прийти человек из народа; в Афинах право избирать имели только состоятельные (они же и свободные) граждане города, а если точнее, правители избирались олигархами и из олигархов, и, думаю, нет нужды пояснять, какие законы и во благо каких слоев общества могли приниматься этими будто бы избранными от народа олигархическими поводырями; демократизм уже по сути своего замысла не подменял и не подрывал стержневых основ власти, а предполагал лишь смену поводырских особ, тогда как святость тронов (в данном случае я придаю этому понятию нарицательную значимость), или, вернее, их поработительская сущность, оставалась неизменной и была вполне сопоставима в силовом и духовном воздействии на массы с сорокавековым фараоновским диктатом. Во-вторых, выборность если и исключала династическую преемственность (к примеру, многовековую бурбонизацию европейских королевских дворов), то отнюдь не отменяла этот принцип вхождения во власть, а только расширяла его за счет олигархических семейств, семейств миллиардеров и мультимиллиардеров, представлявших собой династические (по размерам нажитых или, вернее, награбленных капиталов) клановые объединения. Для простого человека ни в прошлом, ни теперь не имеет значения, в какой системе он живет — монархической или демократической, ибо ни при царях, ни при олигархах он никогда не входил и не может войти во власть; античная (афинская) демократия лишала его такого права с помощью принятых далеко и далеко не демократичных законов, о которых историки и философы либо умалчивают, будто их не было вовсе, либо говорят вскользь, как о чем-то несущественном, о чем вроде бы и говорить-то нечего, тогда как нынешняя демократия, базирующаяся, повторяю, от и до на афинской, лишает права уже не с помощью законов, ибо закон гласит, что каждый имеет право избирать и быть избранным, а с помощью денежного мешка, если так можно выразиться, поскольку на избирательную кампанию нужно затратить миллионы и миллиарды, а суммы такие могут найтись только у олигархов, и опять выходит, что простой человек оказывается отчужденным от созидания своей жизни, так что навязанная ныне миру афинская (олигархическая) демократия, воспеваемая со всех возможных и невозможных зомби-трибун (тут и официальная пропаганда, и религии всех мастей, и литература, и искусство, и живопись, и кино, и музыка, и зодчество, и просвещение, и электронные и неэлектронные СМИ, и массовая — от Соединенных Штатов Америки — культура, призванная героизацией разбоя и разврата растлевать души), — афинская демократия есть не что иное, как определенный, разросшийся до всеглобальных масштабов обман, диктуемый новыми и новейшими фараоновскими державниками все с той же одной целью — господства, господства и господства над доверчивым миром людей.
LXXXVIII В то время как греческая империя, греческие города-государства приходили в упадок (по тому же самому поводырскому сценарию, по которому до истощения были доведены нильская земля и живший на ней народ, что, кстати, служит еще одним веским подтверждением высказанной здесь теории перетекания стержня господства и рабства из оболочек одних империй и царств в оболочки других, возникавших на захватывавшихсяобетованных землях путем силового или ползучего проникновения),— да, в то время как греческая империя и греческие города-государства, обескровленные в людских и земельных ресурсах, умирали или, вернее, затухали в своем развитии, терзаемые к тому же грозным азиатским соседом (персами), в центре Средиземноморья, на Апеннинском полуострове, набирала могущество будущая Римская империя — прямой прообраз современного мироустройства человечества. Римская империя с точки зрения исторического познания — это уже не история древнего царства, сознательно или неосознанно похороненная в тумане истлевших веков, и даже не греческая с ее городами-государствами, ознаменовавшими собой эпоху ползучего экспансионизма; ни историкам, ни философам сегодня вроде бы не нужно ломать голову, задаваясь вопросом, откуда взялись римские нобели, римские консулы, римские цезари, то есть все это чужеродство, основавшее свой престол на захваченной обетованной земле и обратившее коренной люд в бесправных (по примеру египетских фараонов и афинских олигархов) рабов и плебеев, ибо процесс становления Рима как великой державы достаточно широко освещен как во всемирной, так и в национальной историографиях; по крайней мере так представляется каждому, кто знакомится с этой историей, хотя, если разобраться, то и в ней есть свои пробелы, темные пятна, недомолвки и извращения. По многим непроясненным вопросам до сих пор ведутся бесконечные, то есть ни к чему не приводящие (ведь и ученым мужам нужна нива, чтобы кормиться), дискуссии и споры, среди которых я бы выделил два основополагающих направления: первое — о степени самостоятельности и степени заимствования римской цивилизации и, прежде всего, культуры как наиболее зримой и будто бы наименее политизированной сферы духовных проявлений, и второе — о коренных и привнесенных истоках римской государственности. Многие полагают, что споры эти в сути своей схоластичны, что они мало что могут прояснить в сложившемся уже образе исторического (античного) гиганта и что будет ли у Вечного города на процент больше илина процент меньше греческих заимствований или на тот же процент увеличится или уменьшится оригинальных решений, это не сможет ни возвеличить, ни унизить ни Рим, ни Грецию; Греция навсегда останется Грецией, давшей миру великую культуру и великую демократию (если придерживаться официальных оценок), а Рим останется Римом, заложившим основы современного мира, основы нашей хищнической цивилизации, в какой живем, мучаясь материальной и духовной ущербностью, и какую хвалим, отторгнутые от всех реально-альтернативных социальных и нравственных бытоустройств. Да, Греция останется Грецией, Рим Римом, и с таким толкованием, наверное, можно было бы согласиться, если бы спор шел только о заимствованиях, пусть даже не ограничивавшихся рамками культурных ценностей, и только о национальном престиже или национальной ущербности в создании государственности, а не о самой государственности, насколько она соответствовала или не соответствовала народному выбору, устоям и традициям народного бытия; фактически же за внешней стороной спора лежит ключ к тем главнейшим закономерностям, которыми продиктовывалось и продолжает продиктовываться все наше тронное и народное бытие и познание которых (равное познанию истины) могло бы в корне изменить, во-первых, наше представление об истоках мироустройства (уже не как божественных, но как рукотворных) и, во-вторых, указать путь к достижению не миражного, как было до сих пор, а реального благоденствия. Если признать, что Рим вырос на греческой культуре, то есть вышел из греческой цивилизации, а это, как увидим дальше, бесспорно, и если при этом иметь в виду, что греческая культура (греческая цивилизация), в свою очередь, вышла из древнеегипетской (что тоже, на мой взгляд, по стержневой основе не может вызывать сомнений), то логически (и в то же время реально, то есть с максимальным приближением к действительности) можно будет предположить, что главным прародителем современной цивилизации (современной культуры) является не античная Греция с ее олигархической (и восхваляемой до небес) демократией, не Рим, “обогативший” мир образцами как республиканского, так и тоталитарного правлений (и примерами порабощения и истребления целых народов, пытавшихся противостоять расползанию и навязыванию хищнического миропорядка), и не позднейшие европейские державы, поочередно претендовавшие на мировое господство, сколько бы ни увенчивали нимбами достоинств политические, экономические, культурные (духовные) достижения их королевских дворов,— нет, главным прародителем современной цивилизации, ее неизменной хребтовой основой был и остается Древний Египет. Но разве устроители и держатели современной цивилизации, на которой столь вольготно процветает дворцовая жизнь,— разве они смогут признать это? Нет, они никогда не признают и никому не позволят признать, что мироустройство, кормящее и возвеличивающее их и унижающее и закабаляющее народ,— что хваленое это мироустройство есть не больше, не меньше как усовершенствованная копия сорокавековой фараоновской державности, что в общественных отношениях и общественном бытии человечество ни на шаг не продвинулось от системы господства и рабства, что народы, однажды поверженные в глубокий обман, продолжают и сегодня все теми же тремя способами устрашения и подавления — силовым (армия), экономическим (физическое удушение), духовным (целенаправленное зомбирование прессом религиозных, идеологических и культурных внушений) — удерживаться в омуте бесправия, нищеты, невежества, рабства, и тем более не смогут допустить, чтобы весь этот сплетенный ими мир из миражных надежд и обольстительных посулов (сорок веков фараоновского и более восьмидесяти веков постфараоновского господства потребовалось им, чтобы заполонить его пропитанным ложью правдоподобием),— чтобы мир этот, являющийся залогом их безграничного поводырства, в одночасье, если простолюдинское большинство будет допущено к истокам истины, рухнул, похоронив под собой жалкие развалины небоскребов и пирамид. Будут ли вообще когда-либо погребены небоскребы и пирамиды как символы абсолютистского господства и рабства, а вместе с ними предано забвению все хищническое мироустройство как система процветающих дворцов и нищенствующих хижин,— не знаю, не знаю, ибо ни историческое прошлое, ни текущая действительность не дают повода к подобным оптимистическим размышлениям; за прожитые фараоновские и постфараоновские тысячелетия власть как главенствующая составная человеческого бытия настолько обеспечила себе бессмертие, легализовав в системах монархизма и олигархизма, то есть божественно, да, почти божественно узаконив (через понятия “государство” и “государственность”) право на господство (для себя) и право на рабство (для народа, народов), что едва ли сегодня кто-либо сможет указать на силу, которая взялась бы развенчать, а затем и разрушить эту глубоко и коварно продуманную за тысячелетия систему тронного произвола, обрамленную ризой пьедестально-иконостасной славы. Для чего я говорю и пишу это? Разумеется, не для того только, чтобы бросить очередной упрек кумирам-поводырям, которые брались (да берущимся и сегодня) привести человечество ко всеобщему благоденствию (по результатам дворцовой жизни они как раз и полагают, что выполнили миссию и достигли цели), а привели (и продолжают приводить) ко все новому и новому обнищанию и повсеместному рабству безответное простолюдинское большинство; согласно официальной да и неофициальной историографии мы уже более чем на восемьдесят столетий отдалились от древнеегипетской цивилизации (от “века Богов”, века абсолютистского господства и абсолютистского рабства), и сегодня лишь как память о ней предстают перед нами пирамиды и сфинксы — немые свидетели некогда кипевшей страстями (царскими страстями) на нильской земле жизни, и если что-то из прошлого и стало достоянием нашего нынешнего общественного бытия, то уж никак не фараоновская державность, не фараоновское (характерное и для нынешних престольных чужеродств) бездушие, а скорее афинская (она же древнегреческая) и даже римская (нобели, консулы, сенат) демократия. Так считают правители, стремящиеся ко все большей и большей власти, и с их гласного и негласного соизволения возносилась и возносится до небес торжествующая ныне хищническая цивилизация; историки, философы, деятели культуры, литературы, искусства, приученные со времен фараонов толпиться у тронов, церковники и политики, сделавшие для себя профессией политиканство (с ориентацией либо на Запад, если по российским стандартам, либо на тупость и доверчивость соотечественников, охотно поддающихся на прямой и оголтелый популизм),— все эти привыкшие шаркать по дворцовым паркетам выдающиеся, особо выдающиеся и невыдающиеся,предпочитающие более быть в тени, чем на свету деятели эпох, если послушать их, прямо-таки искренне убеждены (надо сказать, роли свои они выполняют добросовестно), что у нынешней цивилизации, возросшей на корнях древнегреческой (афинской) демократии, нет альтернативы; вместе с правителями они нарекают себя знатоками и носителями основ этой “великой цивилизации” (современный способ вознести себя над толпой простолюдинов), и все мы к нашему безграничному огорчению находимся под прессом этого всеглобального механизма политического, экономического, нравственного (духовного) зомбирования. Есть преступления против личностей, есть преступления против народов и есть преступления против человечества — и не только те, за которые судили нацистских главарей. Не судили,а надо было бы судить Цезаря, довершившего геноцид против кельтов; не судили, а надо было бы судить Сципиона, вырезавшего от старого до малого Карфаген и сровнявшего его с землей; не судили, а надо было бы судить открывателей и основателей современной Америки, загнавших в кровавую мясорубку коренной люд приглянувшегося им континента, ибо несмотря на всю масштабную заданность этих преступлений они являются лишь преступлениями против народа, народов и представляют собой лишь производное от главного виновниканасущных человеческих бед — системы общественных отношений и общественного бытия, инициирующей и оправдывающей любой поводырский произвол. Преступления против личностей и народов исторически героизируются тем, что победителей не судят (по крайней мере в момент их кровавого торжества); преступления против человечества, к которым прежде всего следует отнести хищническое мироустройство, бременем нищеты, бесправия, рабства придавившее людские сообщества, не определены и не сформулированы ни в одном — ни в церковном, ни в светском — своде законов; есть мировое господство, обозначенное политическим, экономическим (социальным) и духовным диктатом, есть войны, разорение, закабаление, процветали и процветают нацизм, религиозный фанатизм, почти повсюду на планете торжествует гласный и негласный геноцид, какому подвергаются либо отсталые, либо непокорные (разумеется, в большинстве своем непокорные) народы, иначе говоря, идет самое неприкрытое глумление над простолюдинскими массами, то есть творится преступный беспредел(повторяю, уже само хищническое мироустройство, основанное на фараоновской формуле господства и рабства, есть не что иное, как всеглобальное преступление против человечества), и никому в голову не приходит по фактам этого преступления (историческим и текущим) возбудить уголовное дело и начать расследование. Думаю, первый же вопрос, с каким столкнутся полномочные от народов и континентов следователи, будет о том, кому выгодно удерживать человечество в системе господства и рабства. Естественно и однозначно —кумирам-поводырям. Потребует выяснения и вопрос о том, повинны ли в преступлении перед человечеством только те, кто стоял у истоков создания этой диктаторской системы, то есть только ли фараоны или и те, кто на протяжении всех восьмидесяти постфараоновских столетий распространял, укоренял и совершенствовал ее. Деяния фараонов, наверное, можно было бы отнести к разряду одноразовых преступлений (они создали свое, отгосподствовали и упокоились в тиши каменных пирамид), тогда как деяния правителей, принявших эстафету фараоновской державности, имеют или носят уже совсем иной, долговременный характер; они превратили разовое преступление в перманентное и усугубили свою вину перед человечеством еще и тем, что наводнили мир ложными представлениями о сути и целях своих поводырских усилий и, обложив свое дворцовое бытие панцирем власти, всеми силами стремятся удерживать человечество в омуте бесправия, раздоров, светских и религиозных кровавых разборок, чтобы не было у него времени подумать об истинной сути своего бытия.
LXXXIX Есть легенда об основателях Рима — двух братьях и волчице, выкормившей их своим молоком, и есть исторически документированная версия о греках, которые, скитаясь в поисках новых обетованных земель, высадились на восточном побережье Апеннинского полуострова (разумеется, с военной дружиной) и заложили сначала лишь воинское поселение, а затем, ощутив себя на перекрестке всех средиземноморских торговых путей, возвели Вечный город, переросший спустя столетия в могучую Римскую империю. В пользу этого пришлого, или оккупационного, варианта, я бы так назвал его, чтобы понятней было не искушенным в истории современникам, говорит то обстоятельство, что уже в седьмом веке до новой эры греческих колонистов, имевших опыт и своей, и древнеегипетской государственности, можно было встретить не только на Апеннинском полуострове, но и на восточном берегу нынешней Испании, где эллинская культура впервые столкнулась с кельтской и, как пишут историки и философы, одухотворила и обогатила ее для будущей Европы; конечно, я понимаю, насколько трудно иерархам от исторических и философских знаний, давно и прочно определившимся в своих якобы научных, а по сути тронноугоднических взглядах на ход развития человечества (могу вновь сослаться здесь на “Историю царств и царствований”),признать, что с момента классового расслоения мир живет по одной хищнической закономерности и что в согласии именно с этой закономерностью история становления Римской империи представляет собой не иначе как прямое сценарное повторение истории Древнего царства и античной Греции (по примеру ползучего проникновения и укоренения престольных чужеродств, с той только разницей, что вместо десятка городов-государств, как это случилось на землях древней Эллады, вся фараоновская державность сосредоточилась в одном, получившем значение Вечного города и могущественной империи), но факты истории неопровержимы и вполне могут говорить сами за себя. Так давайте обратимся именно к этим историческим фактам. Что случилось с древними египтянами, когда фараоны с мечом пришли нанильскую землю? Древние египтяне были на сорок веков загнаны в беспросветное рабство. Что случилось с народами Балканского полуострова, когда фараоновская державность ползуче (но, возможно, где-то и с мечом) начала перетекать на их земли? Они оказались в том же бесправном, рабском положении (хотя как будто бы не рабы), что и египтяне, то есть история повторилась. Что случилось с народами Аппенинского полуострова, народами всех присредиземноморских территорий, когда стержень фараоновской державности окончательно переместился в Рим и угнездился там престольным чужеродством? История повторилась в третий раз, расширив разве что масштабы тиранства, и повторение это стало затем неотъемлемой закономерностью всего последующего человеческого бытия. Силою римских когорт в хищничество была обращена Европа, заплатившая за это “благодеяние” истреблением кельтов (галлов), франков, бритов, части германских и славянских племен. Деяниями Рюриковичей повторился Древний Египет на восточнославянских землях, куда эти воинствующие пираты явились “со всей русью” (пиратской варяжской дружиной), и затем как венец драматической истории человечества все повторилось на американском континенте, на который уже не Древний Египет, не античная Греция, не Рим, а европейские королевские дворы десантировали усиленную пушечным и кресто-кандальным насилием все ту же фараоновскую державность. Я обратился здесь только к веховым, то есть общеизвестным, примерам истории, тогда как подобные захваты и ползучие проникновения, ползучие проникновения и захваты с укоренением престольных чужеродств происходили несчетно на пространстве эпох в самой разнообразной масштабности, ими буквально пестрит прошлое и настоящее, и все они лишь неопровержимо подтверждают единосценарное развитие человеческих сообществ. Во все времена и перед всеми тронами независимо от того, на каком насилии они создавались, кровавом или так называемом бескровном (соответственно захватническими ли действиями, ползучим ли проникновением), вставала одна и та же проблема, которую можно охарактеризовать и как необходимую условность по обеспечению либо божественного (на раннем этапе), либо интеллектуального (носители государственных идей, великие просветители, стратеги войн, стратеги мирной жизни, беспримерные поборники справедливости, подвижникисовести, и вообще суперличности или, точнее, “личности от Бога”) превосходства правителей и дворцовых персон над толпами простолюдинов. В обобщенном восприятии условность эту можно было бы представить и как богоизбранность (в конце концов интеллектуальноепревосходство, коим самонаделяют себя современные фараоновские державники, как раз и есть своего рода утонченная богоизбранность по отношению к народу, народам, “черни”, которой поводыри-чужеродцы берутся управлять); под это возвышающее личности и народы понятие, кроме коронованных особ, входят олигархи от “золотого тельца”, от религиозной и светской духовности, от литературы, искусства, музыки, живописи, от электронных и неэлектронных СМИ, присвоившие себе особое право выступать в роли козлов, ориентирующих народные массы на смирение, всепрощение, покорность судьбе и поклонение живому и застывшему пьедестально-иконостасному поводырству, и весь этот кормящийся от тронов и прислуживающий им набор богоизбранников, вслед за фараоновской державностью перекочевывавший из империй в империи, из царств и княжеств в царства и княжества, из республик в республики (тут следовало бы пояснить: с олигархическим господством и демократическими вывесками), вполне может служить дополнительным (и неопровержимым) доказательством единосценарной основы укорененного ныне повсюду хищнического мироустройства. Конечно, если рассматривать исторический процесс развития человечества не в стержневой его закономерности, а в характеристиках эпох и житиях ведущих в них деятелей, то с немалойдолей правдоподобия можно будет утверждать, что вопросы вторжения, богоизбранности и чужеродства (я имею в виду укоренение престольных чужеродств) во всех когда-либо создававшихся государственных образованиях — империях, царствах, королевствах, княжествах, герцогствах, республиках — решались да и продолжают решаться по-разному; в Древнем Египте — по-своему, в городах-государствах античной Греции — по-своему, в Риме — по-своему, в России (имеются в виду “призвание” Рюриковичей и некое будто бы соборное возведение на престол Романовых) — по-своему, на американском континенте — по-своему; реальная же действительность подсказывает, что и фараоны, и все постфараоновские правители, захватывавшие и учреждавшие троны, сталкивались с одной и той же проблемой легитимизации своего превосходства над чуждыми им толпами простолюдинов, и однозначность проблемы, естественно, требовала или, вернее, приводила и к однозначному, или единосценарному (что только еще раз подтверждает высказываемую здесь мысль) решению. Основатели греческой державности, как, впрочем, и олигархической демократии, не могли зеркально скопировать фараоновскую богоизбранность; не могли, во-первых, потому, что не позволяла тронная ограниченность или, вернее, немощность (ведь города-государства ни в каком отношении несопоставимы со своим могущественным прародителем — Древним царством), и, во-вторых, потому, что в простолюдинских массах хотя и медленно, можно сказать, незаметным, черепашьим шагом, но все-таки шел процесс прозрения, с которым невозможно уже было не считаться во дворцах (между прочим, одной из характерных черт постфараоновского развития человечества как раз и является перманентное противостояние между процессом прозрения в закабаленных массах и объемом выплескивавшегося на эти массы тронно-продиктованного и тронно-сработанного обмана), и потому правители античной Греции, очеловечив богов, поселили их на неком Олимпе (что-то между земным и небесным) и, породнив себя с этими Зевсами, Юпитерами, Венерами, Юнонами, положили в оправдание своих поводырских деяний (абсолютистского господства, абсолютистского рабства, военных и духовных экспансионистских устремлений, дворцовых интриг и переворотов) очеловеченные деяния Олимпийских богов; они же, правители и олигархи античной Греции, прибравшие в конце концов к своим рукам власть, оказались, по существу, первыми, кто осмелился поставить коренником в тронно-оберегательную колесницу богоизбранности интеллектуальное превосходство, открыв для этого все шлюзы к расцвету дворцового искусства (в традиционном перечислении это науки, литература, живопись, музыка, зодчество, главным образом культового предназначения) и наводнив свои царские и культовые палаты предметами рукотворной красоты и роскоши (как будто цель жизни вообще заключена не в достижении общего блага,а лишь в процветании дворцовой культуры, лестно именуемой для простолюдинов народной), исторически предстают перед нами не диктаторами от престольных чужеродств, а этакими утонченными ценителями (что также должно толковаться в династическом восприятии) духовных начал или, вернее, духовных проявлений личностей и народов. Но, обогатившись за счет греков, фараоновская державность уже не могла столь же щедро обогатиться за счет Римской империи, как и за счет деятельности европейских королевских дворов или богоизбранников империи новейших времен (я говорю о Соединенных Штатах Америки); в проблемах богоизбранности они так и не смогли продвинуться дальше античной Греции, а если в чем-то и преуспели, то разве лишь в окончательном закреплении за собой звания носителей интеллектуального превосходства. Рим, известный своей кровавой историей, диктаторскими завоеваниями и уничтожением народов и цивилизаций (достаточно назвать в этой связи Карфаген или, к примеру, кельтов, стертых с европейской земли),— да, этот самый Рим, который даже лояльные к тронам историки и философы называют кровавым и перед властителями которого трепетали народы передней Азии, Присредиземноморья и Европы, сегодня более известен не захватническими походами и тиранскими преследованиями непокорных людских сообществ, а расцветом наук, литературы, искусства, музыки, живописи, то есть всем тем, что могло бы, не будь оно дворцовой принадлежностью, украсить и возвеличить интеллектуальную деятельность любого народа, но что, лишь выдаваемое за народное творчество, служило и продолжает служить коронованным особам неким пьедесталом для утверждения своего интеллектуального превосходства над закабаленными (и погрязшими в историческом невежестве) толпами простолюдинов.
XC Никто, наверное, не знает больше, чем ученые мужи, насколько искажена как древнейшая, так и новейшая история человечества, и было бы вполне правомерно, если бы они задались вопросом, кому и для чего нужны эти искажения. Но никто из историков и философов не задавался впрямую таким вопросом, как не задаются им и современные иерархи от исторических и философских знаний, и происходит это потому, что не только правители, которым для обеспечения тронного долголетия прямо-таки необходимо иметь героизированную, то есть искаженную в сторону героизации, историю, чтобы оправдать кровавый реализм деяний благородными целями (из таких искажений как раз и создаются те невидимые пьедесталы интеллектуального превосходства, то есть своего рода пьедесталы богоизбранности, на которые восходили все прошлые и восходят всенынешние постфараоновские державники),— да, не только потому, что правители, нуждающиеся в исторических искажениях, диктуют свое видение и толкование происходивших и происходящих событий, но и потому, что ученые мужи, сами однажды (в экстазе тронопоклонства) согрешившие против правды, не то чтобы не находят сил для признания вины и покаяния (перед народом, народами, а не перед вседержателями мира), но, понимая, что саморазоблачение может под корень подрубить их вполне устоявшееся (вслед за правителями) интеллектуальное превосходство, страшатся предстать перед людскими массами в оголенно-простолюдинском естестве. Истинная история Рима — это кровавая, как уже говорилось выше, история войн и закабалений; искаженная же, то есть облагороженная героизированными искажениями, история Римской империи строится уже не на войнах и порабощениях, а на целях просветительства, ибо Рим, дескать, нес великую культуру и великую цивилизацию варварским народам (прежде всего народам Европы), и хотя “уроки цивилизации” и были кровавыми, но методы, как говорят историки и философы, вполне оправдывались великой просветительской целью. Оказывается, во все стороны света направлялись из Рима когорты войск не с захватническими, а всего лишь с просветительскими намерениями (так по крайней мере выглядит в новейшей истории поработительская политика Рима по отношению к европейским народам), и в подтверждение этой исторической версии приводится весьма вроде бы убедительный аргумент — сытая и процветающая жизнь западноевропейских держав. Людям из третьего мира, то есть из так называемых отсталых и развивающихся стран (в семье которых не случайно и неспроста оказалась теперь Россия), не имеющим или почти не имеющим никакого представления об истинной сути происходивших и происходящих исторических процессов и привыкшим уповать либо на Бога, либо на добродетельных поводырей и не осознающим да, впрочем, и никогда не осознававшим своих человеческих возможностей (в конце концов неравенство перед рукотворными законами, продиктованными из дворцов и храмов,вовсе не означает, что мы точно так же неравны перед естественной, природной закономерностью),— людям из третьего мира выставляемые аргументы вполне могут показаться убедительными и правдивыми (на что, собственно, и рассчитывают составители этого обмана),тогда как в действительности, если не скользящим, а проникающим взглядом присмотреться к минувшим и текущим событиям, то без труда можно заметить, что за фасадом распропагандированного западноевропейского рая далеко и далеко не все так благополучно, как принято полагать, ибо система господства и рабства не может предложить людским сообществам ничего другого, как процветание дворцам и храмам и нищету (пусть хотя бы и относительную) и убожество хижинам (ведь еще совсем недавно Запад потрясали войны, бунты, революции, и нет гарантий, что в будущем, даже, может быть, в ближайшем будущем, хваленый Запад вновь не взорвется великими потрясениями), а если копнуть поглубже, то может обнаружиться, что хваленая западноевропейская цивилизация, некогда привнесенная римскими когортами на остриях мечей и копий, возведена на костях и крови (подобно державным Соединенным Штатам Америки) порубленных и погубленных коренных народов Западной да и во многом Восточной Европы. Римские правители в отличие от правителей Древнего Египта и античной Греции первыми перешли от покорения (порабощения) народов к их либо частичному, либо полному искоренению; именно римскими консулами и римским сенатом была провозглашена и затем последовательно осуществлялась политика обескровливания и уничтожения прежде всего сильных и многочисленных народов, способных (потенциально способных) противостоять Риму, и согласно этой провозглашенной доктрине хищный взор римских консулов был обращен на кельтов. Если славянские племена занимали всю восточную часть Европы в квадрате от Днепра до Рейна, от Балтийского (Варяжского) моря до Средиземного, то кельтские — всю или почти всю западную от нынешней Ирландии до Испании (по крайней мере так свидетельствуют греки, встретившиеся в VII веке до новой эры на испанском побережье с кельтами и описавшие их достаточно развитую культуру и социальный уклад жизни); над Римом, в сущности, как некий топор над головой (разумеется, в представлении тогдашних властителей Вечного города), нависало огромное и по-своему могущественное племя кельтов, не чуждое воинской активности; хотя о них нельзя сказать, что они жили столь же безоблачно и в той же идиллической самобытности, что и “славные Гипербореи”, то есть славянские племена, но в то же время можно с достоверностью утверждать, что они не знали ни крупномасштабных войн, ни рабства, а если и имели кое-какое представление о хищничестве (думаю, к тому времени уже и до них докатывались фараоновские державные веяния), то лишь в тех туманных контурах, которые пока еще никак не вписывались всложившийся на началах миролюбия и добронравия уклад кельтской самобытности. Короче говоря, кельты не собирались ни нападать на Рим, ни уничтожать его, но не так все воспринимали властители Вечного города. Агрессивные и властолюбивые, они не могли даже помыслить, чтобы правители других народов да и сами народы не стремились к захватам и порабощениям; кельты пугали их прежде всего своим многолюдством, и, чтобы отвести от себя эту потенциальную (мнимо потенциальную) угрозу и обезопасить свое единогосподство как в бассейне Средиземноморья, так и на прилегавших к нему европейских просторах, надо было избавится от кельтов. Действовать только военными мерами, они видели, было недостаточно, и в дело впервые была пущена клевета не против личностей, как практиковалось еще со времен древнеегипетских фараонов, но клевета против народа, и для исполнения этой задачи был задействован весь тогдашний пропагандистский механизм зомбирования. Кельты были провозглашены врагами цивилизации и врагами рода человеческого, их представляли не иначе как соединенными в свирепые и кровожадные орды, то есть народом, не достойным земного существования, и против них было предпринято духовное и силовое нашествие. Можно представить (оглядываясь на нашу славянскую историю), в каком положении оказались кельты, ненавидимые (незаслуженно ненавидимые) всеми или почти всеми настроенными против них сопредельными народами; в походы на них, объявлявшиеся Римом, собирались огромные толпы обработанных определенной пропагандой людей, и толпам этим, поделенным на когорты и легионы, отдавались на разграбление кельтские города и поселения, что придавало таким походам характер безнаказанного разбоя. А что же кельты, невольно возникает вопрос, разве этот сильный и многочисленный народ, которому не чужда была военная активность, не мог объединиться и противостоять Риму? Реальная история подтверждает (в том числе и на примере славян), что не мог; не мог, во-первых, потому, что не имел единого руководящего центра (национально ориентированного, можно было бы добавить, принимая во внимание давнюю и недавнюю российскую действительность), и, во-вторых, потому, что у кельтов не было тогда еще (как, впрочем, у многих народов нет и сегодня) четко отлаженного механизма защиты от беспардонно-всеохватной и целенаправленной клеветы, какой подвергаются и в наши дни многие не приемлющие хищническое мироустройство людские сообщества, в том числе и славянские, чье самобытное существование прямо-таки как бельмо в глазу для современных фараоновских державников. Но вернемся к истории.Оболганные и униженные, кельты, однако, не сразу поддались римлянам; более двух веков, теснимые римскими когортами и легионами на север, к берегам нынешней Ирландии и Великобритании, они отчаянно сопротивлялись, не столько даже Римской империи, сколько мировому сообществу (по тем временам это было мировое сообщество), натравленному на них; их расчленяли и уничтожали по частям: одних убивали на месте (главным образом вождей и влиятельных лидеров, чтобы обезглавить народ), других угоняли в рабство. И кто считал, сколько триумфальных арок было поставлено на подступах к Вечному городу в честь одержанных над кельтами “великих” побед, и можно ли вообще измерить тот пласт человеческих страданий, какой оставили на камнях триумфальной дороги прогонявшиеся по ней кельтские да и не только кельтские пленники, выставлявшиеся затем на невольничий рынок. Сегодня многие историки пытаются всю вину за уничтожение кельтов переложить на Цезаря, подвергая критике проводившуюся им политику тотального геноцида против этого европейского народа, за что, дескать, и поплатился заслуженной смертью; кому-то, возможно, покажется приемлемой подобная интерпретация тех драматических событий (ведь для неискушенного чем логичней, тем правдоподобней), но я нахожу здесь только лукавство, только очередное желание исказить истину, ибо, вместо того чтобы исследовать и осудить систему, обусловливающую направление и цель действий (в данном случае фараоновскую державность), вся тяжесть ответственности переносится на личность, действовавшую будто бы по своему произволу, тогда как система, перманентно порождающая зло, остается вне подозрений. Да, личности играли и продолжают играть в истории определенную роль, но ведь они формируются системой, являются ее прямыми выразителями и действуют во имя укрепления(долголетия, бессмертия) этой системы, и Цезарь в своих деяниях, как и Сципион в расправе над Карфагеном, лишь волею судьбы был вознесен на вершину той пирамиды насилия и порабощения народов и государств, какая возводилась всем ходом становления Римской империи и проявлялась в деяниях личностей и подвластных, зомбированных посулами миражного благоденствия людских сообществ.
XCI Нельзя сказать, чтобы вопрос о разрушенных самобытных цивилизациях и убиенных народах время от времени не поднимался иерархами от исторических и философских знаний, но и нет оснований утверждать, что при этом делались какие-либо серьезные попытки исследования этого, в сущности, простого, если смотреть в корень и не отступать от реалистического восприятия и толкования происходивших напространстве веков событий, и до неприступности сложного, если действовать в согласии с определенной (тронной) заданностью, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, вопроса, беспокоящего человечество, пожалуй, еще с доплатоновских и доаристотелевских времен (скажем, поиски мифической Атлантиды); наверное, не только ученых мужей, волей или неволей занимавшихся героизацией и обелением кровавых поводырских деяний, но и правителей, обеспокоенных не столько виной своих тронных предшественников, сколько возможными разоблачениями, нет-нет да и одолевает страх перед грядущими последствиями, и, чтобы опередить события (а сделать это можно, только возглавив их), открывают прилюдное (выпуская вперед себя ученых мужей) покаяние, призывая (главным образом) к этому будто бывеликому действу подвластные простолюдинские массы, которые, как исполнители тронной воли, всегда (в восприятии коронованных особ и придворных элит) оказываются главными виновниками всех творимых с ними и вокруг них исторических бед. На сегодняшний день история насчитывает по крайней мере три крупных народа, против которых проводился и проводится ничем не прикрытый тотальный геноцид: кельты, американские индейцы, славяне; первые, как уже говорилось, были уничтожены римскими завоевателями, вторые — хлынувшими на открытый Колумбом континент (“землю обетованную”) просвещенными (просвещенными хищничеством) европейцами, третьи, то есть славяне,— двумя растянувшимися на тысячелетие волнами: от европейских фараоновских державников, а теперь от североамериканских, не просто претендующих, но уже почти захвативших трон мирового господства. Я не думаю, что нужно расшифровывать сказанное, тем более что все три варианта, отдаленные друг от друга расстояниями эпох, имеют, как не покажется это странным или невероятным, единосценарную основу — глобальное (по римскому образцу) очернение приговоренных или, вернее, обреченных на вымирание народов и наций, а затем силовое и духовное порабощение их и истребление. Так были стерты с лика Земли кельты, о которых говорят теперь, что они пострадали напрасно, что вовсе не угрожали Риму и римской цивилизации и что Европа многое потеряла с исчезновением этого народа, оставившего после себя высокоразвитую культуру, которую римляне как ни старались, но до конца так и не смогли истребить и следы которой почти в первозданном виде можно и сегодня обнаружить на территории Ирландии; так были истреблены индейцы Америки, жившие и жившие себе своей самобытностью и создавшие свой вариант государственности (Великая империя инков), свою культуру и своюцивилизацию, которую теперь, спустя три с лишним столетия, пытаются восстановить как некий навсегда утраченный образец альтернативных древнеегипетским, древнегреческим, римским и вообще европейским общественным отношениям (разумеется, не без похвалы и возвеличивания); такой же участи подверглись почти все племена и народы Африки, колонизированные просвещенным европейским миром и ограбленные им же в духовных ценностях (при этом, надо заметить, имело место странное явление: в то время как самобытные культурыи самобытные цивилизации порабощавшихся народов объявлялись варварскими, подлежащими искоренению, вещественные, то есть зримые, доказательства этих культур и цивилизаций вывозились в столицы господствующих держав и, как уникальные музейные экспонаты, выставленные на обозрение, вызывали восхищение у невежественных и духовно оскопленных насилием хищничества простолюдинских масс); таким же расправам попеременно подвергались италики, галлы, франки, бритты, германские и славянские племена, ибо римляне, завоевавшие Европу, не признавали ничьей власти, кроме своей, исполненной престольного (для закабалявшихся коренных народов) чужеродства, переросшего затем в династически повязанные между собой европейские королевские дворы. Начиная с сорокавекового господства фараонов на нильской земле, история человечества представляет собой, в сущности, историю поэтапного (кровавого) закабаления; и Древнее царство, и античная Греческая империя, и Рим, и европейские королевские дворы, и нынешние властители мира — Соединенные Штаты Америки,— все эти могущественные державы и королевства, определявшие, каждая для своего времени, судьбу человечества и приводившие в трепет нации, народы, государства, возводились, стояли и продолжают стоять на страданиях и бесправии простолюдинских масс; нам, конечно, может показаться диким, что пирамиды как символы абсолютистской власти и небоскребы как современные выразители все того же властного абсолютизма стоят, образно говоря, по колена в человеческой крови и что цивилизация, основанная древнеегипетскими фараонами и прошедшая через древнегреческое и, главное, древнеримское усовершенствование, включая и наложенную на нее филигранную западноевропейскую лакировку,— что цивилизация эта ничего общего не имеет с понятиями прогресса и процветания, как это усиленно внушается нам (и что сродни может быть только дворцовому благоденствию), но всегда сочеталась с приемами ограбления, удушения и умерщвления народов, которые, с одной стороны, не умея и не желая совершать сделку с совестью, решительно встают противнавязываемого им хищнического мироустройства, понимая, какое место будет отведено им в этом миражном “рае”, а с другой — не умея защитить свои интересы (свое человеческое достоинство, если точнее), гибнут, унося с собой никем еще не подхваченные и не отомщенные обиды и несломленную простолюдинскую гордость. Думаю, читатель поймет, что я говорю не только или, вернее, не столько о прошлом, что когда-то творилось иконостасно-пьедестальными кумирами-поводырями, сколько о настоящем, что творят с нами (народом, народами) династические наследники тех же кумиров-поводырей, обращая нас в неклейменое, но в то же время и четко заклейменное стадо рабов. В историческом повествовании вроде бы не должно быть места для риторических восклицаний; но можно ли устоять перед соблазном бросить в лицо поводырствующему Западу, что, господа, посмотрите сначала на себя, на свою историю, прежде чем учить другие народы, как жить и какие ценности исповедовать; вам, да, прежде всего вам, следовало бы покаяться перед человечеством за совершенные над ним злодеяния, а уж потом, очистившись (хотя бы таким образом), либо примкнуть к человеческому большинству не на правах богоизбранников, а на правах равных, либо, если этот вариант не устраивает вас, собраться в анклав на своей исконной (есть же такая, породившая вас) земле и начать пожирать друг друга, оставив наконец в покое чуждые вам (чуждые по крови) народы и государства. В таком случае по крайней мере восторжествовала бы справедливость и никто бы (ни один народ, ни одно государство) не навязывал свои идеологические и житейские устои и не ломал бы души личностей и людских сообществ через колено фараоновского диктата. Насилие над личностью с целью обогащения и захвата власти есть преступление против личности, насилие над народами с той же целью есть преступление перед человечеством, и справедливо было бы предположить, что и в первом, и во втором случаях преступники должны понести наказание; однако история показывает, что за убиение народов никто никогда еще не нес и, как видно, не понесет никакой ответственности (полагаю, что Нюрнбергский процесс над фашистскими главарями, должный бы стать примером общенародного возмездия за убиение евреев и славян, не стал таковым, ибо те, кто вершил правосудие, сегодня сами творят геноцид, но только уже не против двух, а против одного народа — славянства, не одно уже столетие пугающего Западную Европу своим многолюдством). Если бы человечество (даже запоздало, даже спустя столетия) осудило Рим не только за истребление кельтов, но и за проводившуюся политику геноцида против любых многочисленных народов (нельзя же уничтожать людей только за то, что они наплодились и живут на своей земле), европейские королевские дворы не посмели бы (разумеется, руками своих военизированных посланцев) так жестоко расправиться с коренными жителями открытого Колумбом континента. Но мировое сообщество молчаливо проглотило, говоря языком простонародья, и это кровавейшее преступление и, как видно, так же молчаливо готовится проглотить вторую уже по счету расправу над добролюбивым, добронравным и доверчивым (но все еще многочисленным) славянством.
XCII Итак, о третьем народе, подвергавшемся тотальному геноциду, о славянстве, которое, к несчастью своему (во всяком случае, так можно сказать, исходя из драматических процессов истории), оказалось столь многочисленным, что, как ни пытались и ни пытаются расчленить и обескровить его и сколько ни обрушивают на него военных, экономических и духовных насилий, все еще продолжает жить, сопротивляться и, возможно, одному ему известными способами самосохранения возрождаться, казалось бы, из пепла, что, с одной стороны, делает честь этому народу, а с другой — далеко и далеко не украшает ни прямых его истязателей (ниже о них еще пойдет речь), ни нейтральное вроде бы мировое сообщество, равнодушно взирающее (как оно равнодушно взирало на истребление кельтов и американских индейцев) на творимое у него на глазах преступление против человечества; в конце концов ведь и у славянства могут иссякнуть силы, обеспечивающие ему жизнестойкость, и о нем, как о кельтах и индейцах Америки, скажут, что да, был, дескать, такой народ, воспитанный на идиллических — “славные Гипербореи” — социальных и нравственных традициях, который никому не угрожал порабощением, не стремился к захвату чужих земель (за деяния чужеродцев на престоле народ, естественно, не может нести ответственность), никогда не занимался ростовщичеством, работорговлей, не организовывал грабительских нашествий, подобно азиатским или крестовым, а только защищался и защищал от них Европу, имел высокоразвитую самобытную культуру и самобытную цивилизацию, и, наконец, Европа многое потеряла с исчезновением этого красивого, добронравного и доверчивого (до преступности доверчивого) народа,— да, был такой славянский люд, на который можно было положиться в любые сложнейшие периоды общественной и государственной жизни, и я не ошибусь, если скажу, что под аккомпанемент этих ностальгических (ложно ностальгических) восклицаний последователи фараоновской державности, выбрав очередную жертву (в мире еще достаточно остается многочисленных народов, занимающих богатейшие пространства Земли), откроют новый сезон — “Карфаген должен быть уничтожен” — тотального истребления обреченных народов. Истоком тысячелетнего геноцида против славян, думаю, следует считать образовавшуюся в центре Европы Священную римскую империю и ее основателя — Карла Великого (тут хочу заметить, что уже само название, данное этому общественному образованию, говорит о его преемственности и целях); оккупированная Европа, считавшаяся римской провинцией и насыщенная римским влиятельным (фараоновским) чужеродством, стряхнув с себя одряхлевшие одежды былого величия и былой славы Вечного города, просто-напросто (как, впрочем, и византийская провинция) не могла не сообразоваться по примеру греческой империи, возникшей на развалинах Древнего царства, и Рима, выросшего из осколков раздробившейся на города-государства греческой империи в могущественную державу (из нее как раз и вычленились позднее королевские дворы с династической породненностью), и точно так же, как Рим, обнаружив возле себя многочисленных кельтов, выработал и осуществил доктрину их истребления, Священная римская империя Карла Великого, а позднее и европейские королевские дворы, узрев по соседству неисчислимое славянство (я употребляю слово “узреть” потому, что для учредивших свои престольные чужеродства пришлых правителей далеко и далеко не ясна была расстановка сил в Европе) и усмотрев в этом многолюдстве потенциальную угрозу своим тронам, повели многовековое фронтальное наступление на мирных, не подозревавших ни о каком заговоре против них славян. Карл Великий, как и все оголтело-воинственные монархи, рассчитывающие прежде всего на силовое превосходство, подчинив себе южные (от центра Европы) народы и земли, где никто не мог оказать ему сколько-нибудь серьезного сопротивления, двинулся в поход на господствовавших тогда на славянских землях аваров и, разбив их (разбив славян, как интерпретируется это в западноевропейской историографии, и не без основания, ибо аварское войско состояло в основном из восточных славян, силой принужденных служить аварским ханам), оказался лицом к лицу не столько со славянским многолюдством, которое после гуннского и аварского нашествий было, конечно же, относительным, сколько с первозданно-немеренным и не истощенным еще хищнической (поводырской) деятельностью простором, заселенным напуганным азиатскими полчищами людом; он мог бы, обладай на то волей и смелостью, захватить все славянские земли и выйти к Днепру и Дону, ибо после двух, как уже говорилось, азиатских нашествий — гуннов и аваров — народ был деморализован и не мог противостоять ему, но теперь трудно сказать, что остановило западноевропейского Цезаря, как он сам называл себя: великие ли просторы, лежавшие перед ним, в которых не раз и не два увязали и европейские, и азиатскиеразбойные орды, или, возможно, подступавшая старость, против которой ни у простых смертных, ни у великих не было и нет защиты, или недостаточность военной мощи, чтобы раскрылиться на всем славянском плоскогорье, но факт остается фактом, и дело не в том, что физически успел и чего физически не успел сделать самоназванный западноевропейский Цезарь; он положил в основу политической доктрины европейских королевских дворов раздробление, преследование и уничтожение славян (официально она оформилась в понятие Lebensraum, что означает “расширение жизненного пространства”), и доктрина эта, многократно уточненная и усиленная генеральными штабами королевских дворов, на протяжении уже более десяти столетий в самых разных вариантах вплоть до изощренного иезуитства неукоснительно проводится в жизнь. Явление это, еще до конца не завершенное, но уже оплаченное миллионами и миллионами невинно загубленных жизней и поставившее славянство на грань физического и духовного истощения и, возможно, исчезновения, требует, конечно же,глубокого фундаментального исследования (что, впрочем, и будет сделано в третьей книге этого исторического повествования), а пока я позволю себе остановиться лишь на веховых явлениях этого процесса, который можно поделить (для лучшего восприятия) на силовой, военный вариант давления и на духовное истощение, то есть духовное обезоруживание обреченных масс. Геноцид духовный (его и так еще можно назвать) четче всего выразился в беспардонной и всеохватной клевете как на славян западных (главным образом на сербов), так и на восточных (главным образом на русских людей), и особенно процесс этот обострился с разделением христианской церкви на католическую и православную; неприятие духовное почти тотчас подкрепилось неприятием политическим, экономическим, культурным, затем стало выливаться в откровенную вражду, завершавшуюся военными конфликтами, хотя, если посмотреть с точки зрения народной жизни, ни людям Запада, ни людям Востока нечего было делить между собой, а вся суть противостояния заключалась, как ни покажется это мелким, в амбициях и опасениях тронных особ, которым вроде бы нечего было больше делать, как постоянно оглядываться на славянское многолюдство. Теперь говорят, что все будто бы складывалось само собой, стихийно, что никакой доктрины уничтожения славян, я бы уточнил, озвученной, оглашенной, не было и что не только в западном мире по отношению к восточному, но и в восточном по отношению к западному в равной мере (и опять же будто бы стихийно, естественно) пропагандировался “образ врага”. В такой трактовке происходивших и происходящих событий есть что-то, но не от правды, а от правдоподобия, которым, как уже не раз говорилось здесь, ученые мужи наловчились за века (и не без побудительных и поощрительных тронных мер) подменять правду; геноцид, развязанный против славян, как и геноцид против кельтов, изначально и по сей день подается как некое простое, то есть очевидное, противостояние религиозных, политических, культурных ценностей, традиционных и нетрадиционных жизненных укладов, причем все, что от славян,неизменно лежит за чертой зла, а все, что от западного мира, возносится в абсолют наивысших достижений человеческого разума; в таком раскладе нет новизны, ибо в свое время все кельтское тоже выносилось за черту зла, а римское являло абсолют истины, затем это повторилось с индейцами Южной и Северной Америки, жившими будто бы в дикости и варварстве и не знавшими ни Бога (разумеется, христианского), ни даже самых элементарных основ великой европейской цивилизации (в конце концов должны же были во что-то верить убийцы неведомого им чужеродного народа, и хищническая цивилизация, как видим, вполне давала им эту веру); и что же, “цивилизация” привнесена, а народов нет, и ублюдочная ностальгия хоть по кельтам, хоть по индейцам — разве она не характеризует ярчайшим образом устои навязываемого народам хищнического мироустройства? Да, противостояние Запада и Востока существует, да, “образ врага” усиленно и сегодня пропагандируется и с той, и с другой стороны, но какое отношение имеет это к восточноевропейским (славяне)и западноевропейским народам? Политические, культурные, религиозные ценности — это только видимая часть айсберга, видимый предлог для противостояния или, вернее, оправдание, за которым скрывается истинная цель поводырских деяний — захват мирового господства; к нему стремились и фараоны Египта, и правители Греции, и правители Рима, проходя, в сущности, через двойное соперничество: внутридворцовое, когда схватывались претенденты на конкретный трон, и междворцовое, когда сталкивались между собой престолы сильных держав, и именно в междворцовых схватках крайним, то есть наказуемым, обычно оказывался народ или народы. Ведь чем многолюднее государство, тем большее войско оно может выставить, а потому и борьба тронов всегда (как, впрочем, и теперь) сопровождалась истреблением так называемой живой силы противника (включая, разумеется, и мирное население как потенциального поставщика этой живой силы). Рим расправился с кельтами потому, что был единодержавен; европейские королевские дворы, унаследовавшие от Священной римской империи идею раздробления, преследования и уничтожения славян (идею расширения жизненного пространства за счет обретения восточных земель, как она облагороженно подавалась исполнителям, направлявшимся с мечами и пушками, а затем на танках и самолетах на захват облюбованных просторов),— европейские королевские дворы, не обладая единодержавностью (кроме борьбы против славян, они боролись между собой за право господствовать в Европе), перевели осуществление великокарловой доктрины в область перманентных войн и клеветнических измышлений, подключив к этой борьбе и российское (Рюриковичи, Романовы) престольное чужеродство.
XCIII Деятельность европейских королевских дворов по раздроблению и оттеснению славян (в Азию, где они, задавленные азиатским многолюдством, со временем должны будут исчезнуть сами собой) изначально была сопряжена с тем, что в России к тому времени уже господствовало престольное чужеродство, которое вполне могло считать себя независимым от влияния правителей центральноевропейских держав (ведь исторически доказано, что Рюрик с братьями не принадлежал ни к какому европейскому княжескому роду, а пиратствовал на Балтике и, захватив сначала Новгородскую землю, а затем и другие земли восточноевропейских славян, утвердил свое господство над этимиземлями, не согласовав, естественно, свои действия с поводырствовавшими правителями Центральной Европы и не обратившись к ним за поддержкой); обстоятельство это, с одной стороны, было на руку европейским поводырям, ибо среди чужеродных правителей всегда можно найти людей, часто самых влиятельных, которые готовы польститься на “золотого тельца”, предав интересы народа, государства ради своих личных интересов, а с другой — окрепшие на российском престоле чужеродцы (сначала Рюрики, затем Романовы) могли сами,имея за спиной такое мощное славянское многолюдство, вступить в соперничество с королевскими дворами за господство в Европе, и обе эти потенциальные возможности — либо пособничество через предательство, либо тронно-амбициозное противостояние — во многом осложнили, казалось бы, простую (если обратиться к римскому примеру уничтожения кельтов), но в то же время требовавшую иных подходов и мер (более растянутых во времени) задачу в достижении исторических, как это воспринималось европейскими коронованными поводырями, целей. Кроме того, Запад, как называют сегодня все те же королевские дворы, сменившие монархические троны на премьерские и президентские кресла, но ни на шаг не отступившие от идеи расширения жизненного пространства за счет восточно-славянских земель, то есть от проведения тотального геноцида против славянства (главным образом против России),— тогдашний Запад, я позволю себе так называть его для удобства восприятия, столкнулся еще с одной проблемой — набиравшей могущество Византией, которая, обладаянесметными, награбленными у народов восточного, северного, южного и западного Присредиземноморья богатствами, хотя и не была многолюдной, чтобы выставлять армии и угрожать державам Центральной Европы, но, оправославив лежавшее к северу от нее на равнинныхпросторах славянство, обрела столь мощного союзника (Киевскую Русь), что вполне могла претендовать на единодержавный европейский престол. Разумеется, для достижения этой цели ей пришлось бы столкнуться со священным папским престолом, тоже искавшим всеобъемлющей светской (в добавление к церковной) власти, но борьба такая потребовала бы скорее не войско, а умных и виртуозных толкователей христианства, к чему византийские (греческие) отцы православия тоже были готовы. Однако вернемся к византийско-славянскомусоюзу, работавшему вроде бы и на усиление Византии, и на усиление Киевской Руси. Ведь сегодня мало кто знает, что─ за свои так называемые “православные щедроты” — религиозное учение, государственность, культуру, коими в свое время Константинополь “одарил”нас, навязав, по сути, чужеродную духовность и чужеродное мироустройство, как некое благо, оказавшееся для нас ярмом порабощения,— да, мало кто знает, что─ за свои “щедроты” византийцы потребовали от Киевского Великого князя Владимира; они предложили ему заключить договор о вечном вассальстве, то есть прямом подчинении Киевской Руси Византии, что, впрочем, и было исполнено (при обстоятельствах, которые до сих пор остаются неоглашенными) нашим славным крестителем. Об этом кабальном документе и в год крещения почти никто ничего не знал на Руси (особенно коренной люд, смерды, полностью отторженные от созидания общественной жизни); да и как можно было огласить правду, если славянство по этому договору навечно лишалось самостоятельности? Действие этого позорногодокумента прекратилось лишь с падением Византии и женитьбой Ивана III на внучке последнего константинопольского монарха. Но Запад (еще раз обращусь к этому обобщенному понятию), духовно наставлявшийся и благословлявшийся священным папским престолом, был хорошо осведомлен о взаимоотношениях Византии и Киевской, а затем Московской Руси, видел в этом альянсе прямую для себя угрозу и, когда османские турки подступили к Константинополю, не только не оказал помощи братьям по христианству, но, по существу, отдал православную столицу, а вместе с ней и всю Византию на разорение наседавшим мусульманским полчищам. Чем такое предательство обернулось для самой Европы, известно; и не случайно многие нынешние политики сожалеют, что подобное предательство было совершено, но тогда — поводырствовавшие державные правители удовлетворенно потирали руки, ибо, во-первых, избавились от потенциального соперника на европейское единодержавство, и, во-вторых, духовно, да, именно духовно, как полагали, обескровили восточнославянское многолюдство. Однако довольно скоро выяснилось, что с падением Византии восточное славянство вовсе не ослабло (здесь, видимо, вернее было бы говорить о варяжских правителях, укоренившихся на славянских землях), что оно достаточно еще может проявить себя, что актуальность великокарловой доктрины еще не утрачена, что достигнутый успех есть только первый шаг на пути ее осуществления, и что надо делать второй, третий, четвертый, пятый, продвигаясь таким образом к намеченной цели, и хотя у европейских королевских дворов, действовавших совместно со священным папским престолом, было достаточно и времени, и возможностей, чтобы проявить свои стратегические способности, но, привыкшие в своих деяниях обычно попугайно оглядываться на прошлое (ведь и нынешние правители, если разобраться, не смеют ни в чем отступить от канонов фараоновской державности), они не могли придумать ничего лучшего, как только повторить вариант византийского породнения, благо и подходящая невеста для московского великого князя была у папского престола под рукой — бежавшая от турецкого ига внучка последнего византийского монарха. Дело это представлялось его зачинщикам абсолютно беспроигрышным, ибо хотя греческая (византийская) принцесса и была пригрета Ватиканом и обращена в католичество, но имя ее связывалось с бывшим византийским императорским двором, что должно было соответственным образом повлиять на московского великого князя Ивана III и его боярско-церковное окружение, и в то же время многим обязанная папскому престолу, оказавшему ей царское покровительство, Софья вполне могла бы в нужном направлении влиять на своего престолодержащего супруга. Кому из западноевропейских правителей явился этот долговременный (с просчетом на века, как подтвердила история) замысел, теперь трудно сказать; возможно, он исходил от самого папы, чему есть множество хотя и косвенных, но все же достаточно убедительных подтверждений (на их основании историки как раз и склонны считать, что у священного папского престола была своя цель — обратить православное славянство в католическую, латинскую, как говорили тогда, веру), но дело не в том, кто предложил этот роковой для будущего России план повторного породнения (теперь уже с папским престолом), а в том, что за его претворение взялся именно папский престол и, отдадим должное, святые отцы католической церкви блестяще справились с возложенной на них миссией. Между Ватиканом и Москвой начались интенсивные сношения, инициировавшиеся, конечно же, Ватиканом, и — не прошло и года, как греческая (византийская) принцесса Софья, вновь окрестившаяся в православие, торжественно была введена в кремлевские великокняжеские палаты. Официальные толкователи этого события полагают, что, приняв православие, Софья уже не несла никаких обязательств по отношению к католичеству (читай: к европейским королевским дворам, возлагавшим далеко идущие — хотя и не оглашенные, тайные — планы на ее католическую, а в сущности, западноевропейскую приверженность), и потому, дескать, нельзя обвинять ее в насаждении чужеродства в России, но исторические свидетельства говорят о другом; во-первых, вместе с ней и вслед за ней в Москву прибыла такая масса чужеродцев (греков, как пишут историки, в чем, впрочем, можно усомниться, если учесть, что она прибыла из Рима, и что свита ее составлялась папским, да и не только папскимпрестолом), что Москва оказалась в затруднении разместить их, и, во-вторых, с ней вместе перекочевала в российскую столицу вся атрибутика византийской императорской власти с геральдическим символом — двуглавым орлом, утвердившимся затем на государственномфлаге России, окончательно лишив ее каких-либо самобытных начал. В единой России (если, конечно, не считать разделения на варяжское боярство и славянское простонародье) с приходом Софьи наметилось идеологическое (на западничество и славянофильство) расслоение, которое затронуло прежде всего дворцовую знать, князей и высокородных бояр, и впервые на Руси (и по настоянию Софьи, на что Иван III согласился, будучи уже на смертном одре) на полом месте против Кремля были сожжены на костре славянофильствующие еретики (официально они были приговорены за приверженность к старым канонам в церковной обрядности), и никто тогда не мог, разумеется, предположить, что спустя столетия раскол этот перекинется на народные массы и обернется для них нескончаемым чудовищным драматизмом. Чтобы окончательно утвердить западное влияние на российском престоле, Софье удалось с помощью дворцовых интриг сделать своего сына Василия (несмотря на то что у Ивана III был старший сын от первого супружества, названный Иваном, который по всем российским законам обладал правом на отцовский стол) наследником великокняжеского титула. Будущий Иван IV еще при жизни отца был отстранен от наследования, а сын Софьи Василий, ставший великим князем Василием III, заточил его в темницу, куда издевательски, иначе не скажешь, была доставлена причитавшаяся ему доля отцовской казны, и где, не выдержав заточения, то есть одиночества, он так и умер от тоски и истощения среди раскрытых ларцов с драгоценностями; хоронили его (опять же словно в насмешку) со всеми великокняжескими почестями, и шедший за гробом Василий III (можно сказать, убийца) картинно ронял слезы по безвременной смерти брата. Жестокость эта, сопровождавшаяся показным милосердием и потрясшая современников, не может не потрясать и нас своим утонченно (или артистически) царским садизмом, и не случайно Василий III, сделавший казни (в основном казни славянофильствовавших бояр, как мы бы сказали теперь) ритуалом дворцовой жизни, именовался первым самодержцем Руси. Не имевший детей от брака с Соломонией и заточивший ее в монастырь, Василий III женился на литовской княжне Елене Глинской, и родившийся от нее сын Иван, ставший затем царем Иоанном Грозным, чтобы усилить богоизбранность свою и своей царской (тронной) власти, объявил себя прямым потомком римских цезарей (точнее, римского императора Тита) и был при этом не так уж далек от истины, если брать во внимание родословную бабушки — греческой (византийской) принцессы Софьи Палеолог. Его ненависть к боярам, с которыми он беспощадно расправлялся, официально имеет двоякое толкование: с одной стороны, от необузданного властолюбия, а с другой — беспричинно будто бы возникавшего царского гнева (признак дурного воспитания или влияния), тогда как если разобраться, гнев этот имел национальную (что в общем-то присуще любому престольному чужеродству) подоплеку — болезненное неприятие чуждых по крови и духу высокородных вельмож, нет-нет да и порывавшихся претендовать, как и он, на российский престол, и неприятие это в еще большей степени проявилось в отношениях его к коренному люду (достаточно вспомнить его расправу над Тверью, Новгородом, Псковом). Но, к сожалению, ученые мужи, занимающиеся толкованием царствования Иоанна Грозного, обращают внимание прежде всего на фактические деяния самодержца и странно (во всяком случае, создается такое впечатление) обходят стороной главную причину его тиранства, вытекавшую из его чужеродства; в конце концов не случайно же, выступая перед боярами и духовенством в Александровой слободе перед возвращением в Москву, он начал речь со слов: “Русские люди виноваты перед нами, Великими Князьями, сколько нам пришлось натерпеться от них…” У меня нет полного текста, и я не могу привести его здесь, как не приводят его в своих фундаментальных трудах по российской истории (возможно, по каким-то своим соображениям) ни Карамзин, ни Соловьев, ни Костомаров, ни Ключевский.
XCIV Мне давно уже представляется странным то обстоятельство, что ученые мужи от исторических и философских знаний, должные вроде бы пристально следить за ходом становления и развития человеческих сообществ (становлением общественных отношений и общественного бытия), словно бы не замечают или скорее не хотят замечать, что общение народов давно уже перестало выполнять функции взаимообогащения во всех тех сферах жизни — политической, экономической, духовной, культурной, научной,— от которых зависит либо ускоренное, либо заторможенное движение к прогрессу и процветанию, и обрело (или, вернее, его просто-напросто ловко приспособили поводырствующие особы для удовлетворения своих тронных нужд) значимость ползучего поработительства; да, общение народов в его нынешнем (и, возможно, уже завершенном) варианте являет собой глубоко продуманную и умело объясненную или, точнее, изящно прикрытую правдоподобием систему ползучего проникновения чужеродства всамобытную жизнь народов (разумеется, с целью установления господства), и, чтобы убедиться в правоте сказанного, вовсе не нужно прибегать к какому-либо особо научному изысканию, а достаточно только обратиться к реальному ходу исторических и текущих событий и согласиться, да, всего лишь согласиться с подсказанным этой реальностью выводом. Фараоны, объявившие себя внеземными пришельцами (наукой до сих пор, повторяю, не установлено, откуда они явились и в каких землях формировалось их хищническое мировоззрение),— номинально считалось и считается, что они принесли египтянам культуру и цивилизацию, а фактически оказалось, что принесли сорокавековое рабство; то же самое случилось с древними греками, куда ползуче доставлялись фараоновская дворцовая культура и абсолютистская государственность (цивилизация, как принято называть все это), а затем с италиками и другими людскими сообществами на Апеннинском полуострове, куда проникли вкусившие фараоновской державности греки и где возвели Рим, ставший центром силового и духовного порабощения народов Присредиземноморья и Европы; подобным же приемом были уничтожены многие большие и малые народы, в том числе кельты и американские индейцы, а теперь идет истребление славян, главным образом восточных, российских, но ученые мужи от исторических и философских знаний (что отечественные, что зарубежные — одной пробы) продолжают убеждать мировое сообщество (с нацеленностью прежде всего на российское простонародье, веками державшееся в историческом невежестве, да во многом и на нашу хвостовиляющую перед любым иностранством интеллигенцию), что уже само понятие “Запад” есть синоним всего передового и прогрессивного, что изобретено человечеством, и чем Запад готов будто бы бескорыстно поделиться с другими (отсталыми, надо полагать) народами. Звучит, как, впрочем, звучало и прежде, красиво, даже заманчиво, но давайте обратимся к реальной действительности и посмотрим хотя бы на примере России, что она обрела и что потеряла от проникновения в нее сначала византийского, а затем западноевропейского чужеродства. От Византии, как утверждают историки, Россия получила религию, государственность и культуру (и вассальную зависимость, о чем те же, естественно, историки предпочитают не вспоминать); но принесло ли это хоть какое-то облегчение русскому люду? Нет. Культура оказалась дворцовой, хотя и пытаются объявить ее народной, государственность оказалась лишь благоденствием для правящей элиты (чистейшей воды византийский вариант, и ничего другого и не могло быть) и ярмом крепостничества для народа, а религия превратилась в орган примирения обездоленных масс с их обездоленной судьбой. Но мы продолжаем преклоняться перед греками, опорочившими религию наших предков (впрочем, язычество было веселым и жизнеутверждающим верованием, побуждавшим к деятельности, ане к смирению и молитвенным бдениям, как христианство), ставим в их честь церкви, золотим иконостасы и возводим памятники, не задумываясь над тем, что чтим и возвеличиваем своих поработителей; да, мы даже отдаленно не представляем себе, что вся так называемая благотворительность от Византии являла собой не больше и не меньше как духовно-поработительскую экспансию, которая затем, после второго породнения, но уже не с Константинополем, а со священным папским престолом (женитьба Ивана III на Софье Палеолог), приняла откровенно жесткий, целенаправленный на ослабление славянского многолюдства характер. Летописцы отмечают, что уже сразу после крещения (после подписания Владимиром вассального договора) трудно было заметить хоть какое-либо славянское, не варяжское,нет, а именно славянское лицо в великокняжеском дворце и на великокняжеском подворье; с появлением Софьи Россия вторично, и теперь еще более основательно, пополнилась сонмом влиятельных чужеродцев, которые почему-то, а впрочем, известно, почему, хотели все больше быть при великокняжеском дворе, занимать ведущие должности, иметь княжеские и прочие титулы, и не хотели превращаться в простых, то есть рядовых и безвестных тружеников (роль эта безоговорочно отводилась коренному люду России, то есть смердам). Кто дирижировал этим ползучим чужеродством, кому и для каких целей было выгодно столь настойчиво наводнять Россию иноземством? Русским людям, славянам, которые не просто оттеснялись от управления страной, управления своей жизнью, но все глубже и глубже загонялись в физическую и духовную кабалу? Нет, это надо было, с одной стороны, укоренявшемуся на нашей земле престольному чужеродству (варягам Рюриковичам и немцам Романовым), чтобы было на кого опереться в силовом (рэкетирском) давлении на порабощенный коренной люд, а с другой — европейским королевским дворам вкупе со священным папским престолом, обремененным идеей Lebensraum, то есть расширением жизненного пространства за счет восточноевропейских (славянских) земель и нейтрализацией (чтобы не употреблять слово “геноцид”) славянского многолюдства. Киевские и московские великие князья из династии Рюриковичей, а затем Российские цари и императоры из династии Романовых своей прозападной ориентацией (возможно, даже искренней, ибо у них было, вернее, не могло не быть своего национального тяготения) творили на Руси живую историю, то есть деяния, от которых страдали и продолжают страдать русские люди, ученые мужи от папского престола и европейских королевских дворов (позднее их засильем славилась и Российская академия)излагали ее, конечно же, в своей интерпретации, вознося на пьедесталы величия тех великих князей, царей и императоров, кои если не поощряли, то и не препятствовали насаждению чужеродства в России (народ, естественно, не брался в расчет или рассматривался в качестве быдла), и порицая или даже прибегая к физическому уничтожению тех, кто проникался хотя бы и великокняжеским или царским (российским, ибо они считали ее своей вотчиной) патриотизмом. Почему, скажем, Бориса Годунова на Западе уже при жизни величественно называли просвещенным монархом (оценка эта распространялась, а затем и укоренилась у нас)? В отечественной истории мы не находим этому никакого разумного объяснения, как, впрочем, нет разумного объяснения и в западноевропейской историографии; но если обратиться к указам этого российского самодержца, запятнавшего себя убийством царевича Дмитрия,— да, если обратиться к его царским указам, из которых следует, что он пачками, да, именно пачками жаловал дворянством всех без разбору приезжавших в Россию иностранцев — ловцов званий, чинов и легкой жизни (дворянство получали не только именитые и неименитые хозяева, но их слуги, становившиеся владельцами деревень и крепостных душ), то великодушие Запада к Борису Годунову уже не требует объяснений. Следующей знаменательной фигурой в насаждении чужеродства на российской земле можно считать Петра Великого (еще раз хочу оговориться, что пишу не перечислительную историю, а обращаюсь лишь к наиболее типичным и наиболее значительным деятелям нашего государства, которым не просто чужда была славянская самобытность, но которую они всячески стремились подавить засильем во всех областях жизни так называемого евроума и евроблагородства); он точно так же, как и Борис Годунов, признается в Европе самым, может быть, просвещенным и деятельным российским самодержцем, его портретные и скульптурные изображения можно увидеть почти во всех картинных галереях европейских столиц, о нем написано неисчислимое количество биографических и художественных книг, он назван Великим и на Западе,и у нас (по зеркальной отраженности именно этого присвоенного ему Западом величия), тогда как петровская эпоха для коренного русского люда (так называемая реформаторская эпоха) была и остается лишь тяжелым памятным бременем, сравнимым разве что с гуннским(или аварским) беспределом, после которого жалкие толпы славян скитались вдоль рек, ища пристанища на испепеленной земле и пугаясь всякого звука, напоминающего топот надвигавшихся конных (азиатских, разбойных) лавин. Теперь пишут, что так уж случилось (традиционное и исчерпывающее вроде бы наше объяснение), что Петр, пристрастившийся ходить в Немецкую Слободу, вынес из нее (вольно или невольно, пока все еще остается непроясненным) любовь ко всему западноевропейскому и неприятие, если не сказать большего, ко всему отечественному, русскому, помеченному будто лишь невежеством и самодурством (невежеством и самодурством помещиков, то есть людей пришлых, помещенных, не имевших никакого отношения к жизни и традициям русских людей и не желавшим знать о них); однакоестественно в таком случае задаться вопросом: если немецкое благочестие, на котором воспитывался Петр, является действительно благочестием, то откуда у молодого самодержца, едва успевшего возложить на голову корону, обнаружилась страсть к тиранству, словно нечто от времен мрачного средневековья, от костров инквизиции? Я имею в виду расправу над стрельцами, проведенную им с таким царским маньячеством, что Россия вздрогнула от ужаса и притихла, а Европа, что ж, просвещенная Европа сразу же после означенных кровавых деяний чуть ли не с распростертыми объятиями приняла молодого российского монарха. Знали ли в королевских дворах правду о расправе над стрельцами? Знали, хотя у нас в России она до сих пор не оглашена, ибо стрельцов казнили не за то, что они восстали против законной власти, а за то, что представляли собой силу, способную противостоять онемечиванию, как тогда говорили, русской земли, и европейские королевские дворы вкупе с папским престолом, направлявшие (утонченно, скрытно, через посредничество Немецкой Слободы) волевую деятельность российского самодержца, не могли допустить, чтобы на достаточно уже оккупированной ими (ползучим проникновением) славянской земле восторжествовало русское, а не западноевропейское начало. Возможно, сам того не подозревая,молодой Петр взялся с присущей ему царской лихостью и вседозволенностью орудовать геноцидным топором против своего же народа. Порубив на Красной площади стрелецкие головы, развесив их на крюках по Москве и наказав при этом не снимать до его возвращения, он укатил в просвещенную Европу набираться ума-разума, как трактуется это в официальной историографии. Странно, но факт и, пожалуй, более чем объяснимый, что в просвещенной Европе, которая и сегодня так любит покичиться своим исконным будто бы гуманизмом, не нашлось никого, кто хотя бы попытался осудить молодого российского самодержца; напротив (и, может быть, именно через его кровавое деяние), европейские правители даже вроде бы ощутили некое родство душ (ведь им для их геноцидных целей нужен был прежде всего “свой” человек в чужом народе), и за услуги, которые надеялись получить и получили от него (онемечивание российского трона, то есть тронной власти, да, впрочем, и не только ее), они готовы были простить Петру и простили, если брать по большому счету, и взятие Азова, и разгром шведов, и прибалтийские земли, присоединенные к России; да, они простили Петру все, назвав деяния его великими, но не простили, как показывает история, этих сугубо петровских захватнических устремлений русскому народу, обратив славусамодержца в агрессивную (имперскую) политику восточных славян. Что ж, Петр велик, Западная Европа, как жена Цезаря,— вне подозрений, а русские люди, объединенные (в восприятии европейцев) в понятии “славянское многолюдство”, только о том вроде бы и думают, как бы захватить и поработить “просвещенные” западноевропейские державы. Ничего не скажешь, неверно, но впечатляюще, а главное, нет даже намека на геноцидную политику против славян.
XCV Царь Петр называл западноевропейских монархов, полководцев, дипломатов, политиков своими учителями, и тут не было с его стороны ни наигранности, ни показной лести, ни самоуничижения от великодушия, как некоторые позволяют себе сегодня истолковывать поведение российского самодержца; но весь вопрос в том, действительно ли это были уроки побед, из которых выстраивалась или, вернее, которыми прокладывалась дорога к будущему величию и славе России, величию и славе русских людей, или же в перспективном замысле этих петровских (откровенно продиктовывавшихся на правах учителей европейскими королевскими дворами и папским престолом) деяний лежало нечто совсем другое, что скорее напоминало закладку фундамента для новоевропейской барской (в программе Lebensraum для тронов и тронных особ) жизни, чем фундамента под достижение общенародного блага. С народа, как говорили тогда (и что в десятикратном увеличении происходит теперь), драли три шкуры; русский крепостной крестьянский люд, задавленный помещичье-чиновными поборами и царским рекрутированием в солдаты, на рудники, заводы, на строительство Парадиза (Санкт-Петербурга, возводившегося на болотистых берегах Финского залива), на строительство всевозможных меньшиковских и шереметьевских (и рангом поменьше) дворцов, которые и сегодня иначе не воспринимаются, как центры рэкетирства, насилия, барства,— задавленный всем этим непосильным диктаторством, русский крепостной крестьянский люд совершал военные и трудовые, как пишут теперь, подвиги отнюдь не ради своего будущего благополучия (Санкт-Петербург, в сущности, стоит на костях этих безвестных крепостных крестьянских тружеников, которые и тогда, и затем в потомках вполне могли бы представлять цвет нации), а ради чуждой им дворцовой, барской, помещичьей, то есть троннонавязанной им иноземной жизни. Политики, историки, философы утверждают, что строительством Парадиза (Санкт-Петербурга) Петр сделал для России великое дело — прорубил окно в Европу (звучит так, будто прорубил окно в рай, и все мы, то есть русские люди, Россия, получив доступ к цивилизованным плодам рая, начали процветать и процветаем доныне, воздавая хвалу своему земному спасителю). Но задавался ли кто-нибудь всерьез вопросом: что на самом деле принесло нам это прорубленное в Европу окно, больше вреда или больше пользы, и если пользы, то какому слою общества, вернее, кто и для каких целей мог использовать и использовал это окно? Говорят, что Россия получила широкую возможность торговать с Европой. Думаю, утверждение это вряд ли кто-то возьмется отрицать, как, впрочем, бесспорно и то, что Россия вступила в семью морских держав и усилила свои оборонные возможности; но, спрашивается, какой прок от этой расширившейся торговли и усилившейся обороноспособности для закабаленного славянского люда, который как жил при крестителе Владимире, при Ярославе Мудром, при всех других великих князьях, тожедобивавшихся выхода к Балтике (Иоанн Грозный), при царях Михаиле, Алексее, Петре, царицах Анне, Елизавете и Екатеринах, при Павле, трех Александрах и двух Николаях, при вождях победившего пролетариата, а теперь при демократах,— да, спрашивается, какой прок от петровских (да и всех иных) завоеваний коренному российскому люду, который как жил в убогих, подслеповатых (из-за своей обобранности) избах и пять, и десять веков назад, так живет и сегодня, в сущности, в условиях беспросветного рабства? Прока нет, а есть только ущерб (как некая будто бы награда за добывание величия и славы России), есть только зло, привносимое и насаждаемое (теперь уже через настежь распахнутые двери) радениями престольного чужеродства, и Запад вполне может торжествовать победу, вглядываясь в свои геноцидные усилия против славянского многолюдства. Чужеродцы (главным образом немцы, как свидетельствует история) с благословения Петра, а затем и с благословения всех последовавших за ним монархов, вождей революции и так называемых новейших реформаторов от демократии, прежде всего устремлялись во власть — в министры, генералы и губернаторы, затем в науку, основывая для себя академии и университеты и заполоняя их, в литературу, искусство, живопись, архитектуру, в медицину и образование (просвещение), наконец в религию, ибо православие, как, впрочем, и католичество, есть важнейший в руках тронных инструмент зомбирования масс, успешно подменяемый ныне всеохватными, многократно превышающими по коэффициенту воздействия электронными и неэлектроннымиСМИ,— да, никто вроде бы даже не заметил, как все это за последние полтора-два столетия оказалось в руках чужеродцев, которым как была, так и остается чуждой славянская самобытность, славянские традиции и устои жизни, славянская история, то есть все то, что является корневой основой нации, формирующей ее жизнеспособность и жизнеустойчивость. Русских людей оттеснили не только от созидания общественной, государственной, а в итоге своей национально-ориентированной жизни, но и от тех высших творческих проявлений (в литературе, искусстве, живописи, музыке, тут я вынужден повториться), коими всегда определялось духовное развитие народа, народов, и что у нас в России почти полностью оказалось в руках иноземных (пришлых, обзаведшихся уже на российской земле высокородством) светил. Наверное, было бы несправедливо утверждать, что все эти прибывавшие и продолжающие прибывать к нам иноземные светила (укореняясь, они вырастают в династические древа так называемых “отечественных иноземцев”, тесня и подминая уже во всех управленческих сферах жизни коренной славянский люд), да, было бы несправедливо утверждать, что иноземные светила, в любом колене испытывающие (и это естественно, это от природы) ностальгию по своим национальным традициям, своим жизненным устоям, ничего не привнесли в развитие культуры, искусства, наук, в устройство (рэкетирское устройство) государственности; нет, отчего же, привнесли и даже возвысили, если судить по навязываемым (и мало что общего имеющим с действительностью) официальным оценкам, до высот мирового значения, а с другой стороны, если разобраться, все, что они привносили, они привносили для себя, для удовлетворения своих эстетических потребностей, то есть для облагораживания своей жизни в заснеженной и холодной России, оставляя в крепостническом, то есть скотском, положении (геноцид этот, впрочем, продолжался не только в царские, но и во все постцарские времена, включая и наше, реформируемое демократами) коренной славянский, да и не только славянский, люд. Дворянская культура — это не культура русского народа; это культура дворцовых элит, ее творят, ею питаются, в ней живут определенные, избранные (династические) кланы, у которых свое (по их пришлости) родство, своя спаянность, своя жесткая закольцованность, то есть, сказать иначе, свои кордоны, способные преградить путь всякому, кто из народа, из низов попытается проникнуть к ним; ведь не случайно именно у нас, в России, проявление духовности четко и устойчиво подразделено на так называемое народное творчество (хороводы, частушки, гармонь) и на то… что подается на стол общественной жизни так называемыми народными артистами, писателями, композиторами, художниками и другими “народными” деятелями (что означает, если огласить заложенный здесь подтекст, что хотя сии творцы и не имеют никакого отношения к коренному славянскому люду, но настолько, дескать, прониклись пониманием славянской души, славянскими традициями и устоями, что уже куда более народны, чем сам народ, и, естественно и, может быть, прежде всего должны получать некие особые блага за умение, будучи чужеродцами, изобразить — да еще как изобразить! — народную жизнь, разумеется, в назидательно-поучительных — по своей заданности — целях). Народ со своим творческим проявлением ютится, и это в лучшем случае, в сельских или заводских клубах, то есть существует на самодеятельной основе, и ему заказан выход за пределы этих ограничивающих его рамок; уже более десяти столетий народное творчество жестко законсервировано или, вернее, стагнировано в русле, как уже говорилось, хороводов, частушек, гармошек, тогда как для проявления элитной духовности (высшей или дворцовой, по достижениям которой почему-то — впрочем, известно почему — принято определять уровень цивилизованности того или иного народа),— для проявления элитной духовности возводятся театры, студии, концертные залы, учреждаются профессиональные учебные заведения за счет государственных средств или по крайней мере под высоким патронажем властей и банковско-промышленных олигархов; народ ходит просвещаться в сельские и заводские клубы и стагнируется на этом обретенном уровне развития (что, наверное, невозможно впрямую назвать геноцидом, но что фактически является таковым), элита заполняет театры и концертные залы, приобщаясь к шедеврам классической и современной духовности, к высшим (опять же элитным, дворцовым) ценностям, впитывая их и живя ими точно так же, как простонародье живет своей простонародной жизнью; иначе говоря, одним сельские избы (за их крестьянский труд и принадлежность к народу), другим дворцы и роскошные (многокомнатные) городские квартиры за то, что умеют изображать на подмостках народ (разумеется, и царей, цариц, князей, графов, баронов, полководцев и рыцарей — случай, когда они играют самих себя), и эта узаконенная несправедливость странным образом ни у кого не вызывает ни возражений, ни сомнений. Конечно, можно пофилософствовать, что, кроме самородного таланта, творческому человеку нужна еще и высокая образованность; что верно, то верно, но кто в крепостной России, да и в нынешней, в которой вновь введено платное обучение,— кто в таких условиях может получить высшее (хотя бы даже законченное среднее) образование? Людям из народа оно недоступно, а если и доступно, то считанным на страну единицам, тогда как чадам из имущих (элитных) семей открыты все высшие отечественные и зарубежныеучебные заведения; вот и выходит, что униженные и бедные (положение славян на своей земле) всегда будут оставаться униженными, бедными и малообразованными, то есть в ранге никчемного, второразрядного народишка, а богатые и власть предержащие, сообразованные в непробиваемые элитные кланы вокруг престольного чужеродства, всегда будут выглядеть людьми высокообразованными, светскими, то есть избранными и чуть ли не богоизбранными, единственно способными занимать руководящие посты как в государственной, так и вобщественной жизни, и быть выразителями так называемой народной духовности. Такой расклад жизни в России (в славянском сообществе) сложился не вчера, не позавчера и уж, конечно же, не сам собой, и исток его как раз и следует искать в геноцидной — против славянского многолюдства — политике европейских королевских дворов и в действиях, если по нынешним временам, Соединенных Штатов Америки, перетянувших к себе трон мирового господства. Россия поэтапно, как об этом уже было сказано выше, насыщалась (или разбавлялась, что, возможно, вернее) ползучим чужеродством; два последних и, как мне кажется, решающих этапа в деле славянопритеснения и славяноистребления выпали на наш век — год семнадцатый, экспортированная к нам с Запада революция, вслед за которой морем и сушей хлынули чужеземцы словно в некую вновь открытую Америку (по крайней мере так была понята ими суть происходившего), где надеялись безнаказанно, потеснив и истребив туземное (коренное, славянское) население, укорениться на богатейших землях Украины, Белоруссии, средней полосы России, Поволжья, Урала, Сибири (ведь сегодня документально подтверждено, кем и с какой далеко идущей целью были спровоцированы голод в двадцать первом и тридцать третьем годах на Украине, в Белоруссии, в России и последовавшие затем процессы по уничтожению крестьян — раскулачивание и коллективизация, а также репрессии против мыслящей интеллигенции), и второй этап — конец восьмидесятых и начало девяностых годов, когда повалили к нам новые толпы за куском дармового реформаторского (славянского) пирога и на мед грабительских приватизаций народной (российской) собственности. Думаю, ничто в этом процессе не происходило само собой, как это пытаются представить нам иерархи от политических, исторических и философских знаний, да и русский народ не настолько глуп, чтобы раз за разом подвергать себя саморазорению; это только в традиционно онемеченных академических умах (и с благословения заинтересованного в этом Запада) могла родиться теория некой стихийной славянской предрасположенности к саморазорению, тогда как, повторю, все, что происходило и происходит с нами, планировалось и осуществлялось не одним (со времен Карла Великого) поколением западноевропейских, а теперь и американских (США) правителей, дипломатов, политиков, стратегов силового и ползучего порабощения, да, не одним поколением (и не только против славянского многолюдства) экспертов по экономическим и духовным удушениям, а также поколениями финансовых (ростовщики-монополисты), нефтяных и промышленных королей, сумевших (только за последние полтора-два столетия) сосредоточить в своих руках все основные жизнеобеспечивающие ресурсы Земли.
ХCVI Историки и философы современности, как, впрочем, и прошлых времен, старательно избегают слова “геноцид” применительно к славянскому многолюдству, будто программа такая никогда не задумывалась и не осуществлялась европейскими королевскими дворами и не осуществляется (то прямым, то косвенным дирижерством) в наши дни Соединенными Штатами Америки; драматическую историю славян, прежде всего восточноевропейских, российских, переводят (и это в лучшем случае) в русло некоего естественного противоборства, словно бы и на самом деле не полчища с Запада, уподобившись диким азиатским ордам, поэтапно вторгались с захватническими, поработительскими целями на земли славян, а Россия, то есть русские люди, обрушивалась некими крестовыми походами на Западную Европу, побуждая народы (европейские народы) к самозащите; не знаю, что может быть кощунственнее подобной так называемой “научной” интерпретации известных исторических событий, ибо русские люди не нападали, тем более на Западную Европу, а только защищались от ее кровавых нашествий, которые, впрочем, хорошо известны в истории, как известно и то, кем и с какой целью они организовывались и чем заканчивались, а неизвестным (точнее, неоглашенным) и по сей день остается лишь то, что все они в той или иной степени были следствием (можно сказать, прямым продолжением) многовековой геноцидной политики европейских королевских дворов против славянского многолюдства. Заговор это или не заговор против славян — спор не может быть переведен в плоскость терминологических изысканий; как и у сторонников признания заговора, так и у его противников есть свой взгляд на драматическую историю русского народа и свои обвинительные и оправдательные аргументы, но реальная действительность однозначно говорит нам, что явление геноцида против славянского многолюдства столь же бесспорно, как бесспорны зафиксированные в истории расправы над кельтами и американскими индейцами, и весь вопрос заключается лишь в том, что, признав (под нажимом мирового сообщества) политику истребления кельтов и американских индейцев прямым геноцидом против этих народов, историки и философы не хотят (или не могут, что ближе к истине) признать геноцидом продолжающуюся вот уже более десяти столетий политику притеснения и травли славян западноевропейскими державами. Да, я готов снова и снова повторять, что вопрос не в том, проводится или не проводится геноцид против славянского многолюдства (в конце концов факты неопровержимы), а в том, что перманентные беды русского народа, начавшиеся с приходом Рюриковичей (с утверждением ими престольного чужеродства, если точнее), не рассматривались и не рассматриваются нашей исторической наукой в свете творившегося и творящегося против нас геноцида, и такое игнорирование очевидного (и определяющего для нас, славян) исторического явления, мягко говоря, не делает чести светилам от исторических и философских знаний. Я понимаю, что в одной главе, да к тому же заключительной, невозможно обозреть все,что столетиями творилось и продолжает твориться со славянским людом и вокруг него, тем более что в третьей книге этого повествования пойдет куда более подробный разговор о заданном европейскими королевскими дворами российском драматизме, о котором, начиная чуть ли не с несторовских времен, умалчивается в нашей так называемой “научной” историографии, а чтобы высказанное здесь (в качестве предисловия, можно и так оценить) соображение не показалось декларативным, попытаюсь хотя бы схематично, то есть в обобщенном, хребтовом варианте, представить всю поэтапную последовательность развивавшихся исторических событий. Еще несколько веков назад выезжавшие за кордон русские люди начали замечать, что не только в элитных (дворцовых) кругах, но и в народе устойчиво бытовало самое негативное отношение к России и прежде всего к российскому славянству; русских людей вроде бы как боялись, словно они и в самом деле угрожали просвещенной Европе и готовились проглотить ее; да, уже тогда, более пяти столетий назад, среди западноевропейцев последовательно насаждался “образ врага” в лице России (как в свое время последовательно насаждался “образ врага” в лице кельтов), и, чтобы подобная пропаганда имела воздействие, нужны были по меньшей мере достаточно правдоподобные версии об агрессивности и дикости славян, а чтобы иметь эти версии, нужно было либо фальсифицировать историю, либо прибегнуть к приему умолчания тех фактов истории, в которых славяне выглядят доверчивыми, добронравными, миролюбивыми, и выпячивания тех, в которых (хотя и не по своей воле) они оказывались втянутыми в те или иные кровавые авантюры. Во-первых, вроде бы за ненадобностью были буквально похоронены работы Геродота и Тацита о славянах как о народе с мягким и доброжелательным характером (в сопоставлении с германскими племенами), и, во-вторых, в почти недосягаемые анналы были запрятаны записки известных греческих (римских) историков, ходивших в страну “славных Гипербореев”; убрав таким образом корневые истоки русского национального характера, то есть убрав барьер правды, мешавший им развернуться, западноевропейские, а следом и наши отечественные (онемеченные, или, вернее, заправленные чужеродством) академические умы получили полный простор для самых произвольных (очерняющих народ и восхваляющих рюрико-романовское престольное чужеродство) искажений и толкований истории России, восточноевропейского славянства и славянства вообще. Хотя известно (именно по Геродоту и Тациту), что славянские племена издревле обитали в Европе и занимали территорию от Днепра до Рейна, от Балтийского (Варяжского) до Средиземного моря и никогда не были народом кочевым, а занимались земледелием и имели высокоразвитую культуру и цивилизацию (многие греческие олимпийские боги напрямую взяты из древнеславянской мифологии, поскольку имена их имеют славянскую корневую основу), но все это не просто было забыто историками и философами Запада, а целенаправленно опровергалось ими, подавлялось и затмевалось появлявшимися новыми (словно грибы после дождя) теориями, исследованиями и предположениями, из которых следовало только одно, что если славяне и не азиаты в полном смысле этого слова, то уж тем более не европейцы, ибо представляют собой вечно кочующий, вечно ищущий благ народ (отсюда индогиперборейская версия), что по укладу жизни их можно скорее отнести к скифским или сарматским племенам (отсюда теория тавроскифов), что основным занятием их было военное ремесло и что жили они только тем, что шли в наемники к чужеродным властителям, главным образом к азиатским, да и к византийским и римским, а когда не было подходящей “работы”, совершали разбойные набеги на близлежащие народы, то есть материально обеспечивались грабежами и разбоем (как видим, здесь уже очевидная и беспардонная подтасовка фактов, а вернее, прямая и целенаправленная ложь, должная пробудить у мирового сообщества ненависть и гнев против славян); в довершение ко всему возникла даже такая версия, будто некие европейские купцы — рахдониты,— захватившие в свои руки “монополию караванной торговли между Китаем и Европой” (знаменитый Шелковый путь), нанимая славян для охранных целей, то есть давая им работу, если по-современному, обеспечивали им возможность к существованию, и — нужно ли еще что-либо добавлять к исторической будто бы агрессивности славян? Однако здесь следовало бы заметить, что авторы этой запущенной в обиход версии не ссылаются в своих утверждениях ни на какие источники, но если нечто подобное и имело место в истории, то должно было происходить, судя по приметам, в период столетней византийско-персидской войны и активизации алтайских турок, приглашенных Юстинианом для охраны византийских границ, это во-первых (и что уже само собою исключает возможность некоего рахдонитского контроля над Шелковым путем), а во-вторых, славяне в этот период, покоренные готскими князьями, имели свою государственность — Русь первую,— управлялись царем Эрманорихом и готовились к отражению гуннского нашествия, так что им было, мягко говоря, не до наемных дел, но сочинители версии не сочли даже намеком упомянуть об этом. К высказанному возражению можно было бы добавить и то, что если бы славяне жили за счет “военного ремесла”, то вряд ли позволили бы покорить себя гуннам, аварам, хазарам, варягам, печенегам, половцам, монголам и татарам; славяне не были (возможно, на свою беду) ни агрессивными, ни воинственными, что подтверждается самыми достоверными историческими свидетельствами, но, как видно, политика европейских королевских дворов, положенная в основу антиславянского геноцида, давно уже неподъемной плитой нависает над историческими фактами и отштамповывает их под свой тронноугодный (от фараоновской державности) трафарет.
ХCVII Народ или народы, одновременно отторженные и от созидательного процесса жизни, и от исторической основы своего бытия, как случилось это с русским людом с приходом Рюриковичей и продолжено было царствовавшим домом Романовых, коммунистическими вождями, пришедшими к власти, в неизменно стагнационном положении остаются и теперь, в эпоху неких демократических будто бы преобразований,— народ или народы эти оказываются, по сути, лишенными само─й возможности сопоставлять бытие текущей действительности со своим историческим прошлым, которое лишь ностальгически теплится в душах, напоминая о некогда наполнявшем их и утраченном человеческом достоинстве. Такой народ безволен, и рано или поздно он теряетжизнеспособность, и, возможно, именно на такой исход и рассчитывали (в череде своих драконовских мер) авторы геноцидной политики против славянского многолюдства, стремившиеся как можно плотнее наводнить Россию своим вездесущим чужеродством. Можно сказать,что “так уж случилось”, вернее, сослаться на обстоятельства, а можно, разобравшись в сонме нагнетавшихся событий, увидеть вехи определенного замысла в том, что славянская история (от корневых ее истоков) писалась, во-первых, не славянами и за спинами славян, и, во-вторых, после того, как памятники славянской культуры и славянской цивилизации были полностью разрушены и сметены с лица земли нашествиями гуннов, аваров, варягов, хлынувших “со всей русью” на наши земли, и татаро-монгольскими полчищами, русские люди, обращенные в смердов и крепостных (униженные, обобранные, бесправные, добавлю для уточнения), не только не знали, но и не могли даже предположить, чтобы кто-то на Западе, заботясь будто бы об их исторических корнях, задался целью рассказать некую “правду” об их утраченной (с принятием православия) самобытности и о преимуществах новообретенного (крепостнического — и опять же после крещения) уклада жизни, или, доступнее говоря, что человеческое, присущее славянству и возвеличивавшее его, должно быть отнято у него, а античеловеческое, кровавое и чуждое по духу приписано ему как определенной (с изъяном, да, именно с изъяном) человеческой общности, должной вроде бы равноправно жить среди других народов и государств. Те, кто на основе подобных “научных” изысканий брался сочинять славянскую, а по сути, антиславянскую историю, точно знали, что и для чего делают; они создавали тот негативный ореол вокруг обреченного европейскими королевскими дворами на истребление народа, который начал зловеще проявляться толькок началу семнадцатого столетия и окончательно, то есть твердо и нестираемо, закрепился за нами в восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом веках, поставив русских, Россию в целом в некое вакуумное, а по сути, враждебное положение по отношению к мировому сообществу, и вершиной этого вакуума, или враждебности, явилось недвусмысленное заявление Президента Соединенных Штатов (ныне главенствующей мировой державы), назвавшего нашу страну “империей зла”. Задача исполнителей геноцидной программы западноевропейских правящих элит упрощалась тем, что они легко находили среди подобных себе российских коллег (либо заданно онемеченных, о чем уже говорилось выше, либо напрямую повязанных родством по духу и крови) понимание и поддержку, и первым документальным свидетельством такого “единомыслия” в оценках происходивших и происходящих исторических событий следует, на мой взгляд, считать несторо-никоновскую “Повесть временных лет”. Я не могу сказать, чтобы этот начальный летописный документ нашей истории не исследовался и не подвергался сомнениям,— нет, отчего же, иногда даже создается впечатление, что он на сегодняшний день уже будто бы по слогам просвечен пытливыми умами наших историков, но кроме того, что он основан на греческом хронографе, который, однако, тоже нельзя считать эталоном, особенно в освещении славянской истории, и что опирается на сведения из славянского фольклора, который к тому времени, задавленный православием, существовал лишь в жалких, выхолощенных остатках,— ничего определенного, что указывало бы на прямое подра-жательство (прямое и неприкрытое низкопоклонство) в оценках славян, невозможно обнаружить в этих исследованиях (здесь, наверное, следует добавить, что и Нестор, и Никон остаются в нашей истории личностями загадочными, ибо по каким-то, может быть, особым обстоятельствам жития их либо были уничтожены, либо не писались вовсе, а что касается самого текста сочиненной ими “Повести…”, то сошлюсь лишь на высказывание известного арабского историка тех времен, который не без удивления заметил, что русские в унижении самих себя — имелся в виду варяжский поход Олега на Константинополь — во многом превосходят самих греков). Но вернемся к прерванной мысли и, присоединившись к народному восприятию, скажем: “Лиха беда — начало!” Да, начало антиславянского единомыслия, положенное летописцами Нестором и Никоном, было затем столь мощно поддержано, прежде всего онемеченной Российской Академией наук (известна борьба Ломоносова с засильем в ней чужеродства), что об этом можно было бы сочинять тома, однако в этой своей работе я ограничусь лишь тем, что приведу некоторый, повторяю, только некоторый итог многовековых усилий пьедестально увенчанных зарубежно-отечественных, или, вернее, отечественно-зарубежных, иерархов от исторических и философских знаний (усилий по ужесточению и одновременно обелению геноцидной политики против славянского многолюдства), наглядным выражением которого служит оклеветанная ныне по всем статьям — и в историческом плане, и в плане политическом, экономическом, духовно-нравственном, культурном — в глазах мирового сообщества, униженная, раздавленная, распятая (потомками кровавых палачей, стерших с лика планеты кельтов и американских индейцев и подающих себя сегодня в иконном образе поборников мира и справедливости) Россия. Но, думаю, наивно было бы полагать, что устроители геноцида против славян ограничивались только духовными притеснениями, духовным порабощением, дробившим и обезволивавшим одно из самых многолюдных и миролюбивых европейских людских сообществ; как и против кельтов, и против американских индейцев, против славянства активно применялись и военные вторжения: шведское, французское, два немецких лишь в одном двадцатом столетии, сравнимые по последствиям своим разве что с азиатскими нашествиями на Россию гуннских, аварских и татаро-монгольскихорд, не говоря уже о локальных: польских, литовских и крестовых — они вполне подходят под это понятие — набегов тевтонских рыцарей; походы и нашествия эти сопровождались прежде всего разрушением и разорением русских памятников, русских святынь, сожжением городов, сел, массовыми убийствами и угонами в рабство ни в чем не повинных мирных селян, и нужны были десятилетия и столетия, чтобы после каждого такого нашествия смогла хоть как-то восстановиться тихая, никому не мешавшая своим убогим (под романовской державной дланью) существованием крепостная крестьянская Россия, и я невольно задаю себе вопрос: “Есть ли хоть что-то человеческое в тех, кто и сегодня продолжает, искажая историческую правду, беспардонно чернить русский народ и навязывать России неприемлемые для нее хищнические условия бытия?” Да, я говорю о народе, который, будучи отторженным (глухим крепостничеством) от созидательных процессов не только государственной, общественной, но и личной жизни, представал, как продолжает представать и сегодня передзападноевропейскими правителями — а через подвластную им пропаганду и перед мировым сообществом,— ответчиком за деяния своего “родного” престольного чужеродства; ведь славянское многолюдство страшило Западную Европу не столько своей неисчислимой вроде бы (у страха глаза велики) и в то же время достаточно инертной массой (лучшим доказательством миролюбия собственно славян служит тот факт, что они во всей своей многовековой истории не только не посягали на чужие земли, но никогда и ни при каких обстоятельствах не кормились данью с чужих народов, а, напротив, только платили ее, не желая вступать ни в какие кровопролитные конфликты), но главным образом укреплявшейся государственностью и разгоравшимися амбициями хотя и чужеродных для славян, но все же российскихправителей на единодержавную европейскую власть. Амбиции эти (за которые как раз и приходилось и приходится отвечать русскому люду) легко просматриваются не только на пространстве прошедших, но и на пространстве текущих времен, и европейским королевским дворам, фасадно представленным ныне республиканскими (президентскими, премьерскими) правительствами (с вассальным клеймом известной заокеанской державы), пришлось, как показывает историческая действительность, распространить геноцидную политику против славянского многолюдства и на представителей российской тронной да и не тронной власти. Разумеется, речь пойдет не о Лжедмитриях, направлявшихся определенной (не без благословения папского престола) западнодержавной дланью на захват российского трона, и не об усилиях, предпринятых русским людом по защите национальных интересов; Лжедмитрии — это мелочь в сравнении с той кампанией разрушения российского императорского дома, какая была развязана Западом против Романовых (начиная с Павла I и Александра I), как только российские самодержцы начали проявлять стремление, да, пока лишь стремление к самостоятельности как в общеевропейских (что особенно задевало и настораживало королевские дворы), так и во внутрироссийских делах; именно начиная с Павла I и Александра I, на российском престоле обозначилась череда цареубийств; царей убивали, как подается в нашей официальной историографии, некие народовольцы, избравшие для себя методом борьбы с самодержавием террор, то есть убийство коронованных особ и царедворцев, особенно тех (здесь можно назвать Столыпина), которые брались хоть что-то сделать для облегчения жизни коренного российского люда; но ведь теперь достоверно известно, что народовольцы не имели никаких корней в русском народе, а готовились и направлялись в Россию спецслужбами европейских королевских дворов, которые, не добившись нужных (в своих геноцидных усилиях) результатов от прямых военных, экономических и духовных экспансий, решили изнутри взорвать (и взорвали-таки, угнездив у нас гулявший по Европе “призрак коммунизма”) российскую государственность. Достоверно известно теперь уже и то, что революция семнадцатого года, и прежде всего Октябрьский переворот в ней, когда так называемые большевики с помощью вооруженного мятежа узурпировали в стране власть, была хорошопродуманным и оплаченным (в русле геноцидной политики против славянского многолюдства и возможной могущественной российской государственности) западноевропейскими правящими кругами действом, и все, что последовало за этим кровавым взрывом (русский народ, к сожалению, оказался в этом действе лишь четко отлаженным механизмом самоистребления),— разграбление страны государствами Антанты (все, что имело ценность, и прежде всего золотые запасы, пароходами, пароходами со специальных причалов, уплывало за кордон, а обратным ходом прибывали на них толпы ловцов счастья, надеявшихся нажиться в погибающей российской державе и обрести славу и значимость), братоубийственная бойня, голод, нищета, бездомность, болезни, раскулачивание, расказачивание, репрессии (ведь тольков людском исчислении Россия была более чем на треть опустошена),— все, все это говорит лишь об одном, о тщательно спланированном и осуществленном (при видимых оправдывающих обстоятельствах) европейскими просвещенными державами геноциде против славянского (не могу не повториться здесь) многолюдства и возможной могучей славянской государственности, которую, впрочем, и сегодня Запад выставляет в качестве пугала для своих правителей и народов. Устроители геноцида торжествовали; они полагали (и их вполне можно понять, поскольку достоверно знали, что сотворили с Россией, и в их тайных докладах обрисовывалась страшная картина разграбления и разрушения страны, ее политического, экономического, научного и духовного потенциала), да, полагали, что после такого изничтожающего удара по славянскому многолюдству и взраставшей славянской государственности Россия уже не сможет подняться на ноги, и если обратиться к прессе того времени, то по одним только заголовкам, отправлявшим панихиду по России и русскому люду (панихиду седва сдерживаемым внутренним ликованием), можно понять, какое удовлетворение от своих геноцидных свершений испытывали европейские королевские (во многом уже перелицевавшиеся в президентские и премьерские) дворы. Однако действительность показала, что торжествовать было преждевременно; русское единство (тогда оно еще существовало, хотя и в усеченном варианте) заставило все же большевистско-вождистское чужеродство взять курс (пусть не во всем, пусть хотя бы частично) на проведение национально ориентированной политики, и даже того немногого, что было сделано в этом направлении, оказалось достаточно, чтобы русский народ, почувствовав свою востребованность, обрел силы для восстановления утраченного жизненного потенциала. Об этом можно было бы говорить с гордостью, но я не хочу лукавить; ротозейно позволять истреблять и грабить себя, а затем героически восстанавливаться, как повторялось с нами в веках и повторяется сегодня,— это не подвиг, нет, и у этого явления должно быть другое определение; восстановление (именно потому, что мы не извлекаем уроков из своего ротозейства) сулило новые беды, которые и не заставили себя ждать. Ведь и сегодня остается неясным (хотя скорее неоглашенным, чем неясным), почему Гитлер, много раз повторявший, что Германия потерпела поражение в первой мировой войне только потому, что позволила себе сражаться на двух фронтах (против России и против Англии и Франции),— да, почему Гитлер, захвативший Францию и объявивший войну Англии (железные дивизии его уже готовы были десантироваться на Британские острова), вдруг вопреки своим утверждениям решает открыть второй фронт и направляет свою воинскую армаду на Россию? Кто и каким образом смог подтолкнуть его на такой шаг, и что и кем было обещано за сие заведомое самоубийство? Неясной вроде бы (а впрочем, отчего же неясной?) остается причина, побудившая недавнего нашего союзника по антигитлеровской коалиции Уинстона Черчилля выступить в Фултоне с известной речью, в которой тот призывал ведущие европейские державы вновь вернуться к блокаде СССР, то есть к геноцидной политике против славян, и в результате этих его продиктованных призывов, то есть после пятидесятилетней конфронтации и блокады, Россия сегодня вновь предстает перед мировым сообществом разрушенной, раздавленной, разграбленной и опустошенной.Суждено ли российскому славянству до конца повторить судьбу кельтов и американских индейцев, покажет будущее; я не хочу ни гадать, ни предсказывать, но, думаю, человечество должно осознать наконец, что хищническая фараоновская державность, если народы не объединятся и не преградят ей путь, не остановится в своих злодеяниях на уничтожении славянства, как не остановилась ни после Карфагена, ни после расправы над кельтами и американскими индейцами.
ХCVIII Сколько живет человечество, столько и пытается познать себя; и, казалось бы, чем больше познает себя, тем сильнее запутывается в оценках как прошлого, так и настоящего, и вместо движения к общему благоденствию (по провозглашенным церковной и светской, или мирской, житейской заданностям) мы стремительно продвигаемся — не к краху, нет, ибо такая оценка была бы слишком общей и вольно или невольно накладывала бы на человечество печать естественного, или, сказать иначе, неосознающегося, безумства, а к двум рукотворно-заданным (в противопоставление природной заданности) абсолютным величинам господства (древо власти) и рабства (древо народной жизни), и первым и главнейшим инструментом в достижении этой иезуитской цели (при абсолютной активности правителей и абсолютной инертности масс, запуганных, униженных, эпохально зомбированных на безволие и бездеятельность) является, как ни странно прозвучит это, сфера исторических и философских исследований, в которых во все времена заданность превалировала над объективностью, ложь — над истиной, символическое (мифическое, миражное) восприятие бытия — над реальными фактами исторической и текущей действительности. В естественных науках даже малейшая неточность или ошибка неминуемо приводит исследователя к тупиковому результату; историческая же и философская науки никогда не служили истине, но всегда служили и продолжают служить политической конъюнктуре, то есть работали и работают на заказ, исходящий от тронов и тронных особ, а поскольку всех нас приучили считаться с тем, что правда в конечном итоге остается за властью, какие бы кровавые или некровавые злодеяния ни совершались ею, то и по отношению к исторической и философской наукам, которые опекаются властями (отсюда и сами науки воспринимаются в народе как некая духовная сила, духовная власть), укоренилось некое оберегательное, я бы так сказал, почтенное, доверительное восприятие. Мы полагаем, что беды наши происходят от диктаторов-поводырей, разрушающих простолюдинскую жизнь, тогда как главная направляющая сила на исторической арене действий не столько властители (они, конечно, вносят свою окраску в происходящее), сколько закономерности, в русле которых вынуждены действовать и властители, и народы. Такой взгляд на историческую науку, ее значение в становлении общественных отношений и общественного бытия позволяет сегодня усомниться в том, что основной ее целью является исследование взаимоотношений народа и власти (наиболее четко мысль эта была сформулирована известным российским историком Соловьевым, автором тридцатитомного труда по истории Государства Российского); причину народных бед, на мой взгляд, следует искать в рукотворных, повторяю, да, в рукотворных, а потому и поддающихся исправлению закономерностях, что я и попытался сделать в этой книге и намерен продолжить в третьей, посмотрев на российскую историю сквозь призму общемировых процессов развития человечества.
Конец второй книги. ∙ Окончание. Начало см. “Октябрь” 1996, №№ 9—10, 1997, №№ 10—11, № 9 с. г.