Юнна МОРИЦ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 1998
Юнна МОРИЦ «Дивный какой я зверь…»
Amant alterna Came-nae
Камены любят чередование
Проспи, проспи, художник, * * *
Добычу и трофей!
Иначе, мой Орфей,
Ты будешь корифей.
Проспи, проспи раздачу
Лаврового листа,
И бешенство скота,
И первые места.
Проспи трескучий бред
Блистательных побед,
Проспи свою могилу
И в честь нее обед.
Проспи, проспи, художник,
Проспи, шалтай-болтай,
Проспи же все, что можно,
И всюду опоздай!
А катится клубком
За лакомым куском
Пусть тот, кто тем и славен,
Что был с тобой знаком.
Проспи, проспи знакомство
Столь славное!.. Проспи.
Пусть кот не спит ученый
На той златой цепи.
1998 Бродячий мотив Игра не стоит погребальных свеч.
Едва успеешь в гроб глазурный лечь,—
уж тут как тут вовсю идет примерка
твоей судьбы на каждое бревно,
которое само себе равно,
и твой покрой на нем глядится мелко.
Ты — ватник, фрак, охапка барахла,
тебя напялить может хоть метла,
чтоб небеса мести на том участке,
где огурцы искусства таковы,
что желтизна их клянчит синевы
для полученья огуречной краски.
Ты пущен с молотка, о том и речь.
Игра не стоит погребальных свеч,
и суеты вокруг себя, и спешки
на торжества посмертные свои,
на те концерты “пушкинской струи”,
где ложь воспоминаний — хуже слежки.
Кто виноват?.. Что делать?.. Против лома
приема нет и в штате Оклахома.
Тебя за ручку тащат школяры,
футболят, на тебе съезжают с горки…
Прощай! Забвенье лучше и задворки,
и уличная песня для дыры.
1998Великих нынче — словно блох в ночлежке, * * *
куда ни плюнь — великий человек,
есть семьи, где по пять великих членов,
великие младенцы там пищат,
великие к ним ходят почтальоны,
великие приносят телеграммы,
великие им письма от великих.
Какое счастье — быть не в их числе!..
Быть невеликим в невеликом доме,
в семействе невеликих человечков,
с любовью — не крупнее земляники,
с букетом мелких полевых цветов,
с малюсенькой звездой в окне вечернем,—
я в данный миг подмигиваю ей,
насвистывая песенку-малютку.
1997 Записка Положи меня в карман,
я не так уж велика.
У тебя в кармане буду
пусть я крошкой табака.
Мы увидим столько стран,
сколько видят облака.
Ты корми меня в кармане,
как любимого зверька.
Брак небесный — не роман
для печатного станка.
Ты найдешь меня в кармане
даже там, где спят века.
1997 Концертина Я нарисую тебе на память картину —
окурком, свекольным соком, кофейной гущей.
На той картине, держа гармошечку, концертину,
ты будешь играть и петь о волне бегущей.
Двумя руками сжимая-растягивая зигзаги,
где язычки металла — источник музык,
ты улыбнись мне!.. В одном от картины шаге
я затаилась, и лиственный глаз мой узок.
Там будут вокруг тебя синева и зелень,
ткань золотая пляжей, закат над морем.
И так хорошо мы с тобою судьбу разделим,
что красить разлуку не станешь ты черным горем,
а в этой картине, написанной чем попало,
ты будешь сидеть на воздухе с концертиной
и видеть, что тень моя на тебя упала,
как тень любви, стоящей перед картиной.
1998А я, с каменами гуляя чаще многих, * * *
не удивляюсь, что у них извечно в носке
одни и те же платья и прически,
божественно простые, как листва,
не знающая моды и фасона,
как свет, в листве скользящий невесомо…
И не способны эти божества
нуждаться вовсе в новизне наряда
и стрижки, за собой следить как надо
для взятья там чего-нибудь еще —
зачем? — всего достаточно каменам,
они в сандалиях, они в обыкновенном,
они над бездной подставляют мне плечо.
1998Дивный какой я зверь — * * *
весь в золотом руне.
Шкура моя в цене —
завтра, вчера, теперь!..
Мимо идут потомки
в шапках, сделанных из меня.
Их красотки стройны и тонки
в шубах, сделанных из меня.
…Снег на исходе дня
делается небесней.
Кто-то промчался с песней,
сделанной из меня.
1998Тут всех на старость повело строчить донос: * * *
не той красы у ней власы, коленки, нос,
а также зубы,— и пора ей в гроб со сцены.
Да что вы знаете о прелестях ее,
о тайных силах, презирающих нытье
и вашу книгу жалоб?.. Драгоценны
ее мгновенья, а тем более — года!
О старости, возлюбленной — о да! —
о ней, красавице, я говорю, играя
с ее подругами — со стайкою камен,
и в нежный возраст их впадаю без подмен,
как та река, что в край течет из края…
1998На солнце у древних развалин * * *
сижу я, зажмурясь, как кошка.
Идет древнегреческий парень,
его бесподобна обложка.
Кончается улица морем,
на рейде качаются бриги…
Папирус в ручье за подворьем
так светится в солнечной книге!
Я странствую, я процветаю,
натуру пишу на продажу,
я людям на счастье гадаю,
сдувая отчаянья сажу.
Кочую, но всюду я — дома,
и мне улыбаются, словно
я каждой собаке знакома
и жителям всем поголовно.
Была я грешна, потакая
неблагодарности черной.
Теперь я совсем не такая,
судьба моя стала просторной,
она благодарна отрыву
от неблагодарного множества,
где хочет волшебную рыбу
иметь на посылках ничтожество.
1998Камена прекрасная крутит романы * * *
и выскочек бесит, как сок белены.
Тщеславные юноши с нею жеманны,
завидуют славе и славой больны.
Они сочетаются с нею на фото,
строчат дневники, а поздней — мемуар.
Она выдает им себя за кого-то,
кто — мрамор и юмор, Хайям и Омар.
Стройна и легка, словно гибкая ветка,
листвясь над пирушкой во время чумы,
она предсказует им зорко и едко
их жадную взятость у ней же взаймы.
Играть они примутся в жадные игры,
оттачивать стиль и лавруху жевать.
Как много руна золотого настригли
с охотницы этой над Данте дремать!
Но ей не потребно столь потное дело,
как лавры жевать и оттачивать стиль…
Ей ведома страшная тайна предела,
где высший порядок — музейная пыль.
1998Балет — искусство поз, * * *
поэзия — иное…
На улице — мороз,
и мой сурок со мною.
В Европе расцвела
магнолия и пахнет,
в России — снег и мгла,
и колокол распахнут.
Копаясь, как в добре,
в помойном баке с пищей,
лохматый том Рабле
выуживает нищий
и, подмигнув — кому? —
находку из помойки
кладет себе в суму,
где много птицы-тройки.
Багаж его дорос
до знанья тех предметов,
что ставят под вопрос
всю Фабрику Ответов,
а Фабрика поет
и пляшет под фанеру,
и дуракам дает
поцеловать химеру!..
1998 Modus vivendi Изменился климат, вымерли подчистую
мамонты, динозавры — и что?.. А то,
что, сидя на рельсах задницей и протестуя,
вы прогрессу мешаете, граждане, как никто.
Изменился климат, вымерли птеродактили
по закону природы, не громя никакой режим,
никому не хамя: “Катитесь к такой-то матери,
а мы на рельсах пока полежим”.
Нехорошее дело — умственная отсталость,
в стране изменился климат, надо же понимать,
что вымерли динозавры и мамонтов не осталось,
зато с каким уважением будут их вспоминать.
Климат когда меняется, лучше быть насекомым,
также вполне прекрасно всем превратиться в змей,
не хулиганьте, граждане, дайте пройти вагонам,
ведите себя, как мамонты,— будет и вам музей!..
1997 Гимн Да здравствуют бандиты, разбойники и воры,
Их личности отдельные, а также коллектив!
Они спасут отчизну и все ее просторы,
Своим авторитетом раздоры прекратив.
И наведут порядок, и сдвинут с места горы,
Артистов с мордоделами вокруг себя сплотив,
Чудесные бандиты, разбойники и воры,
Их личности отдельные, а также коллектив.
Скорее бы, скорей бы начать переговоры,
Чтоб нас не покидали, себя озолотив,
Любимые, чудесные, прелестные, известные,
Великие, могучие, певучие, живучие,
Прекрасные бандиты, разбойники и воры,
Их личности отдельные, а также коллектив!
Мы памятник поставим Неизвестному Бандиту,
И памятник поставим Известному Бандиту,
И памятник поставим Чудесному Бандиту,
Летящему, стоящему, сидящему, блестящему,
Идущему, плывущему, гребущему Бандиту,
На прежнее на место с восторгом возвратив
Их личности отдельные, а также коллектив!
И памятник поставим Гениальному Бандиту,
Сияющему вечно, Идеальному Бандиту,
Бандитскому Высочеству, Бандитскому Сиятельству,
Его Бандитской Светлости, Его Бандитской Мудрости,
Родному, дорогому Бандиту Всех Бандитов —
За то, что нас не бросил, совсем осиротив,
А также не покинул, себя озолотив.
Да здравствуют бандиты, разбойники и воры,
Заслуженно-народные, природно-благородные,
Их личности отдельные, а также коллектив!
1998Выходит овен за калитку, * * *
пасется беленький в траве,
как будто дергают за нитку,
привязанную к голове.
За нитку голода в спектакле
марионетку теребя,
себя скрывающий — не так ли
все время дергает тебя?..
К зеленой пище белый овен
склоняется сто тысяч раз,
и в ритме жертвы безусловен
его печалью пьяный глаз.
1998 Пейзаж Немного соуса, бобов и базилика,
овечий сыр, бутылка пыльная вина.
Убитый спит лицом в траву. Одна улика
над ним летает и со всех сторон видна,—
в ее глазах, в зеркальных крылышках бесстрастных
текут наплывы отражений, маски слов,
с лица слетающих за миг до капель красных,
до черных солнц на тверди вечных снов.
Одна и та ж воздухоплавает стрекозка,
убитый в ней с убийцей совмещен —
как пламя с ямкой тающего воска
во мраке, вход в который воспрещен.
Листва олив переливается на склоне
в текучих сумерках божественной поры.
От Александра Македонского зловонье
идет, развешивая трупы как шары.
1993 К антологии “Строфы века” За что любил поэт Твардовский
поэта Маршака,
чью тень пинают отморозки,
живя на шармака?..
За кислородный образ речи,
за слог без бигудей,
за мыслей некоторых свечи
в молельне за людей.
Я помню, как все это было,
как плавал дыма шар,
как нежно Саша Самуила
любил за Божий дар!..
За что не любят прохиндеи
поэта Маршака?
За то, что, много чем владея,
не жил на шармака,
а если написал похвально
про их же дребездень,
так, значит, схвачен был нахально
за глотку в этот день —
и мыло долго руки мыло
поэта Маршака,
о чем я запись сохранила
и группу лиц (перо, чернила)
на листьях дневника.
1998 Камея на коралле О славном юноше с лицом порочной девы,
с проклятым гением в подвальчике ума,
с улыбкой дивной палача и королевы,
с пыланьем тьмы, где всех тщеславий закрома,—
о нем ли разве не играют здесь на струнах,
на звонких нервах героинческих чудес,
на длинных дудочках галлюцинаций лунных,
где вьются прелести воздушные телес,
где в Сиракузах из ручья растет папирус,
осоки брат, с насквозь светящейся листвой?..
О славном юноше, о том, чтоб он не вырос
из тела нежного с кудрявой головой,
чтоб не утратил этой плавности змеиной,
звериной грации… Ужели не о нем,
не о себе ли, посох, двигаясь долиной,
ты сам с собою говоришь, цветя огнем?
1998* * *
Видно, такой уж народ: все нападают на дверь!
Книжным базаром иду, полон базар сочинений,
Если кто-либо где неладное что-то приметит,
Сразу набросится: “Дверь, в этом виновница — ты!”
Катулл
дивные опыты в них писаны жаром светил,
знающих, как восприять из мухомора и мака
сильные соки чудес, чтобы звездело везде…
Юноша с девой, деля это звезденье мираклей,
видят иные миры, и весьма развиваются там,
и достигают всего, и потом ничего им не надо,
кроме грибов, спорыньи, мака — и вроде того…
Плавая в этих мирах, где расцветают прозренья,
когда мухоморы и мак преображают мозги,
юноша с девой ведут образ возвышенной жизни,
не унижая любовь гадким соитья трудом.
Главное — не доводить это прекрасное дело
до возлежанья в гробу, в тапочках белых, в цветах.
Юноша ноет: “А как?!” “А так,— я ему отвечаю,—
лечит в Тибете монах розгами этот недуг”.
Юношу ломка гвоздит, он уж на розги согласен,
ищет монаха, Тибет, что-то несет продавать
и покупает в кафе шарик себе героина,
чтоб до Тибета дойти, с розгой монаха найти.
Дверь виновата во всем!.. Полон базар сочинений,
дивные опыты в них — мак, мухомор, спорынья,
славный такой агитпроп психоделических штудий,
гумтехнологий сквозняк… Дверь виновата во всем!
1998Подумаешь, повесился!.. Ха-ха. * * *
Его проблемы. Психов тут навалом.
Несчастны только те, чьи потроха
отравлены тоской по идеалам,—
да ну их к черту, пусть они висят,
включают газ — и головой в духовку.
Могли бы кур держать и поросят,
держать могли бы речь, держать винтовку,
держать конюшню, баню, скипидар,
грузовичок, прогулочную группу,
себя в руках держать, держать удар
и светлый путь за травкой в Гваделупу,
так нет же — путь свой держат в самый гроб…
И хлад вселенский держит чью-то душу,
которая ладонью держит лоб,
рисуя песню кисточкой и тушью.
1997 Кролик Кто не имеет ничего,
тот все-таки имеет Нечто,
чего никак иметь не может
тот, кто уже имеет всё…
Имея всё, никак нельзя
иметь отсутствие всего,
что жить мешает налегке
и быть любимым не за то, что —
увы! — умеешь всё иметь.
Умеющие всё иметь,
имеющие всё уметь,
уж никогда не поимеют,
не поумеют никогда
поимку кролика, чьи лапки
нам постоянно разгребают
холмы и холмики сокровищ,
которых я не назову,
чтоб те, кто всё уже имеет,
не оторвали эти лапки
от кролика, от нас с тобою,
кто не имеет ничего
такого, то есть барахла,
которое имеют все,
кто здесь уже имеет всё —
всё, кроме Кролика Сокровищ.
1998Как чудесно ты пахнешь, мой милый, * * *
драгоценный, единственный мой,—
пахнешь юностью, яблоней, силой
океана, рожденного тьмой.
В данный миг я держу в своих лапах
кисти мокрые, полные глаз,
и портретом становится запах,
на холсте вспоминающий нас.
Там свиваются розы, улитки,
волноликие трубки осок.
Мы с тобой не исчезнем, как в слитке
золотой исчезает песок.
Наша боль умирает последней,
не надежда, а именно боль —
эта сила не может быть средней,
потому что разлука — под ноль,
но за ней, средь небесных подпалин
что-то есть, несомненно, для нас…
Как чудесно ты пахнешь, мой парень,—
жизнью, парень, ты пахнешь сейчас.
1997Я нарисую тебе морячку, * * *
ходит над морем она в раскачку —
волны качают ее суденышко,
всем она телом чувствует донышко.
Потом она ходит в раскачку по суше,
где на каждом углу — исторический памятник,
но у ней под ногами ничуть не глуше
бьются волны и палуба ходит, как маятник.
Дело ее — бездонно и зыбко.
Лиственной легкостью отличаясь,
ее загадочная улыбка
с тобою спит, на ветру качаясь.
1998Даты сражений, побед, поражений, имена полководцев, * * *
названия мест, городов и рек, где все это было,—
ничего я не помню, в каком-то бездонном колодце
память моя на такие вещи растворилась, как мыло.
Численность армий, количество жен и трахнутых мальчиков,
имена перевалов горных и перешейков,
вооружений качество, драгоценностей, срубленных с шеек и пальчиков
цариц и рабынь из гаремов царей, королей и шейхов,
механизмы интриг, шпионства, железных масок и каменных,
казней и козней, предательства и фаворитства —
это мы проходили!.. Шпаргалки, отметки, экзамены,
знала я назубок и в лицо эти крепости, хитрости, лица…
Но, выходя на улицу, где сирень цвела и черемуха,
все забывала начисто: полководца и войско в панике,
имена короля, кардинала, роль влиятельной сучки и конюха,—
особенно даты… Нет у меня сексуальной памяти.
1998Он любил ее, как берег любит волны, * * *
любит волны с кораблями, с якорями
в жизни той, где бессловесны и безмолвны
драмы странников, расшатанных морями.
Серебрились на волнах ее картины,
проплывали перед ним, качаясь в пене,
чьи божественные брызги обратимы
в миф, использующий волны, как ступени…
А дописывает мелкие детали
подмастерье под навесом корифея,
волоски, соски и профиль для медали —
это всё уже подробности трофея.
1998Небо стальное * * *
в городе зимнем
пахнет снегами.
Все остальное
пахнет бензином
и сапогами.
Носится мята
во рту для общенья.
В моде текстильной
рифма изъята
из обращенья —
стала нестильной.
В этом проеме
я выступаю
с аккордеоном.
Песенки кроме,
вся утопаю
в горько-соленом.
1998 Тележка с цветами В той провинции, где горное эхо
повторяло игру на тамтаме,
там тележка по улице ехала,
ехала тележка с цветами.
А в то лето нам выпала решка,
были мы влюблены и летали
над землею, где ехала тележка,
ехала тележка с цветами,
с белой сиренью, жасмином,
а мимо — тележка с рыбкой…
Клин вышибают клином,
мы расстались легко, с улыбкой.
Но там, где ведется слежка
за тележками, полными слез,
долго-долго еще ехала тележка,
развозящая по коже мороз.
Я колеса ей сдобрила смазкой,
чтоб не ныли средь ночной темноты,
и расписала белый лист черной краской,
оставляя только белые цветы.
1997 Трепетный отброс В подъезде, где огромны зеркала,
лежит на лестнице один живой цветок,
и в каждом из зеркал белым-бела
его тоска предсмертная. Глоток
воды не подадут ему… Когда б
он лаял, выл, мяукал и скулил,
на брюхе ползал, был владельцем лап,
хвоста, ушей,— ему б воды налил
какой-нибудь жилец по доброте
иль по привычке к жалости. Но тут
совсем другое дело: в животе
цветку отказано, и ноги не растут,
и не рыдает золотистый глаз
в семерке белоснежных лепестков.
Воды бутылку я куплю сейчас —
и ты найдешь в ней океан глотков,
и в ней спасешься… Всем послав привет,
со мной в обнимку выйдешь на мороз.
Четыре дня и миллионы лет
мы будем вместе, трепетный отброс!..
1998 Транс-мета-кладбище Искусство провалилось в протокол,
в свидетельства об окончанье школ.
На фабрике транс-мета-херо-мантий
убор вам с кисточкой сошьют для головы
и всю трансмантию, чтоб в метастойле вы
уж не нуждались ни в каком таланте.
Привлечь вниманье легче, чем отвлечь,
когда исчезнуть надо и залечь
на дно, чтоб не попасть в транс-мета-стадо,
которому транс-мета-пастухи
клеймят бока, лопатки, область требухи —
и даже яйца, заходя с транс-мета-зада.
Чудесно к этому привык транс-мета-бык,
и транскозел чудесно к этому привык,
и трансбаран, и метакурица… Привычка —
замена счастию и свыше нам дана,
ее лобзанья слаще меда и вина.
Транс-мета-кладбище, транс-мета-имена,
в транс-мета-гробиках
транс-мета-перекличка.
1996Люблю козу в начале мая, * * *
скакать по лугу с ней люблю.
Зимою, выйдя из трамвая,
я с нею бабочек ловлю.
Вчера мы шляпку ей купили,
сережки с камнем бирюза,
очки от солнца и от пыли
и майку с надписью КОЗА.
Пришлось проделать в шляпе дырки,
проделать дырки для рогов,
и с курагой мы съели в цирке
четыре пары пирогов.
Теперь лежу я на диване,
ушами весело машу,
коза играет на баяне,
а я стихи для вас пишу…
1997 Улыбка Визбора Юру Визбора кормила я борщом,
даже водки с ним я выпила глоток.
Он принес мне сочиненье под плащом,
а за окнами висел дождя поток.
Юра Визбор улыбался, как в лесу,
как шиповник в розоватых облачках,
и какую-то чудесную росу,
улыбаясь, он раскачивал в зрачках.
“Ни о чем я не жалею, ни о чем!..” —
пел воробышек парижский… На вокзал
Юра Визбор уходил, и вдруг лучом
стал в дверях и, улыбаясь, мне сказал.
— Не увидимся мы больше на земле.
Обещаю отлететь навеселе.
Жизнь прекрасна, страшновато умирать.
— Что ты, Юра?!.
— Не хочу тебе я врать.
И ушел он, напевая сё да то
и насвистывая “Порги и Бесс”…
Так теперь не улыбается никто.
Это был особый случай, дар небес.
1998В каждой капле Жизни * * *
Смерть растворена,
Тайны глубина —
Разве не она?..
В каждом из Мгновений
Есть ее волна,
Та волна — времен полна,
Шелестит она…
В каждой мысли беглой
Что-то есть о ней —
То ли прелесть кратких дней,
То ли дрожь огней…
И в любом цветке
Есть ее цветок.
Ее розам безразлично —
Куст или платок.
1998 Бабочка Когда за ручку мать меня вела,
на красоту ее оглядывалась улица.
Когда за ручку вел меня отец,
всегда он музыку насвистывал чудесную.
Теперь их тайна смерти обняла.
И бабочка, влетевшая ко мне
в такой холодный, снегопадный день,
она — от них, с любовью и надеждой,
с распахнутыми крыльями картины,
где сам Господь водил рукой ребенка.
1997 Любезный Филофей Любезный Филофей! Твоя теперь я бабка,
с тобою говорю о сухости в штанах,
поскольку есть места, где очень сердцу зябко,
и там оно дрожит, как на ветру монах.
Три годика тебе, а мне — седьмой десяток,
ты — крошечный блондин, а я — большой седин.
Все пишут для тебя про кур и поросяток,
которых иногда мы все-таки едим…
Ты прибыл в хищный мир, скуластый мой кочевник,
и святость хищных книг завьет тебя в обман,
как завивает в сон ягненка у харчевни
струистый жар, и дым, и вид на океан.
Но ты, любимец фей, не вздумай лезть в повозку,
где дремлет вкусный скот! И вкусным быть не смей!
…Лазурь — в твоем глазу, похожем на стрекозку.
И фейский твой язык — законный мой трофей.
1998Шестое апреля, восемь утра, снегопад, * * *
звонят из Европы, там расцвела магнолия,
слышу, как раздается ее аромат
по телефону, по всем проводам, тем более —
изо всех углов, рукавов, стаканов, труб…
— Володя! — кричу я в трубку, задыхаясь в своей Монголии
от астмы, от этого запаха, который, как ледоруб,
сломал кору, под которой — моя мечта о магнолии,
об окнах не в грязный мрак, а в цветущий куст,
о жизни, где воздух не делает губы синими.
— Юнна!.. Здесь так прекрасно! Зачем тебе тот Прокруст?!
И я ему отвечаю, что все это — хруст на линии…
1998Верба милая, серебряный пушок, * * *
прутья розовые, снежная весна.
Снегом пенится метель на посошок,
все дороги завалила белизна,
и над нею только головы плывут,
только головы и лица ходоков,
серебристого дыханья вербный прут
разрастается кустами облаков.
И несут они детей над головой,
дети старше их намного, и о том —
свет, искрящийся в лавине снеговой,
свет, играющий серебряным прутом.
1998Меня от сливок общества тошнит!.. * * *
В особенности — от культурных сливок,
от сливок, взбитых сливками культуры
для сливок общества.
Не тот обмен веществ,
недостает какого-то фермента,
чтоб насладиться и переварить
такое замечательное блюдо
могла и я — как лучшие умы.
Сырую рыбу ела на Ямале,
сырой картофель на осеннем поле,
крапивный суп и щи из топора
в подвале на Урале.
Хлеб с горчицей,
паслён и брюкву, ела промокашку,
и терпкие зелененькие сливки,
и яблочки, промерзшие в лесу,—
и хоть бы что!..
А тут, когда настало
такое удивительное время
и все, что хочешь, всюду продается —
моря и горы, реки и леса,
лицо, одежда, небеса, продукты,
включая сливки общества,— тошнит
меня как раз от этих самых сливок,
чудесно взбитых…
Да и то сказать,
от тошноты прекрасней всех мелисса.
1998 Элегия Хотелось бы остаток лет
прожить вдали от пошлых бед,
и людоедских процветаний,
и от художественных скук
в малине круговых порук,
в притоне творческих братаний
на политических пирах,
где только выгода и страх
толкают судеб вагонетки…
Дай Бог, от этого вдали
прожить хоть на краю земли,
бросая в океан любви
свои последние монетки.
1997∙