Стихи
Анатолий НАЙМАН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 1998
Анатолий НАЙМАН
В сумеречной аллее
играют лисы
* * *
Траченная молью полунеба карта,
черно-золотого полотно штандарта —
то, что вносишь ночью в тесноту передней,-
осеняют землю почестью последней.
Плоти отслужившей, почве и планете
уплывать снарядом гроба на лафете,
прибылью вселенной больше, чем уроном,
ибо всякий живший — воин и астроном.
Ад, не дуй в свирели, смерть, не бей в литавры,
ночь, зажги шутихи, запали петарды,
ибо сын вселенной, хоть и сбился с курса
и попал на землю, но домой вернулся.
На смерть***
Автомобиль останавливается у сада,
по сигналу из дома распахиваются ворота,
вспугнутая лиса через каменную ограду
прыгает. Это и есть Европа.
Круг тем за чаем привычный, привычно узкий:
во-первых, бездарный Париж; во-вторых и в-третьих,
Тель-Авив и Нью-Йорк, дикарство. И так как русский
присутствует, речь заходит о гиперборейцах.
Де, медведеподобны. А что творится
на север и юг от экватора! Скоро все потемнеем.
А это правда, что в Петербурге была царица,
называвшая одного европейца Энеем?
И тут все вспоминают, зачем собрались:
что человека, чей череп и ребра подобны Риму,
а сердце с каждым рассветом глотает радость
великой жизни, выбросило на берег Леты, как рыбу.
Разговор продолжается, но спазмом на спазме,
как будто действие перебирается за кулисы.
Тело героя лежит на постели в готической спальне.
В сумеречной аллее играют лисы.
Бабочка на перегоне
Абрамцево — Хотьково
Бора беззубые челюсти шамкнут —
и разнесло нас, мы нервны и жалки;
волен простор, лишь если замкнут
желобом ветра, сценой лужайки.
Бабочка, главочка байки вагонной!
Как я с тобой в эпилепсии трясся,
помнишь? и воздух взбивал заоконной,
свесясь с плацкарты энного класса.
Шлейфы танцорок, монашенок, узниц
вьются вдоль поезда, как параллели
пестрых крапивниц, белых капустниц,
чьи траектории суть мои цели.
Взгляд щекочи лишь, а хоть и не радуй.
Если не дух ты, то пух — я не мистик.
Ты ли паяц мой; пульс ли мой — раб твой?
Кто из нас тягой всосанный листик?
* * *
As и wandered the forest.
Blake
Я прошел через парк,
там кривлялась кора,
и кренилась листва,
как пустая изба.
Мне нашептывал парк:
«Хоть и солнечный крап,
хоть и ветреный плеск —
я не лиственный плебс.
Купы после бритья
и с начесом парик —
всё не я. А что я,
тебе думать, старик.
Пусть ты воля, но ось —
я, прошедший насквозь
твой минутный состав,
как конвойный — этап».
Зритель
Над дорогами виснет ястребиный дозор,
ястреб ястреба видит за несколько миль,
ястреб видит масштаб, человеческий сор,
отлетающий вздох и культурную пыль.
Не пернатый, воспетый за отрыв от земли
в небеса, а комок перепонок и жил,
успевающий даль распластать на слои
и примериться, прежде чем крылья сложил.
Он не знает земли — потому что тверда,
он не любит небес — потому что пусты;
то ли дело — что между: огонь и вода,
непалимые солнцем кучевые кусты.
Глаз наставлен на отблеск, на мерцание жаб,
на цистерны для ливней, на зеркало вод,
на бинокль, на военно-воздушный, на штаб
наших глаз, отследивших летучий их флот.
Это ястреб, бесстрастья чертеж и чутья:
как он крылья отточенно выгнул! как треф
он тузом сел на мушку зрачка! Это я —
скреп соломенных веер, оптических скреп.
Здравствуй, выкрест, паренье земли над землей,
элегантный, как папских казарм офицер,-
тот, что службой слеженья планету оплел,
в перекрестье прицела попавший прицел.
* * *
Скелетики птиц при поддержке листьев и трав
пикируют в глубь земляного лона:
хотя еще цел летательный аппарат,
но перья — сор облаков, а кости — солома.
Из туч маячок зеркальцем отсверкал,
и под ногами теперь лишь битые стекла,
а сквозь органику проступает металл,
тут же ржавея, поскольку она намокла.
Природа — огромный ноль, на пейзаже киста.
Сорочье крыло над кочкой — как эполетик.
А подо мхом — невыговариваемая тоска,
и лист ольхи — пригласительный туда билетик.
* * *
Художник умер, народ пошел с похорон
на чистой ноте, на чистой слезе и меди,
пошел с молотка, прибил каблуком перрон,
и льдом вода зачернела в зеркальном следе.
Художник умер. Мертвый, не упирай
рога в матерьял, не уминайся формой:
уж если не время, то, факт, не пространство рай,
а свет в мастерской, на сцене и в грим-уборной.
И не прикидывайся птичкой, снежком, травой
и, главное, памятью скорбный народ не пичкай,
а честно трубой на подходе к платформе взвой,
раз он с похорон возвращается электричкой.
Ты мертв, художник,- не упирай рога
в нетесаную доску и подстилку дерна:
народ пошел с похорон, и теперь нога —
орудье его искусства, а поступь — форма.
Ты больше не боль, а балет на снегу и льду,
но скоро на них запляшет весенний дождик,
и втоптанное в наст «я тебя люблю»
перетечет в расплывчатое «художник».
* * *
Береза, приписанная к избе,
как черно-белая к клумбе роза,
могла бы нервно стоять везде,
но твой — этот двор и твоя — береза.
И в зимах, сводящих обзор сперва
к скелету и жгущих, как в извести, в снеге,
ужасна не смерть, но гибель добра,
нажитого в лени и нищенской неге,-
столетнего скарба и той доброты,
какой был пронзен и окутан прежде,
чем ею пронзать и окутывать ты,
влюбляясь навек, стал природу и вещи —
свою и свои до прихода зим
бессчетных — за что и скажи спасибо,
поскольку, что звал в безумье своим,
все было красиво, только красиво:
участок, забор и даже зима,
не смерть, а швейцарская роскошь мороза,
купаясь в которой, береза, изба
и всё на земле — черно-белая роза.
Из Уолтера Де Ла Мара
Минимум трижды на дню,
не пропустив ни дня,
выбранное в меню
превращалось в меня.
Гуся и порося,
помидор и морковь
переводил, грызя,
зуб мой в мысль и любовь.
Горлом втекал ручей,
ветер и летний зной
прямо в состав речей,
в нерв ушной и глазной,
в мускул, в страсти накал,
в душу, в земную персть —
в то, чем я вновь искал,
что бы еще мне съесть.
Гроза
Вымокшая до нитки развешанная одежда
наводит на мысль о самоубийстве,
и ветер рощу пролистывает поспешно
в поисках компрометирующей записки.
Дерево бьется само с собою,
ветки друг с другом, с листвою листья,
и все со стволом, но реально бою
причастен лишь он, ибо смысл не в свисте
и не в том, что крона добра, а он злыдень.
Смысл — в выстаивании. Что было телом
дерева, делается вихрь и ливень,
ствол оставляя виселицей и скелетом.
Эй, электричество, полегче, полегче
стегай за окном — кого там? — липу.
Штаны и рубаха висят у печки.
Природу трясет, как на суше рыбу.
Торс ее тучен и враз обглодан,
но до смерти не засечен — и ладно.
Одежда с клоунским висит наклоном.
Огонь пылает, мигает лампа.
* * *
Тишина в деревне ночью ставит рекорд —
если что шумнет, то сдавленно и дрожа:
здесь железной дороги нет, стало быть, пароход
в двух верста─х по реке плывет, а точней, баржа.
Тишина тишиной, но сна ни в одном глазу.
Ты чего, баржа, волочешь? ты куда? ты чью —
не мою ль в безумье вгоняешь кровь и слезу,
в бормотанье о смерти втягиваешь? Но я молчу.
Мол, темно и тихо — это она, нас не морочь.
Мол, незвук и невид — она: так или нет?
Нет, хочу я сказать, это просто ночь,
ночь и дом на отшибе, сказать — но останусь нем,-
как чернильные в двух верстах берега,
как бугристых погостов изрывшая берег сыпь,
как сама баржа, как шлепки воды, как сама река,
как деревня, проглотившая на ночь язык,-
потому что не знает, что там — только ли Он,
или так же бывает тихо и так темно,
что, не видя-не слыша волн, попадешь им в тон.
Или там ни дня, ни голоса — только оно?
А тогда к чему ты всю эту речь завел?
Да не я ее, а она меня, и не к, а от.
Потому и любишь ноченьку, что живой.
Что всегда был жив. Что проснулся. Что — вот, что — вот…
Софье три с половиной
Отражается то или се
на лице, как в зерцале,- но чистым,
как цветок, остается лицо,
обращенное к выцветшим лицам,
непричастное к этим и к тем,
всем сродни, ни на чье не похоже,
словно то, что есть солнце и тень,
все равно роговице и коже.
Все лицо — это лоб, крутизну
перенявший у бездны небесной;
но и щеки, на ощупь волну
с водяной поделившие бездной;
но и губы, когда их слова
покидают, как звук, как улыбка,
как улитка домок, как пчела
сад, в который закрыта калитка.
Наконец, это глаз: как он щедр
тем, что сходства ему недодали,-
безмятежность чурается черт,
чистоте не присущи детали.
Не гляди же, как мы,- удержись
в полузнанье твоем бесподобном —
смыслом жизни стирается жизнь,
как любовь объясненьем любовным.
∙