Записки литературного человека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 1998
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН
Опавшие листья
Многие античные авторы дошли до нас только во фрагментах. Причина ясна: пожары, наводнения и просто жестокое время.
Современную литературу большинство из нас тоже знает только во фрагментах. Но причина здесь прямо противоположна: текстов стало нестерпимо много. Миллионы книжных, журнальных, газетных страниц. Все стены и все столбы завешаны объявлениями и плакатами. С бигбордов прыгают в глаза гигантские буквы. На Пушкинской площади в Москве к 850-летию этой самой Москвы передавали по электронному табло Пушкина же и про Москву же: “Москва, как много в этом звуке Для сердца русского слилось”,— и после слова “сердце” на экране начинало пульсировать большое красное сердце (к следующему празднику обещают передать “Онегина” целиком). Тексты штурмуют небо — летящий к горизонту воздушный шар сообщает, куда выгоднее вложить акции. На акции тоже выводок букв, который нельзя не прочесть, если хочешь, чтобы акция работала. Стадо текстов тусуется в Повсеместно Протянутой Паутине. Пищит пейджер — кто-то с утра пораньше приветствует бодрым стишком. Из страшного этого шквала приходится не выбирать, но — увы — только выхватывать… Приходится учиться узнавать текст по фрагменту, как человека в юности — по глазам.
И тем более внимательно начинаешь относиться к фрагментам, которые выхватываются из лавины сами. Будто бы ветер приносит к ногам трепетный листок… Он не знает, куда ему деться. Он льнет ко мне, чтобы я его прочитал. Искупаться в зрении хотят разные буквы — высокие и низкие, серьезные и разгильдяйские, хорошие и плохие, случайные и нарочные…
Сама собой составляется коллекция. Текучая, летучая литература. Вот ее первый листок.
Страница чистой машинописи. Вверху страницы проставлена цифра — 27 —. Далее следует:
“начало уже исторгать его сердце тогда первый стих.
И все же, боже мой, и все же,
Душа под окрик журавля
Забыть не хочет и не может
Простые русские поля.
Павел Аржиловский из села Пешнево — тоже рабочий. Этот бронзоликий, до мездры просоленный в труде, распахнутый душой человек не смог выехать с нами, но стих его, в котором он много сказал о себе, прозвучал на вечере:
Распеваю про милую Родину.
Я прожить без нее не могу.
Собираю у речки смородину
Да клубнику беру на лугу.
А душа, как гармошка речистая,
Замирает, звенит и поет.
Все во мне золотое и чистое
От России начало берет.
Об умеющей хранить достоинство свое, незаменимой, справедливой уборщице тете Клаве, которая, загрустя немножко в час, когда обмыл крышу дождь и окошко зажгла звезда, рассказывала ему о себе, поведал поэтическим словом русоголовый журналист с нежной певучей душой Олег Дребезгов. О жизни ее, любви услышали мы в стихе, о веселом парне-однолетке, голову сложившем на войне, о годах четвертой пятилетки в их нижегородской стороне. А завершал Олег так:
И пока мы суть святую ищем,
Бренным пустословием соря,
Тетя Клава мир вихоткой чистит,
Лишних слов про то не говоря.
Еще рассказал Дребезгов о бабушке Матрене, дальней его род-”
На этом текст обрывается. Я обнаружил его лет пять назад на подоконнике туалета редакции журнала “Урал”. Может быть, это отрывок из отчета о поездке писателя “на места”, может быть, это кусок прозы. Может быть, целое было опубликовано в журнале, может быть, нет. Может быть, я даже знаком с автором, но не имею на сей счет конкретных предположений. Все это не важно. Важна архетипичность фрагмента: именно в таких терминах, в такой стилистике долгие годы тысячи, десятки тысяч наших — моих и ваших! — сограждан представляли себе литературу. А ведь найдется умник, который рассмеется “мездре” и “распахнутой душе”. Бог судья такому умнику. Пусть он ему простит.
Лист № 2 называется “Информационное письмо”. Ксерокопированная страница со срезанным краем — отсюда в дальнейшем фрагменте обрубленные слова.
“По тардиции мы инфонрируем Вас о положении дел в Московском литфо Несмотря на многие сложности, наш Литфонд, объединяющий всех писателей сто цы и подмосковья без деления их на союзы, продолжает действовать и оказыв материальную и социально-правовую поддержку…”
Далее следует “холотдильник” и другие замечательные предметы письма. Степень архетипичности этого листа едва ли не выше даже, чем предыдущего. Это организация отчитывается перед своим членом, которому оказывает “материальную и социально-правовую поддержку”, но не имеет средств отксерить страничку так, чтобы не отрезать часть текста. Это из Литфонда пишут литератору — по тардиции, дескать, инфонрируем. Боюсь, и на этот лист найдется умник, гораздый похихикать над чужой бедой. Я же добавлю только, что “уральский” текст про мездру был отпечатан на машинке чрезвычайно аккуратно, а в том единственном случае, когда на “распахнутой душе” была сделана промашка, опечатанное место идеально закрасили “штрихом” и сверху надпечатали правильный текст.
Лист № 3 выполз из факса. Это приглашение на празднование 2500-летия города Бухары, которое отмечалось тогда же, когда и упомянутое уже восемьсотпятидесятилетие Москвы.
“Достойнейший Слава Курицын!
Смахни с весов своего разума паутину и грязь неведения и да услышь речи наши, друзей твоих, зовущие расстелить щедрый дастархан на великую годовщину города Бухоро. Сотри со лба своего пот земных забот, укрась резвейшего скакуна своего сверкающей сбруей и резным седлом и отправляйся 6-го сентября на лучший из Праздников. Да возрадуемся вместе и восславим встречу нашу, поднимем чаши веселого вина, отведаем плова, аромат которого разливается, как звонкая трель соловья в садах Всевышнего. Искуснейшие из акынов и ди-джеев всех полушарий усладят слух ваш в день этот с 5 часов после полудня: звукострунный Эгнвер ибн Измаи Фергани, заезжие дервишки “Вершки да Корешки”, седовласый и седоусый падишах Востока Юрий Парфенов, прекраснодушные джинны “4:33”, светила светил тишайшей из музык Аркадий абу Шил ибн Клопер и Михаил али Хан ибн аль Перин.
Прозрачный родник сердец наших — Вадик ибн Михаил абу Фролов — явит россыпи смарагдов таланта своего в живописных творениях, дразня их тюльпаны своей красотой, согревающих душу и охлаждающих разум. Нарциссы очей твоих расцветут при виде подобных луне красавиц, чьи станы, гибкие, как ветви ивы, кружатся в пьянящем танце, а глаза смущают прекрасных ланей. Эти розоликие гурии разбудят сонм желаний твоих и уведут стада чувств в безбрежные выси наслаждений…”
Нарциссы очей моих стали потихоньку смыкаться под звукострунные строки, а арыки извилин моих уже не улавливают, почему красавицы подобны луне, почему глаза их обязаны смущать именно ланей и что такое “розоликие”. Лицо в форме розы — пренеприятнейшая в общем-то перспектива. Сугубое это все-таки дело, восток. “Гашиш — Гарем — Рамазан — Зендан” назывался праздник. Медленный, но надежный улет.
Чтобы встряхнуться. Если уж в моих очах плещутся ошметки розановского дискурса, если уж розы превращаются в лица и если уж появилась тема полетов, грех не процитировать любимое из “Розанового сада” В. Тучкова (он печатался в “НЛО”, а фрагменты — в ироническом журнале “Магазин”): “Космонавтов столько наплодили, что один даже в лотерею крупную сумму выиграл”.
Лист № 4. Факс из Голландии. В редакцию журнала “Матадор”.
“Господин Курицын.
Волею случая в мои руки попал один из номеров журнала, коего вы являетесь литературным редактором.
Качество бумаги, а также напечатанного на ней до такой степени меня пленили, что вызвали желание подружиться (а то и более) со столь замечательным изданием. К тому же, припоминая, откуда мне известно ваше имя (простите, я почти ничего не читаю), я пришел к выводу, что у нас есть общий знакомый — некто Данилыч, он же Женька Пашанов, известный своим нечеловеческим носом. Если Вы — тот самый Курицын, то, возможно, Вы обо мне слышали: я — тот самый Кеся…”
Сколь рельефна разница в способах обработки, с Востока воскуряют дымчатые слова, с Запада — сразу берут за нечеловеческий нос. В дальнейших строках предлагается к публикации текст, требующий “щедрой оплаты”. Невольно задумываешься: может быть, я и впрямь слышал о замечательном Кесе. Но “подружиться (а то и более)” с ним все равно не удалось: вслед за этим рекламным листком из факса вовсе не вылезла обещанная статья. Так и остался этот лист чистым искусством фрагмента.
Лист № 5. Самый концептуальный.
“As of Monday, September 29, 1997, smoking will be permitted only in the starwell of the office at 14, Bolshaya Nikitskaya Ulitsa. The doors to the starwell will remain closed at all times. Anyone smoking elsewhere at any time of the day or night will be fined 10% of his/her monthly salary. This will be an automatic procedure and not subject to review.
С 3 октября 1997 курение в здании, расположенном по адресу Большая Никитская, 14, разрешено только на лестничной площадке. За курение в помещениях офиса взымается штраф в размере 10% от заработной платы. Двери на лестничные площадки должны быть постоянно закрыты”.
Это объявление, вывешенное в коридорах редакции журнала “Тайм-Аут”. Есть такой английский еженедельник, девяносто процентов материалов которого — сплошная афиша с остроумным комментарием (какие где фильмы, что в каком клубе, каковы нравы и интерьеры в каком ресторане и т. п.). “Тайм-Аут” выходит не только в Лондоне, но и в других столицах мира. Решил он открыть свой филиал и в Москве, снял офис по упомянутому адресу.
Очевидную прелесть этого листа вы уже оценили. Если не заметили: сравните дату страшного запрета в русском и в английском вариантах. Есть еще одна прелесть, которую следует пояснить специально: редакция быстро поняла, что москвичам дела нет ни до какого нерусского “Тайм-Аута”. В итоге журнал начал выходить (с ноября, на каком языке его ни пиши) под знакомым названием “Вечерняя Москва”.
Лист № 6. Последний, короткий.
“Отцы, братия, сестры! До подключения Храма к системе центрального отопления вечерние воскресные богослужения (вечерни с акафистом святому пророку Илии) отменяются”.
В этом случае, понятно, не до рассуждений, почему из трех слов, начинающихся буквами “от”, два выделены подчеркиванием, а третье — нет. В этом случае следует объясниться, как я позволил себе снять этот лист с доски объявлений: совершить, собственно говоря, акт воровства в таком Божьем месте.
Объясняюсь. Я пошел в воскресный день с женой и ребенком в археологиче-
ский музей, который вырыли под Манежной площадью. Неожиданно выяснилось, что тяга горожан к вечным ценностям столь высока, что попасть в выходной в музей так запросто невозможно: нужно было заранее записываться на сеансы. Делать нечего, мы зашли в Мавзолей, проведали Ильича и двинулись по Ильинке же к Китай-городу, чтобы посетить еще Музей истории Москвы. И по дороге обнаружили Храм, который еще недавно был каким-то, наверное, складом. То есть когда-то, наверное, он был Храмом, потом складом, а теперь снова стал Храмом. На нем нет пока ни крестов, ни куполов — просто симпатичный московский домик, который еще ремонтировать и ремонтировать. Мы открыли дверь, поднялись по лестнице и — о чудо! — обнаружили приписанный к Храму… археологический музей. Крохотный, с пятью экспонатами (дряхлый сруб в одной комнате и старая посуда в другой), но от этого только еще более симпатичный. Конечно, я не мог уйти без памятного сувенира. А дома, перевернув объявление, я обнаружил, что с другой стороны тоже есть текст: “Евхаристия не есть “одно из таинств”, одно из богослужений, а явление и исполнение Церкви во всей его силе и святости и полноте, и только участвуя в ней мы можем возрастать в святости и исполнить все то, что заповедано нам…”
∙