Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 1997
Дмитрий БОБЫШЕВ
Петербургские
небожители
Анатолию Генриховичу Найману
1. Престолы
*
Этот город, ныне старый
над не новою Невой,
стал какой-то лишней тарой,
слишком пышной для него.
Крест и крепость без победы
и дворец, где нет царя,
всадник злой, Евгений бедный,
броневик — все было зря…
Ста чужих языков гомон,
Крик приказов у казарм —
Стихло все. Как вымер город.
А о людях что сказать?
…Изначально заболочен
и заклят Авдотьей… Пусть
под имперской оболочкой
люди есть, а город пуст.
В эту выпитую чашу
Кто Историю дольет?
Ангел, вечно влево мчащий?
— Не летает ангел тот.
А когда-то, заповедно
Небо метя парой крыл,
Ангел Западного ветра
Этот город золотил.
Он, креща в святую веру
Все — от моря до земли,
Позлащал собой и ветер.
Вниз его теперь свели.
Был красой, грозой и силой,
Шпиль — его былой престол,—
низведен, утрачен символ,
обезангелен простор.
Обескрылел и заветрел…
И, топча петровский торф,
кто живые, те не верьте:
люди есть, а город мертв.
Был он весь, как весть о чуде,
списком каменных цитат
был… Но что с той книгой будет,
и кому ее читать?
За последнюю страницу
кто заглянет в пустоту,
на конце споткнув зегзицу?
— Ветер лищет книгу ту.
В эту цель конечну вперясь,
разлетелся ветер Вест.
Горизонт уж очень перист —
где он, гений этих мест?
Гений — города Летатлин —
ангел, был на луч воздет.
Но и он, как обитатель:
нет любви, и дома нет.
На последний — не посетуй,
то есть: гроб, гранит, металл.
Много красного по свету
Вест недаром разметал.
Человек сгорел? — Горами
свай людских, телесных дров
там огромно догорает
клятый век, петровский торф.
январь 1994
2. Силы
Людей полно. Конечно, тех, кто выжил,
но у толпы я ни лица не вижу.
Где, например, тот смертный, как Патрокл,
кто жил пером, кто даже душу впрок
в заветной лире прятал, сочинитель?
Вон у Сатурна кровь на бороде,
опять он жрал детей. Теперь ищите…
Теперь не спрашивайте где.
Страна-Сатурн с раззявленным болотом:
четвертый век в нем будет поперек
мой вертикальный город недоглотан.
А гения и ангел не сберег.
Где сердце, мозг — все враз? Где эпилептик,
кому влепили вышку за ништяк,—
сказали бы теперь. Но, сдав билеты,
вы эшафотом с ним переболейте,
а после спрашивайте, где и как.
У дамбы — лужа. В ней — кармин и охра.
Как ярко хохотал комедиограф,
луж осмеятель востроносый,
который написал… Который сжег…
Где ж он? Он там. Где там? Что за вопросы!
Закат испепеленный — желт.
Закат — как сотни зорь, пылал. И розу
слал незнакомке полубог, жених,—
ей, а не Деве радужной на ризу…
Но Русь, как будто чушка — чад своих,
похавала его, красавца, в луже.
А нам? А вам, оставшимся, тем хуже…
И строгой царскосёлки вам не жаль?
При звуках омерзительного бала
сползла на-плеч поруганная шаль,
и — некому… Кто мог, того не стало.
Вот ангел (то есть песня!) отлетел.
Поблескивает близким устьем Лета,
для рвенья всякого предел:
удел речей и рек, словес и дел, и тел,
и лысин умственных — властителя? поэта? —
кто вековечья слишком восхотел.
И Силы — с ног на голову все это…
май 1994
3. Души
Стали собственною одой —
Воздух, золото, гранит…
И в воде — подобный вид:
Опрокинутый, а гордый,
Хоть и порчен, трачен, бит
Сей порфирородный город.
Город-нищий, город-принц,
Где имперски мыслят камни
в преломленье невских призм.
Держит череп город-Гамлет
(кто из них — по правде — мертв?),
и горит отцовский торф
под ногами у актера.
— Где душа твоя? — Котора?..
— Я их выводок найду
в полуциркульном пруду,
там, где и моя белела
болью, что не с нею — тело…
Но утешен — двух — союз
там, где так стройна ограда,
так слышны подсказы муз,
что на волю б и не надо.
И найдутся — души — две
в водоеме полукруглом.
Лебедь с лебедем-супругом
здесь брачуются в воде.
Эти выгнутые выи
(шея — к шее двойника)
пишут буквы беловые
в черной глади, меловые —
мирового языка.
Клювы в самый миг сближенья
замыкают сердца знак
обоюдный. Неужели
счастье — вечно? Пусть бы так!
Так, но гордых горл излуки
лирой стали, Лаллой Рук.
И из струн исторгся звук:
— Счастью —
миг, а век — разлуке.
Пишет лиры и сердца
дважды сдвоенная птица:
— Миг, он может вечно длиться;
век, он тоже ждет конца.
— Город — улицы и лица…
Не без моего лица.
июль 1994
4. Крылья
Когда Ульянов, как из брюк,
из букв у города повыпал,
и потаенный Петербург
взял из Невы и выплыл.
И ангел, возглавлявший небосклон,
был тоже снят — в ремонт, а не на слом:
паять, лудить (пожухла позолота)…
Тогда я взялся за его пяту,
ту золотую запятую,
что небо отделяла от болота.
(Его изъеденный доспех
и створок симметрические братья
в часовне висли на виду у всех.
Да мог ли и воображать я,
что так он спешится?
А ведь — крылат.
Я дико возжелал рукопожатья,
но дотянулся лишь до пят.)
Довольно и того… Спастись!
Перенестись в иное,—
равно-лазурны одиночество и высь,
но позолота — внове.
И — вековечить. Но уже вдвоем
с огромным новым братом,
и окормлять с ним оЂ-плеч окоем,
и делать кормчество крылатым.
Чудовищны и Ариост, и Тассо.
И даже я — представь и удивись,
я в «Боинг» сел — и ввысь.
А он остался.
сентябрь 1995
5. Паруса
Отплавал по волнам Невы и гавани
добротный бот… Смолистый барк?
Теперь весь этот воздух, им возглавленный,
летит во мрак.
И не подвел, а сдюжил, дело выполнил,
Но, снаряжаясь в новый век,
он золотит ветрила, руль и вымпелы,
и: — Все наверх!
Иль это галиот? Летит прославленный
скрипучий бриг… Или корвет?
Да это же — для будущих послание,
и — вскрыт конверт.
А из него — листки… Не детям этим ли,
депешу развернув, прочесть
«Курс — Вест»Ж.. И в молодом тысячелетии
ответить: — Есть!
И эта высь, и ангелы плечистые,
что город сверху берегут,
его к себе, крылатого, причислили
вдруг, на бегу…
И: — Так держать, чтоб, главное, от берега!
В даль, за таможенный буян,
в те глуби, где галактика, Америка,
вновь — океан.
Я правду корабля не только выстоял,
я вылетал ее, и вот
гляжу: летит и он, как ангел истинный,
ввысь и вперед.
ноябрь 1995
6. Столпники
«Niki’s looking at hussars» —
алмазом по стеклу Зимнего дворца.
Над кровельной и жесткой жестью
воздеты жесты:
то бронзой указует перст
туда, где крест,
то камнем воздымается десница,
грозя всему окрест —
от верха и до низа.
И ветра прозелень, и облачная накипь
на тех руках вознесена.
Се — город, мыслящий инако,
чем целая страна.
Смотрители его и озиратели
закатных рун, рассветных сутр —
два столпника, все видевших заранее…
И знали, что несут:
Екатерининский, Александрийский
на куполе и на столпе
держали крест — дать вестью озариться —
один — царям, другой — толпе.
А Ники из окна дворцового
залюбовался на гусар;
очнулся лишь, когда ему доцокало
(подковами да по торцам):
— Ты царь!
— Не царь я…
— Царь!
И — точка трибунала.
Тем, из толпы,— им отреченья мало,
а — иродам — и род весь извести.
Царица готская, царевны, цесаревич
посмертно — в негашеной извести…
Что, этот стыд — молчанием заречь?
Пусть мути будущего непроглядны,—
сил не убудет у эмблем:
крест выдрали, остался жест проклятья
всему и всем.
Но ангел без креста,
он — сразу — демон.
И, облетевший ликом, темный телом,
он — нераскаянный, нависший груз,
блокадный мор, и глад, и трус,
и пытки,
и разрушения, и наложенье уз,
и беды (еще неведомые!) — в избытке.
Не слишком ли грозит крылатый камень,
даст ли надежду бронзовая кисть?
Где гибель ангел-нехристь предрекает,
там крестоносец — каждому:
— Окстись!
июль 19967. Славы
Сколок солнца, пернатый соскок
вниз и вперед,
а тут и колонна,
чтобы, следок
о нее оперев,
мах — и в полет…
Окрыленно
ей бронзоветь.
Слава — это и венчик, и ветвь:
лавр — услада герою,
и пальмой — овеивать…
Иль поэта приветить.
Он ведь
славой второю
мечен в преврат-
ном понятии прочих. Пернат.
Им обеим не чуждый.
Чести не рад.
Так ославлен собратом,
что плюнешь: — Вот чушь-то!
Вот, в лучах они — две,
двое слав,
двое бронзовых славок.
Как удачен колонный отвес:
Оттолкнулись — и нет в синеве…
Ты — и высь! Ты — и свет этих слов:
— Обе славы — для слабых.
8. Шары
Если карта есть, где как-то
город-возглас нанесен,
значит (вывернув Декарта),—
существуя, мыслит он.
То его бросает в холод
и знобит, то — в зябкий жар.
Если мыслит этот город,
мозг его — прозрачный шар.
Даже два… И выкрик: — Эка,
ну и век! И верно — зверь.
Квадратура человека —
исчисленье этих сфер.
То его кидает в голод,
то его бросает в бунт.
Если мыслит этот город,
думы голову скребут.
Измышляют кубо-сферы
план зело разумных мер.
— А в рацеях нет химеры?
Жизнь — прямой тому пример.
И едва Минерва мысли
скинет каменный шелом,
вот когда мы изумимся,
сколько бредов будет в нем.
На Неве ты ставишь опыт:
чтоб не стало черных дней,
ночи белые утопий
утопляешь, город, в ней.
Сердце ль в горсти соберется?
Или ты и вправду пуст?
Нехватает лишь уродца,
заспиртованного в кунст…
Вот и сделал нас такими…
Потому-то я не твой,
что и сам ты — ностальгия
по культуре мировой.
И, крылом гореть гораздый,
застревал в моем окне
в комнате на Петроградской
золотой твой знак — асmе.
И великия поэмы —
пар твоих реторт и колб —
плыли, воздухом поимы,
под двойной хрустальный лоб.
октябрь 1996,
Шампэйн, Иллинойс