Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 1997
Мелочи жизни
Павел Басинский
Однажды в Америке
Мечта идиота
– Фонд газеты «Washington Times» проводит литературную конференцию в Вашингтоне. С такого-то по такое-то… Поэтом N предложена для участия ваша кандидатура. Не соблаговолили бы вы?
Легкое оцепенение. Дело в том, что не то что в Америке, но и вообще за границей я не бывал. И на каком-то этапе жизни почти смирился с мыслью, что предложения типа вышеозначенного вполне законно поступают по каким-то иным адресам и спискам, в которых не состою и не должен состоять. Потому что все не могут состоять. И значит – есть какая-то маленькая правда и логика в том, что одни «там» бывают, а другие не бывают. И эта правда тоже часть великолепной фигурности нашей домашней жизни, все еще отчаянно противостоящей общемировому смешению. Да – так. Но…
Но было бы чистым враньем не признать, что довольно часто мое второе и менее стойкое Я пищало нечто типа: «В Париж хочу!», «В Лондон хочу!» и «Пошел бы ты… со своими совковыми заморочками!» – на что я говорил решительное «цыц».
Но даже оно, это писклявое второе Я, никогда не решалось произнести: Америка! Оттого, наверное, что я-то как раз никогда не скрывал своей особой заочной любви к этой стране, именно ее культуре, ее литературе, но и – ее «боингам», ее автомобилям, ее голливудским фильмам, которые я всегда, не таясь, предпочитаю фильмам, например, Бунюэля или Тарковского. Потому что голливудское кино если не отторгает тебя, то растворяет уже без осадка, и это самое, по моему простейшему разумению, является настоящим (то есть непижонским) искусством
.Итак, меня спросили: «Не хотели бы вы?»
– ХОЧУ! – заорало мое второе Я.
Но я схватил его за горло и произнес чужим, незнакомым мне голосом:
– Надо подумать… Напряженный, знаете ли, месяц. Позвоню вам потом.
Я и сам от себя этого не ожидал! Что касается моего второго Я, оно в этот миг просто позеленело от злости. «Чего-чего, ты сказал, у тебя напряженный? – засипело Я, выпучив глаза и потирая травмированное горло.– Вот сволочь! Вот же пижон!» И заканючило что-то о своей горькой долюшке быть тенью такого завалящего и беспросветного идиота.
Но я свое Я не слушал. Я сочинял свой будущий американский маршрут. Потому что порядочный литератор обязан быть фаталистом. И если Судьба произнесла слово Америка – значит, она сделала это неспроста. Потом, как и положено, были какие-то «списки», в которые я то попадал, то не попадал, но все это не имело никакого значения. Америка была уже как бы реализована.
Их нравы
Негров и чиновников в Вашингтоне действительно подавляющее большинство, как меня и предупреждали. Негры интереснее чиновников, но и подавляют они больше – особенно если забыл отстегнуть от рубашки карточку конференции и тебя приняли за богатого дурака-иностранца, с которого грех не слупить деньжонок. «I’m hungry! Buy me food!» («Я голоден! Купите мне еды!») – кричат они тебе, еще не разобравшись, что ты человек русский и, следовательно, тебя на кривой козе не объедешь. Когда десятый, что ли, чернокожий мой брат застремился ко мне с другой стороны улицы в восемь часов утра, я сделал несчастное лицо и заорал, не дожидаясь надоевшей просьбы: «I’m hungry! Buy me food!»
На изумленном лице негра постепенно проявилось выражение папаши Бени Крика. «Сдается мне, что этот тип хотел меня обидеть?» – как бы спрашивало это лицо. Я слегка затрепетал. «Зарезан обиженным негром в восемь часов утра в Вашингтоне» – такой некролог не примет ни одна русская газета, кроме разве «Московского комсомольца». Я потянулся было за кошельком. Но вдруг негр заулыбался и вихляющей походкой пошел по улице, бормоча-сочиняя на ходу какой-то рэп. Не то он оценил русский юмор, не то принял меня за специфического бомжа, для шику нацепившего на свой воротник карту-значок международной конференции.
Чтобы покончить с немногими отдельными пятнами на солнце американского капитализма, признаюсь, что видел в Вашингтоне аж трех бомжей. Первый пил пиво из банки или бутылки, аккуратно запрятанной в бумажный пакетик. Без пакетика дуть пиво на улице нельзя – заметут! В пакетике можно. Второй бомж не спеша направлялся в Union Station – замечательный столичный вокзал, фасадом и внутренним убранством напоминающий московскую галерею имени Пушкина. Этот второй бомж, хотите верьте, хотите нет, был вылитый Веничка Ерофеев! Он брел целенаправленно со строгим интеллигентным лицом сильно выпивающего и высокодуховного гражданина Америки. Он был помят, но его ноги стройно обтекали потрясающие белые шерстяные гольфы, которые при жаре градусов 35 смотрелись настоящим художественным вызовом. Третий «homele
ss» (бездомный) – и в это вы уж точно не поверите! – был похож на… критика Льва Аннинского, который – невозможно представить! – три дня пил бы и не брился, но не потерял при этом ни своих очков, ни трезвого и пронзительного взора.Кстати, в этой цепочке странных сближений на самом деле нет ничего странного. Просто душа Ерофеева в тот день была в Вашингтоне и направлялась – куда ж ей еще идти? – в тамошний Курский вокзал. Бомж a─ la Аннинский – еще проще. Если не спать на свалке в тридцатиградусный мороз, не быть битым ментами по два раза в сутки – то даже сильно пьющий и бездомный человек легко сойдет не только за критика Льва Аннинского, но и за Дмитрия Сергеевича Лихачева.
Америка без Таратуты
В первые дни пребывания в Америке я все не мог понять, чего мне в ней подсознательно не хватает. «Тебе не хватает Таратуты!» – пояснило второе Я, с которым мы хотя и рассорились на эти дни, не совпадая темпераментами восприятий, но все-таки иногда обменивались наиболее сильными впечатлениями. Таратуты?!
А ведь правда!
В моем подсознании материальный образ Америки был как бы заслонен крупным планом этого человека, который долго вел (и все еще ведет?) еженедельный цикл телепередач «Америка с Михаилом Таратутой». Внешне зрение мое видело все, как оно есть, но внутренний глаз (если можно так выразиться, «глаз памяти») диктовал прежнее впечатление: Капитолий – да, Пентагон – да, Белый дом – да,– но впереди этого непременно должна была маячить фигура Гида, снисходительно объясняющего простым советским гражданам: что есть Америка и с чем ее едят.
Смешно сказать: мне не хватало Таратуты! Он должен был быть здесь! Он должен был быть выше Капитолия и шире Пентагона; Америка должна была краешком выглядывать из-за его плеча. Я неожиданно понял, что оказался наедине с Америкой – и это чувство было не только странным, но и каким-то страшным… Как если бы внезапно попасть внутрь знакомой цветной картинки и судорожно хватать руками воздух в надежде нащупать привычный глянец, за которым выход из картинки. Возможно, это только мои переживания, как-то связанные со слишком запоздалым посещением заграницы (впрочем, кто знает, когда это лучше делать впервые?). Но лишь оправившись от Таратуты (по чести сказать, он недурно делал свои передачи), я по-настоящему оказался в Америке
.Я сделал это просто. Я подошел к пожилому негру (скажем так, старожилу этих мест), мирно курившему свою самокрутку (натурально!) на обочине M street.
– Sorry! How can I get to Taratuta?
(Буквально: как добраться к Таратуте?)Негр недолго размышлял. Вскоре он весьма подробно объяснил мне, где именно в Вашингтоне находится taratuta, жестикулируя и тыча своей черной ладонью вперед, потом налево, потом направо. И хотя я почти ничего из его объяснений не понял (негритянское произношение с непривычки кажется полной околесицей), я выяснил главное: при желании в Америке можно найти все! Даже – Таратуту!
Причем таратут будет, как минимум, сто пятьдесят. Это будут люди, отели, улицы, вокзалы, аэропорты и авианосцы. В Вашингтоне тоже есть местный таратута. Но что это именно – вот не понял!
Просто жить
«Городок наш Вашингтон тихий и весь в садах» – примерно так должен был бы начать ихний американский Аркадий Гайдар свой роман «The School» («Школа»). Потому что Вашингтон (за исключением его центра, в котором уважающие себя вашингтонцы предпочитают не жить, а только работать) действительно весь тихий, провинциальный, в зелени и цветах. В Джорджтауне и Александрии (красивейшие места Вашингтона на берегу Потомака) мне иногда казалось, что Америка решила меня разыграть. Где небоскребы в облаках? Где акулы капитализма в рычащих «фордах» – с котелками и сигарами? Где огни рекламы и злачные места? Не затем же я летел сюда, чтоб цветочки нюхать и наблюдать, как студенточки загорают на лужайках, а счастливые мамы выгуливают своих детей и собак!
Впрочем, мудрые люди из нашей делегации (например, питерский прозаик Валерий Попов) сказали мне: для того чтобы «глотнуть» настоящей Америки, надо побывать не в Вашингтоне, а в Нью-Йорке. И вот, отбыв на конференции положенный срок, я на свои «зеленые» рванул в Нью-Йорк прожигать, так сказать, жизнь.
Писать о своем впечатлении от Нью-Йорка, наверное, очень пошло и неприлично. Надо быть страшным гордецом, как Максим Горький и Владимир Маяковский, чтобы таким образом заявить тему: я и Нью-Йорк. Еще нелепее было бы сказать: мой Нью-Йорк – по аналогии с моей Москвой, моим Ленинградом. Пожалуй, наиболее сильным потрясением для меня стало то, что в отличие от Вашингтона (по которому я через день-другой бродил, как по знакомому городу, степенно объясняя растерявшимся туристам-европейцам, как добраться туда-то и туда-то) Нью-Йорк – это город, совершенно исключающий всякий туристический подход. В нем нельзя просто находиться. В нем можно жить. Просто жить – как выразилась приютившая меня бывшая москвичка, поэтесса Марина Георгадзе.
Первые два дня в слепой гордыне я пытался покорить своими ногами Манхэттен, отказываясь от метро и такси, бодро вышагивая вдоль и поперек всего острова в диапазоне от свыше десятка aveneu и не меньше двух сотен пересекающих их street. Подвиг этот, как я вскоре понял, был героически-идиотическим, потому что совершенно не важно, в какой точке острова ты в данный момент находишься, если, конечно, это как-то не связано с работой или намеченной встречей. Манхэттен везде Манхэттен, а Нью-Йорк везде Нью-Йорк – бесконечно разнообразный и бесконечно однообразный Великий Город; разнообразно-однообразный, как всякое не признающее границ извержение жизни. Как вулкан и водопад. Как половой акт.
Самые неинтересные фотоснимки вышли в Нью-Йорке. Он не терпит никакой статики. Но когда идешь по улицам Манхэттена, действительно веришь, что его небоскребы растут из-под земли. Вероятно, сто или двести лет назад они были еще маленькими, а через тысячу лет их крона пронзит небеса. Люди же так и останутся возле корней: негры, японцы, русские, китайцы, итальянцы – американцы, в общем. Однажды Манхэттен стремительно погрузится в Гудзон, потому что ни одна почва не в состоянии выдержать давление эдакой махины. И тогда в нем просто добавится жизни: его населят рыбы и крабы, лобстеры и креветки, моллюски и осьминоги… Они сделают это как бы в отместку за то, что люди столько времени пытали их льдом и горячим воздухом в бесчисленных рыбных магазинчиках Чайнатауна – Китайского Города, в одном из которых громадный краб строго погрозил мне клешней, чтоб я очень близко не подходил.
Душа патриота
В Америку попасть трудно, но выбраться из нее даже очень просто. В Америку могут не пустить, как не пустили, скажем, Кобзона. Но задерживать тебя в ней никто не станет. Так вышло, что я опаздывал на самолет. «Не бойся,– сказали наши эмигранты.– Даже если ты опоздаешь на месяц, они отправят тебя бесплатно – чтобы ты здесь, не дай Бог, не остался». «Вот еще, больно мне надо,– сказал я.– Дома-то мне лучше». «Да будет тебе заливать-то,– засмеялись наши эмигранты.– Чем же это лучше?» «Понимаете,– важно сказал я,– мне дома лучше». «Да чем?» И я ответил предельно искренне и серьезно: «Да я вот там свои любимые тапочки оставил. Забыл с собой взять. Никак не могу без них».
∙