Стихи
Юнна МОРИЦ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 1997
Юнна МОРИЦ
Вчера я пела
в переходе
Плавающий след
Вчера я пела в переходе
и там картину продала
из песни, что поют в народе,
когда закусят удила.
Ее купил моряк со шхуны,
приплывшей из далеких стран
по воздуху, где множит луны
в дрожащем зеркале туман.
С картиной, купленной у песни,
он растворился, заплатив
улыбкой, что была — хоть тресни —
такой же вечной, как мотив.
И окончательная тайна
с грехом, расплывчатым как тушь,
была всемирна и китайна
в том переходе душ и стуж,
где остается плавать выдох —
мотив воздушного следа,
и подменяют вход и выход
друг друга в ритме нет и да.
1997
Цветное стекло
Развязывал ленточки, бантики,
шелковые шнурки,
веяли пылью антики
сандальи ее, чулки.
Она трудилась на улице,
где ноги растут из глаз,
где нагло и сладко щурятся,
торгуя цветами ласк.
Она торговала мелкими
цветами лугов, лесов,
но ласки не грезят мерками,
пригодными для весов.
Букетики на завязке,
пьяные словно речь,
ландышевые ласки,
ласточки тайных встреч…
Вся она легче пуха
в памяти проплыла,
стекляшку вдевая в ухо,
кусочек цветной стекла,
цветочек стекла простого,
близкие лепестки,
близость того простора,
где звезды слезам близки.
1997
* * *
Ты — девочка Господа Бога,
ты — Господа Бога дитя,
ты — песня, дорога и ветер,
и счастлива, только летя —
как ветер, дорога и песня,
как песня и ветер дорог,
как песня дороги и ветра,
который в дорогах продрог.
1997И дорого счастье полета,
и незачем ветру-судьбе
доказывать с помощью фото,
что крылья твои при тебе,
и солнца на них позолота,
и ночи серебряный свет…
и песни пронзительной нота —
твой самый прекрасный портрет.
Пуща-Водица
А в десять лет была я старше — и намного.
Мне открывали страшные секреты,
и я жила без матери в лесу,
была там пуща и была водица,
водица-пуща, гуща и берлога,
и в той водице лунным пламенем согреты
русалки к мельничному плыли колесу,
за ними пылью водяной вилась дорога,
дощатый мост скрипел и гнулся от кареты,
а в той карете — черти ели колбасу.
И клала голову ко мне на подоконник
траву жующая бессонная корова
с рогами и со взором василиска,
хвостом обмахивая звезды за окном,
где было кладбище, и в нем — дитя-покойник,
поскольку наше поколенье нездорово
и с детства к смерти подходило слишком близко,
и даже в детстве — много ближе, чем потом.
А я была намного старше в десять лет,
чем в шестьдесят, в сто шестьдесят, в шестьсот и дале,
уже тогда я знала все, что здесь случится,
и весь клубок преображений, превращений
развернут был, мой предваряя след,
росла там пуща и плыла водица,
водица-пуща, рыба, зверь и птица,
на тридцать коек — шестьдесят сандалий,
и в дни довольно редких посещений
ко мне из деревянного трамвая,
с платочком яблок, с легкостью от Бога,
выпрыгивала мать, совсем малютка,
ее была я старше — и намного.
1997
Получение Рима
Волчица кормила младенцев, ее молоко
вхлёбывалось туда, где растет.
После лактации ей становилось по-волчьи легко,
был язык, он вылизывал дочиста — и никаких нечистот,
пеленок, корыт, истерик… Нищета — это плод ума.
На родину воплощений — путь один — через волчий голод.
Когда они ее высосали и стали бегать вокруг холма,
один другого убил,- Рим получился, город.
1991
* * *
Столы съедая после пира,
дружина жалуется Богу,
что разбежалися рабы,-
ни хлеба, ни вина, ни сыра,
морозец ногу бьет о ногу,
похмелье тяжко… Зов трубы
утробен, ратники угрюмы,
на воеводу зубы точат
и снегом кормят лошадей.
А воевода полон думы,
она о том, что Бог не хочет
закуску делать для людей.
1993
Музыка, лунный свет,
море у стен…
Некому слать привет —
край опустел.
Кладбищ цветут кусты.
Где криминал?..
Все времена чисты —
как времена.
Если остался здесь
кто-нибудь жив,-
1997бабочкой стал он весь,
чист и нелжив.
Крылья в златой пыльце,
лета слюда,
зверской мечты в лице
нету следа.
Кто-то завел часы,
по которым цветет лимон.
Все времена чисты —
после времен.
* * *
Мою судьбу примерил кто-то,
она понравилась кому-то,
как шляпка или пиджачок,-
и в ней снимаются на фото,
моей суровой нитью круто
сюжеты шьют. Но я — молчок!..
Бывало, в гибельные годы
весьма стучали эти гады
на мой соленый язычок,
моей судьбой, моим уделом
страшили, занимаясь делом
пользительным. Но я — молчок…
И мыслимо ли в светском лоске
таскать судьбы такой обноски,
когда ты весь — в лучах броня
и свой же в доску меж певцами
побед, известных мертвецами
великими?.. Но — чур меня!
Но — чур меня, скажу я смело,
мне жить еще не надоело…
Да пусть их вертится волчок
по нити, по моей суровой,
пусть этой хвастают обновой,-
старья не жаль мне!.. Я — молчок!
За эту мудрость золотую
судьба мне Розу Золотую
немедля дарит — дивный знак
взаимности!.. Судьба-то в силе
и любит, чтоб ее хвалили,
но я — молчок, я знаю — как!..
1996
Античный кот
Старинный стол, старинный стул,
старинные часы,
передо мной лежит Катулл
невиданной красы.
Диван старинный у окна,
античный кот в усах,
висит античная луна
в античных небесах.
Кота старинные очки
сверкают на носу,
ему античные бычки
в томате я несу,
картошка дышит стариной,
над ней старинный пар —
такой вот ужин неземной
мне продал антиквар.
Но говорю я: «Ах, ты черт!-
античному коту.-
Опять на кухне кран течет
и брызжет на плиту.
Конечно, я — большой аскет,
но есть всему предел!
Вот позову котов букет
я для старинных дел!»
А кот античный говорит
мне в духе старины:
«Пускай огнем оно горит,
уедем из страны!
Дерьмом тут скоро будет течь
любой на свете кран,
а на земле, о том и речь,
так много дивных стран!..»
И, вспомнив, на каком пиру
и кто тут правит бал,
старинный чемодан беру
и кран — чтоб он пропал!!!
«Холера!- говорю коту.-
Хлеб захвати ржаной».
«Валера!- говорю.- Катулл!
Поехали со мной!»
А он: «Совсем сошла с ума!
Уедешь, а потом
стихи твои же задарма
воткнут в античный том.
Уж я с других взираю сфер,
а ты бери свое!»
И так ведь задарма, Валер,
кругом — одно ворьё,
свинья под дубом вековым,
скоты! Да ну их на…
Из лап их вырваться живым —
вот счастье, старина!
Жизнь драгоценная моя
дороже всех наград,
включая должность соловья
на фабрике рулад.
…Старинный снег, старинный лед,
старинный табачок.
Уж мы пойдем, античный кот,
в античный кабачок!
1997
Сонет
Тот скотский хутор, вряд ли был он хуже,
чем этот… Взяли первые места
мы всё на той же выставке скота
и оказались в той же свинской луже.
Случился новый поворот винта —
и внутренность развернута снаружи,
она — лишь прежде свернутая туже
все та же, та же скотская мечта,
все тот же визг, и хрюканье, и рык,
и тявканье, и блеянье, и ржанье
над содержаньем ведер и корыт,
и к живодерне дрожкое бежанье,
и зависть к тем же скотским хуторам,
где хлев просторней и дешевле хлам.
1996
* * *
Рассвета серое, мокрое полотно,
круглые сутки дождь, и еще не топят,
сумерки — утром, днем… к четырем — темно,
рыбак золотую рыбку в кино торопит,
дома нет электричества, также вода не течет,-
это на линии где-то прошла моргуша,
стоит золотая рыбка у зеркала со свечой —
красится после душа.
В разбитом корыте будильник звенит, рыбак
дает по часам старухе глоток микстуры —
ведь на старуху повесили всех собак
художественной литературы,-
теперь у нее трясучка имени Паркинсона,
а золотая рыбка становится все капризней,
разбитое видя корыто, которое нарисовано
на последней странице жизни.
1996
* * *
В бумажной руке — бумажная чашка,
кипятка кофейный окрас.
Лицу эпохи нужна подтяжка
и пересадка глаз.
Бумажная чашка с бумажной ручкой —
с двумя на одном боку.
Придут хирурги зеленой кучкой —
облицевать башку.
Придут хирурги, дадут наркозу,
другое лицо пришьют,-
глаза, конечно, в другую позу
дернут — как парашют.
Потом придет мордодел с палитрой,
для маски расплавит воск.
Но в глазах — все то же кино и титры,
которые крутит мозг.
В бумажной тарелке — бумажный окунь
или бумажный гусь.
Лицо поправляет бумажный локон
и крутит бумажный ус.
1992
* * *
Ночь на исходе лета,
щели забиты мраком,
дождь, как разболтанная карета,
с грохотом катится по оврагам.
Занавесила окна вода.
В карете дышит, мерцая,
облаками закутанная звезда —
не вижу ее лица я,-
только биенье за толстой тьмой,
только ритм, остальное — мнимо.
Так виднелась комета прошлой зимой —
только при взгляде мимо,
когда в хрусталик вовлечена
вся книга небес текучих,
где дышит вести величина,
сжимаясь и разжимаясь в тучах.
Только при взгляде мимо,
и ты этот знаешь взгляд,
льнущий неодолимо
к силам, простертым над.
1996
* * *
Не знает Лермонтов, что так теперь не пишут
в приличном обществе… С европским вкусом люди
не содрогаются и воздух не колышут,
в какой-то мысли превратясь орудье.
Так не ведут себя темно и мрачно,
чтоб не смешить родимое Бермудье,
не брызжут желчью, свойственной зануде
и психу, страсть которого безбрачна,
а жизнь конечна… Снегом воздух вышит,
за всем — дыра неведенья сквозная.
Так не ведут себя и так теперь не пишут,
не носят этого, но Лермонтов не знает,
что этого не носят,- столь несносны
подобный стиль и скрежет оборотов,
что это носят лишь дубы, и сосны,
и несколько несносных идиотов.
Оно потешно, старомодно, зябко —
носиться, этой манией пылая:
однако же поэзия — не тряпка,
чтоб модной быть, чего и вам желаю.
1995
Вошь энд гоу
Передвигаемся перебежками.
Праздник — на улице Мелкой Вши.
Колбасе — свобода! Пора, не мешкая,
двух Медведиц продать ковши.
Продолжение мирного диалога,
стабилизирован в горле нож,
и вариантов не так уж много —
между «Вошь энд гоу» и «Гоу энд вошь».
1996
* * *
С жесткими блестками платье
на черных шелковых лямках.
Она лежит на кровати,
топкой как сумрак в замках.
Летит карета причесок
в тучах небес весенних.
Действительности набросок
виснет на опасеньях.
Этой печали рыбка
переплывает воздух
вечно, прозрачно, зыбко.
Кто — кроме нас — на звездах?..
Она покидает зданье
одиночества в десять башен.
Ей назначил свиданье
композитор гречневой каши,
его чистая лирика — способ
ввести в обман соглядатая,
будто любая особь
есть время, отдельно взятое.
1997
Славный Ворон
Не была, не состояла,
не входила, не владею,
на иглу похвал не сяду
и от клея не балдею,
на котором свора с вором,
липких масок ерунда,-
я кладу на них с прибором,
как сказал бы славный Ворон,
возопивший «Никогда!».
Никогда в толпе геройской
не была я девкой свойской,
не была царицей Савской
и принцессою Савойской,
не болела этим вздором,
не искрила провода,-
я кладу на них с прибором,
как сказал бы славный Ворон,
возопивший «Никогда!».
Торговать отваги салом
в час, когда его навалом?!
Нет уж, лучше трус отпетый
пусть зовется храбрым малым,
и пылает метеором,
и сияет, как звезда,-
я кладу на них с прибором,
как сказал бы славный Ворон,
возопивший «Никогда!».
Пусть ворует правду время —
жаль, что раньше не украло!..
Пусть ворованную правду
делят те, кому все мало,
пусть едят хоть с помидором,
не имеючи стыда,-
я кладу на них с прибором,
как сказал бы славный Ворон,
возопивший «Никогда!».
1997С молнией меж лопаток
Памяти Раисы Максимилиановны Немчинской
Малюсенькая воздушная акробатка
носила грим из японских глаз.
Младенческая кроватка
была бы ей в самый раз.
Пахло в ее цирковом вагончике
слонами, тиграми — кем хотите,
и во весь подоконник светились флакончики
с благовоньями Нефертити.
Она работала кометой Галлея,
то есть без лонжи — как все кометы,
полагая, что так она будет целее,
чем другие летающие предметы.
На ней была серебристая маечка
с молнией меж лопаток.
Огромный атлет говорил ей: «Раечка,
моя девочка!..» Шел ей седьмой десяток.
Малюсенькая воздушная акробатка
становилась к нему спиной,
он расстегивал молнию, тяжко и сладко
вздыхая, как слон надувной.
Они шутили так весело, она шепелявила,
он блестки снимал у нее с переносицы.
…Однажды ее на лету расплавило
то, что легче всего на лету переносится.
1996
Пароль
…в этом смысле их победили, потому что сменился пароль:
когда они спать уходили, он был, например, «трали-вали»,
но, когда их вдруг разбудили, он был уже «гоп-ца-цуца»,
и на вопрос «Кто идет?» они, не успев проснуться,
такой ответ выдавали, что их в ответ убивали,
но проблемы еще бывали, недоумки плодятся, как моль,
поэтому раз в неделю, когда они спать уходили,
их способности умственные ставили на контроль:
например, пароль «гоп-ца-цуца» менялся на «гоп-со-смыком»,
«гоп-со-смыком» — на «белый ангел»,
«белый ангел» — на «мы не лыком
шиты», и в этом духе, такие вот перемены стали обыкновенны,
и уже на вопрос «Кто идет?» они отвечали улыбкой,
блуждающей на крокодиле,
из которого — чемоданы, обувь, галантерея,
потому что пароль сменился, когда его разбудили.
1996
Логотип
Я знаю, знаю этот логотип,
когда боксер боксеру перед боем
орет и лыбится: «Покойник! Ты — покойник!
Ты — мясо!.. Вот я сделаю тебя!»
В таких я случаях кошмарен, как покойник,
гляжу поверх и сквозь. Один удар
я шлю, сплясав обманный танец битвы,
всего один — в обманной пляске нервов,
и тут победа наступает быстро.
Ведь он же сам сказал, что я — покойник,
и наделил потусторонней силой,
покойнику не страшно ничего,
но сам он страшен… Тут имеет место
черта, которую лишь надо преступить
во имя истины «В Начале было Слово»,
и, преступив черту, содеять нечто,
покойнику известное. Ежу
понятно, что слова имеют свойство
вселяться и вселять, мы — во Вселенной.
Используй это, если вдруг услышишь
когда-нибудь «Покойник! Ты — покойник!»
в свой адрес от кого-то. Вот и все.
1997
Одна старушка молодая
Одна старушка молодая
На голове вошла в метро,
Одна нога ее седая
Держала с яйцами ведро,
А на другой ноге висела
Коза от пятки до плеча.
И вся старушка в поезд села,
Ногами кверху хохоча.
Увидев это, пассажиры
К ней проявили интерес,
И ей холодный предложили
Они на голову компресс.
1996Поставить на ноги чудачку
Они хотели сообща,
Но вся старушка впала в спячку,
Ногами кверху хохоча.
Потом коза ее будила,
Бодая с яйцами ведро,
И со старушкой выходила
Ногами кверху из метро.
А я стояла, их встречая,
В обнимку с дверью от ключа,
А также с пирогом от чая,
Ногами кверху хохоча!
* * *
Вялотекущая сказка,
текут крокодильи слезки,
набок съезжает маска,
улыбки кривой обноски,
дышит в лицо развязка
века и карнавала,
набок съезжает краска,
которая покрывала
1995волосы, губы, щеки,
ногти, событья, речи,
набок съезжают щелки
глаз, оплывают свечи,-
еще раздают подарки,
кубки, колонны, статуи,
но мельче почтовой марки
всё это вместе взятое.
Комедия взаимного узнанья
— Вчера меня на улице узнали
в Париже, в Риме, в Лондоне, в Мадриде,
в Аддис-Абебе, в Рио-де-Жанейро,
в Караганде, в Нью-Йорке, на Майорке
и далее везде — узнали в морге,
узнали в катафалке и в гробу,
а там народу — более, чем было,
венки цветов, корзины и букеты,
и музыка, и все меня узнали,
потом на почте узнавали все!..
Такая чара, вроде пирамиды,-
узилище взаимного узнанья
для узников, соузников и муз.
Союз ВЧЕМУЗ — ВЧЕРА МЕНЯ УЗНАЛИ.
Швейцар у входа, получив свое,
гундосит в рупор:
— Дамы с господами,
к нам на обед пожаловал Гомер,
его лицо, конечно, всем знакомо.
— Гомер, ты — как?
— Всё так же.
— Всё же — так!..
1994
* * *
…жил девятьсот лет,
имел восемьсот жен,
сорок тысяч детей,
триста дворцов с прибамбасами,
армию, флот, рабов,
золота двести тонн,
сто покоренных племен,
шпионов один миллион,
наложниц один миллион —
и одну распутную девку.
К столетнему сопляку
попал он однажды в плен,
лишился племен, рабов,
армии, флота, золота,
трехсот дворцов с прибамбасами,
верблюдов с боеприпасами,
был проклят детьми и женами,
друзьями и приближенными,
наложницами, шпионами,
верными прежде массами,
но — не распутной девкой.
Когда же он стал гоним,
она побрела за ним —
безо всякого там говоренья,
отставая шагов на десять,
напевая какую-то глупость,
собирая цветы, коренья,
травы, плоды, колючки,
не оглядываясь назад —
на триста дворцов с прибамбасами,
на родину с кипарисами…
Ну что с нее взять, с дебилки,
с этой распутной девки
с птичкою на макушке,
с бабочкой на затылке?..
1996
* * *
Дрожащие губы
и скрежет плаща —
друг другу не любы
мы больше. Прощай!
Огнем небосвода
изгублена нить.
Такая свобода,
что хочется выть.
Такое веселье,
что с пьяных колес,
1991как поезд в ущелье,
иду под откос.
Такие поминки,
что, Боже ты мой,
как будто мы оба
на снимке с каймой.
Неправедно, парень,
ты делишь ломоть:
верни мою душу,
возьми мою плоть!
* * *
Так много дней
среди теней
нездешней белизны,
среди огней,
где всех бедней
старьевщик новизны,
что по утрам,
по вечерам,
как ветер по дворам,
поет в проем:
«Старье берем!» —
и ловит новый хлам,
и свой улов
поверх голов
перебирает там,
где вечно свежей новизной
нам остается лишь сквозной
мотив — тирим-пам-пам,
ля-ля, тирим-пам-пам!..
1994
* * *
Люблю я деньги получать
и баловать семью,
но не люблю толкать в печать
поэзию свою
и с ней тащиться на концерт,
волнением дыша,
но мне без этих гнусных черт
не платят ни гроша.
В ночной тиши мой стих течет,
и тут — большой привет!
Ведь я плачу огромный счет
за свой во мраке свет.
Черт побери, какой-то гад,
который спит всю ночь,
он будет бешено богат,
чтоб нищему помочь!
А нищий — кто? Поэт, артист,
художник… Жаль, мой свет,
что я не лучший аферист
на лучшей из планет.
Но мне все чаще йдет на ум
художественный план:
ограбить банк, при… опить ГУМ,
продать аэроплан
и трынцы-брынцы богачей
по-братски разорить,
а после — миску кислых щей
им каждый день дарить!..
1995
Портрет, написанный ногой
Пельмени закипели,
Вода лилась рекой,
А я схватила крышку
Правою рукой,
Потом схватила левой,
И правой, и двумя,
И с крышкой раскаленной
Стояла я стоймя!
Но на пол не бросала
Я крышечку из рук —
Ведь было дело ночью
И спали все вокруг.
Теперь пишу вам это
Я правою ногой,
Держу пельмень на вилке
Я левою ногой,
Стелю постель ногами,
Гашу ногами свет,
А утром нарисую
Ногами ваш портрет,
Ногой раскрасив правой
Ваш образ дорогой
И нежно обнимая
Вас левою ногой!
1996
И так далее…
Если младенец душой,
это чудесно.
Если при этом большой,
вовсе чудесно.
Можно писать, рисовать,
лучшее класть на кровать,
жить интересно!
Если дворянство дают,
это чудесно.
Если гумпомощь дают,
тоже чудесно.
В нашей стране, когда бьют,
что-то все время дают,-
жить интересно!
Если назначат царя,
это чудесно.
Первого секретаря?
Вовсе чудесно.
Главное — свита и двор,
весь просвещенный набор,-
жить интересно!
Если прошляпят страну,
это чудесно.
1997Если прошляпят казну,
тоже чудесно.
Главное — в моду войдут
шляпки, с которыми тут
жить интересно!
Если надежда близка,
это чудесно.
Если мечта далека,
вовсе чудесно.
Главное — врать без конца
и с выраженьем лица
жить интересно!
Если не врать без конца,
это чудесно.
Для выраженья лица —
вовсе чудесно.
Можно писать, рисовать,
лучшее класть на кровать,
жить интересно,
если младенец душой!
И так далее…
Письмо
В Москве — сезон мероприятий,
раздача нищеты и благ,
концерт восторгов и проклятий,
орда голодная собак
и сытость пёсьих людоедов —
у них мордасы белых крыс
(один, хозяйкой пообедав,
младенца на закуску сгрыз),
один художник растаможен
и возвращается сюда,
другой — как нож карманный сложен
и весь уедет навсегда,
в подъезде с револьвером киллер
свою с работы жертву ждет
и смотрит у вахтера триллер,
что в телеящике идет.
Вот катят вагонетки денег
для знатных старцев и старух,
чтоб не был среди них изменник,
имеющий небравый дух.
А я письмо — в морозный ящик,
железный жжется козырек,
на пальце — самый настоящий
обмороженья пузырек.
Получишь ты, моя отрада,
письмо в далекой стороне,-
не траться, не звони, не надо,
а лучше нацарапай мне —
хоть на обрывке ветра гулком
свою мелодию тоски
по рисовальщице с окурком,
чье сердце рвется на куски.
1996
* * *
В небо гляжу по утрам —
серая мгла моросит,
туча, как тряпка, висит,
галка орёт…
Яблок возьму килограмм,
хлеба возьму я кирпич,
надо бы челку подстричь
лет на пятнадцать вперед.
Пони в мой лезет карман,
ключ достает от дверей,
чтобы открыть поскорей
ящик с письмом —
я закрутила роман,
ждет меня в Африке слон,
трон, балдахин и тюрбан,
ужин с послом.
Буду я долго лететь,
плыть и бежать в этот край,
бросив сырой наш сарай
утром дождливым.
Думаю, надо бы впредь
слоников не обижать.
Слоника там я рожу —
будет счастливым!..
1997