Павел Басинский
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 1997
Мелочи жизни
Павел Басинский «От Парижа
до Находки…
Омса лу-учшие колготки!» — радостно вопит шестилетняя дочка моего приятеля, писателя Александра Яковлева. Вряд ли она придает этим словам какой-то смысл. Ее просто забавляет звонкая, почти идеальная рифма, найденная каким-то взрослым дядей, рекламным поэтом, чья анонимная, но всенародная известность сопоставима разве только с лебедево-кумачовским «Вставай, страна огромная…» и михалково-регистановским «Союзом нерушимым…». Мы в ее возрасте с таким же смаком декламировали: «Когда был Ленин маленький / С кудрявой головой, / Он тоже бегал в валенках / По горке ледяной. / Камень на камень, / Кирпич на кирпич. / Умер наш Ленин / Владимир Ильич…»
Она еще не знает, что живет не в той стране, в которой родились ее родители. Но мы это знаем. Мы обречены сравнивать. И в этом, может быть, заключена и главная беда, и высшее счастье нашей сегодняшней и дальнейшей жизни. Мы в чем-то похожи на поколение людей, чье сознание воспитывалось до Октября 17-го. Мы рождены на стыке принципиально разных культур и разных мировосприятий. Мы еще сможем объяснить нашим детям и внукам, что это такое: «от Москвы до самых до окраин» и «с южных рек до северных морей». Мы еще сможем с лукавым видом стареющих фокусников рассказать, как это: с мятой трешкой в кармане добраться от Красновишерска до столицы нашей Родины, как мы с Сашей Яковлевым когда-то добирались,- и при этом что-то есть, пить и ночь напролет болтать с симпатичными проводницами — студентками, подрабатывавшими летом в железнодорожной бригаде.
Второй мой знакомый, совсем еще молодой писатель Валерий Былинский, уже никогда не испытает кайфа от подобного сентиментального путешествия. Недавно он странствовал автостопом по Франции и набрал массу впечатлений. Но попробуй-ка он совершить этот подвиг в нынешней России, тем более на пространстве бывшего СССР! Снимут, посадят, завернут, дадут по морде или еще чего похлеще!
И — «молодая не узнает, какой у парня был конец…»
Мы живем в новом геосемантическом измерении. Добраться до Парижа, до Нью-Йорка, до Мельбурна значительно проще, комфортнее, безопаснее, чем до все еще бездорожных районов Тульской, Вологодской, Архангельской областей. Выпускник Литературного института, двадцатилетний прозаик Алексей Иванов недавно терзал меня одним, как он считал, чрезвычайно важным проектом. Иванов — поклонник прозы Юрия Казакова. Настоящих поклонников Юрия Казакова я вычисляю просто. У них дрожат руки, когда я передаю им на просмотр личное дело Юрия Павловича времен Литинститута. У них эти серенькие страницы с анкетой, автобиографией, институтскими сочинениями и проч. вызывают мистический трепет. Казаковым написано так мало, что наличие (оказывается!) еще каких-то строчек, выведенных его рукой, кажется настоящим чудом.
Алексей замыслил путешествие, посвященное 70-летию покойного Юрия Казакова, которое приходится на этот год. Собраться эдак писателям разных возрастов и политических ориентаций, но объединенных любовью к автору «нежных, дымчатых рассказов», и завалиться в Архангельскую губернию, на Двину, на Белое море — пройти-проехать по казаковским местам, соорудить нечто вроде конференций, встреч с местными рыбаками, учителями и другими прекрасными людьми русского Севера… Но главное — подышать воздухом, погонять чаек, выпить водки у костра и обтереть скупые мужские слезы… Такой вот хороший проект!
— Ты героический человек, Алексей! — сказал я, глядя в его доверчивые глаза.- Ты настоящий Васко да Гама, Христофор Колумб, Фаддей Беллинсгаузен! Но видишь ли… Ни одна падла, включая министерских чиновников и банковских толстосумов, не даст тебе ни копейки на это мероприятие. Потому что на нем не будет ни НТВ, ни водки «Smirnoff», ни черной икры с шампанским — ничего из того, без чего не может обойтись порядочный человек, сидящий на деньгах. Если ты попросишь денег у местной администрации, они тебе в глаза плюнут и предложат поскорей смыться, пока они не рассказали местным рыбакам и нефтяникам, не получающим зарплаты по полгода, о твоем замечательном предложении. Конечно, я мог бы достать из тумбочки последние семейные пол-лимона, хранимые на черный день, взвалить на плечи старый рюкзак и поехать с тобой по казаковским местам. Но моя жена вряд ли меня поймет, а местные крестьяне чего доброго поколотят, во всяком случае, посмотрят, как на круглых м…, которые с жиру бесятся. Так что давай отодвинем твое мероприятие до 100-летия Юрия Павловича… Разумеется, Е. Б. Ж.*, как говорил Лев Толстой!
И тут я вспомнил, как в сентябре 1996-го Владимир Маканин, находившийся на толстовской писательской встрече в Ясной Поляне, куда-то вдруг спешно засобирался. Стал искать машину.
— Куда ты? — спросил его, кажется, Андрей Битов.
— Да вот… Надо быть завтра на платоновской конференции.
— В Москве? Успеешь еще…
— Да нет. В Копенгагене…
Он это как-то скучно сказал. Вроде того: ну вот, опять платоновская конференция, и опять в Копенгагене! Прямо сил нет, до чего ж они все надоели!
Олег Павлов тогда сказал, что ему померещилось, будто на задворках яснополянского дома находится аэродром, где приземляются самолеты из Дании.
И еще вспомнил. Как-то я, с трепетом относящийся ко всему, что летает, не будучи птицами, и плавает под водой, не будучи рыбами, спрашивал одного знакомого критика: не тяжело, не страшно ли 12 или 14 часов лететь на самолете в США — он вернулся оттуда в пятый раз?
— Да что ты! — засмеялся он.- Не успеешь как следует выпить, покурить, отоспаться и опохмелиться — и ты в Калифорнии… Чего ж тут страшного?
Два года назад, зимой, мы с прозаиком Алексеем Варламовым и его приятелем Сашей Руденко из московских архитекторов отправились порыбалить в варламовскую деревню на севере Вологодской области. 9/10 дороги ехали весело, с песнями, в купе скорого поезда. Но уже на станции Вожега, где сошли, изменилось решительно все: погода, настроение, окружавшие лица… В местный автобус втискивались с каким-то вялым азартом, слыша примерно такое:
— Тут дитя─м встать негде, а оне с лыжами прут!
Через десять минут езды, наблюдая выражение глаз деревенских пассажиров, полных какой-то свинцовой тоски и безысходности, я горько пожалел, что поехал с Варламовым на треклятую рыбалку. Еще через две минуты я испытал настоящий смертный ужас…
Я сам автомобилист и немного понимаю в шоферском деле. Мы с Шуриком стояли притиснутые к стойке, за которой сидел местный водила. Он был не просто пьян. Он был даже не «в умате». Он находился в той самой последней степени опьянения, когда человек напоминает живого мертвеца из западных фильмов ужасов. Его конечности двигались сами по себе, а голова жила отдельно и разговаривала сама с собою на непонятном языке, состоящем из одних гласных звуков. Было ясно тем не менее, что эта голова на что-то сердится, что-то кому-то выговаривает, с кем-то даже азартно дискутирует. Но я знаю, что и в таком состоянии опытный шофер может неплохо вести машину, хотя не может, например, ходить пешком. Ужас заключался в том, что у автобуса… не работали тормоза. Два или три раза водила нажимал на педаль тормоза, но мог бы этого не делать, потому что педаль и так лежала на полу, как сопля на паркете, подрагивая от тряской езды. Водила «тормозил двигателем», переходя от высшей передачи к низшей. Это высший шик торможения, с помощью которого, однако, нельзя быстро остановиться. Чего он в конце концов и не смог сделать, и мы — слава Богу не на большой скорости! — врезались в стоящий на обочине КамАЗ.
Полетело лобовое стекло, запарил разбитый двигатель. Я вышел из автобуса счастливый, что так легко отделался. Варламов с разбитым в кровь носом, которым он тюкнул по лбу своего пьяненького соседа по деревне. Но дальше случилось нечто совсем невероятное.
Автобус прицепили тросом к КамАЗу и предложили пассажирам занять места в салоне, что они тут же безропотно и даже с превеликой радостью (домой ведь хочется!) и сделали. Варламов был занят своим носом, а на мои с Шурой увещевания, что так, мол, нельзя, так, мол, не по правилам, да и водила, хотя от встряски слегка протрезвел, все еще пьяный… — ни одна живая душа не обратила никакого внимания. Впрочем, один пьяненький старик сказал:
— Все-то вы, молодые, суетитесь! Едем и едем…
И мы поехали… Водила за рулем в привычном положении враз опьянел по новой. Автобус кидало из стороны в сторону, выносило на встречную, по которой неслись груженые КамАЗы, такие же, что тащил нас с порядочной скоростью. Все это было сродни какой-то виртуальной игре в автомобильные гонки, с той лишь разницей, что при первом же столкновении или выбрасывании на обочину мы теряли бы не очки в игре, а свою жизнь. Когда очередной грузовик просвистел в нескольких сантиметрах от нас, мы с Шурой не выдержали и по-интеллигентски стали собачиться с пассажирами и требовать немедленной остановки.
— Вы же с детьми едете! — орал я.
Какая-то баба, услышав мои слова, с интересом посмотрела на младенца, сопящего на ее коленях, и на двух малолетних девчушек, сидящих рядом. На ее лице вспыхнуло какое-то странное удивление: надо же, правда… с детьми! И мы стали останавливаться.
Как мы это делали с пьяным шофером, который ничего не слышал, кроме внутренних голосов, и, возможно, трезвым, но очень азартным шофером КамАЗа, давно забывшим, как мне показалось, о своем «хвосте» и притопившим педаль газа на совесть, спеша к собственной жене и детям,- рассказывать не буду. Не буду рассказывать и о том, как на снегу, в мороз, мы ждали второго автобуса, не очень-то впрочем, надеясь на прибытие.
Это все мелочи в сравнении с той секундой, когда я решил, что мы не остановимся никогда. Что вся эта безумная гонка суть последние мгновения моей грешной жизни…
После этой поездки я понял, почему на голове писателя Варламова столько седых волос, а на голове моего знакомого критика — ни единого! Варламов же мотается на свои рыбалки два раза в год!
«Встретимся летом на Бьеннале…» — пишет Вячеслав Курицын Алексею Парщикову, который живет в Кельне. Непременно встретятся! Но вот с Иваном Ждановым, который оставил Москву, решив на год поселиться в деревне на родном Алтае, вряд ли кто встретится в течение года. Правда, он обещал писать и не дать забыть о себе. Так кто из них настоящий эмигрант — Жданов или Парщиков?
«От Парижа до Находки…» — продолжает петь, пританцовывая, дочка моего приятеля.
Ей весело…
Мне не очень!