Беседа с Григорием Кановичем
Послесловие
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1997
Послесловие
— Один из героев вашего романа говорит о том, что весь мир — одна могила: «Как от других ни отгораживайся, а дотлевать приходится всем в одной земле». Почему вы обратились именно к такому трагическому образу единения людей на нашей Земле?
— Ни к чему, по-моему, человечество так быстро не привыкает, как к статистике жертв, и ничто с такой легкостью не усваивает, как расхожие понятия, к которым многие обычно прибегают в траурные, прискорбные для того же человечества годовщины. В самом деле, чье воображение может сегодня поразить неоднократное повторение восьмизначных цифр, сухо и деловито свидетельствующих о последствиях второй мировой войны и проходящих в замшелом массовом сознании под рубрикой «Потери»?
Человечество, занятое своими делами, порой такими же кровавыми, как в недавнем прошлом (Босния и Герцеговина, Чечня), спокойно садится завтракать и смахивает с полушария, ведающего в мозгу памятью, совершенные злодеяния, горы трупов и братские могилы, как смахивают салфеткой с губ прилипшие крошки,- мол, все это, господа, давным-давно утратило свою актуальность, лишилось живого смысла.
Может быть, поэтому и чудовищная вторая мировая война, и напрямую связанная с ней тема исчезновения восточноевропейского еврейства с его многовековыми ценностями все больше уходят в тень. Образно говоря, центр тяжести из эмоциональной сферы, являющейся генератором всех страстей, всех разноречивых взглядов на прошлое, настоящее и будущее, переносится в плоскость скрупулезных подсчетов, окрашенных в политические тона калькуляций, перемещается с улиц и площадей в тихие, почти священные залы музеев, куда, как известно, ходят только любознательные зеваки и избранники духа.
Возможно, в моих словах есть доля преувеличения, столь свойственная литератору, воспринимающему мир не по-бухгалтерски, не отстраненно, а так, как будто все несчастья во все времена произошли и происходят с ним.
Спору нет, наличие памятников и музеев, выпуск книг и появление фильмов о потонувшей Атлантиде, о популяции, насчитывавшей, если брать только Литву и Польшу, около четырех миллионов,- вещь весьма отрадная. Особенно отрадная в сегодняшнем, как бы вывороченном наизнанку мире, где неуклонное повышение среднего уровня равнодушия ни у кого уже не вызывает удивления и где сомнительный и небезопасный принцип «Не высовываться, пока убивают, слава Богу, не нас, а других» находит на всех континентах больше сторонников, чем противников.
Но почему, спрашиваю я, будучи одним из тех, кто тридцать пять лет своего творчества посвятил попыткам увековечить моих предков, трудолюбивых портных и каменотесов, печников и горшечников, почему я, кроме чувства благодарности к каждому, кто запечатлел хоть один миг, кто зажег хоть одну звездочку на потухшем, как растоптанный костер, небосклоне, испытываю что-то похожее не то на горечь, не то на тревогу? И тревожусь я вовсе не потому, что еврейские музеи открыты не в каждом городе Литвы и Польши,- храмов испокон веков было меньше, чем мясных лавок и булочных, хотя, чего греха таить, и тут, и там приторговывали. А совершенно по другой причине.
По правде говоря, я долго ее скрывал от самого себя, полагал, что у нее нет сколько-нибудь серьезного основания. Но, чем чаще я заходил в музеи, чем ниже склонял голову, стоя у какого-нибудь памятника, чем больше читал романов и смотрел фильмов, тем упорней долбила виски одна кощунственная мысль. Кому нужны все эти музеи и памятники, эти картины и книги? Кому нужны эти печальные, вполсилы светящиеся огоньки на усыпанном новыми, молодыми и яркими светилами небосклоне? Мертвым они, естественно, не нужны.
— А живым?
— Еще совсем недавно я пребывал в полной уверенности, что живым они нужны всенепременно. Но моя вера — прежде всего вера в необходимость собственного труда — вдруг дала трещину. И началось это еще тогда, когда я жил в Литве, а продолжилось и углубилось в Польше, Чехии, Израиле.
В Литве, где во время войны было убито около двухсот тысяч ни в чем не повинных евреев, на мемориальные места их массового захоронения в овеянные глубокой печалью юбилейные дни приходят только узники гетто и концлагерей со своими семьями и на черных лимузинах приезжают государственные деятели с государственной скорбью на лицах, а в будни сюда после сытного ленча привозят туристов. Но в местах массового уничтожения евреев — в Панеряй или на Девятом форте — вы редко встретите человека другой — нееврейской — национальности; вы редко тут увидите школьников, студентов, рабочих или служащих.
Такая же картина в Польше. Мне не раз приходилось бывать в Кракове и Люблине, посещать близлежащие Плашув, Освенцим и Майданек. Что-то я не заметил, чтобы там было полно поляков. Зато в глаза мне бросилось другое — в Плашуве на неухоженном памятнике школьным мелком было выведено: «Евреи, вон из Польши!» К кому анонимный сочинитель обращался, для меня осталось тайной до сих пор. Вокруг, если не считать меня, ни одного еврея не было. Может, к мертвым?
Не лучше обстоит дело и в других странах Восточной Европы, в том ареале, где столетиями — несмотря на преследования и гонения — традиционно обитала основная масса еврейского народа.
— Белоруссия, потерявшая в войну каждого третьего своего жителя, включая и грудных младенцев, должна была стать по планам гитлеровцев пустошью для выращивания кок-сагыза. Но братские могилы там не утопают в цветах. Миллионы погибших русских и возникающие в России фашистские организации, красные кхмеры… Видимо, губительная короткая память — это проблема всего человечества?
— Я далек от мысли призывать тот или иной народ бросить все свои дела и переключить все внимание на нас, на наше наследие, на нашу боль… Нельзя требовать от человека, чтобы он каждый день ходил на кладбище. Особенно на чужие могилы.
Справедливости ради надо отметить, что мы и сами этого не делаем. Мало того. И мы тут, в Израиле, на мой взгляд, нередко относимся к тому, что называется восточноевропейской диаспорой, предубежденно, без должного респекта. В лучшем случае — снисходительно. В сознании многих израильтян, выросших в свободной стране, восточноевропейское еврейство кажется если не нонсенсом, то далекой планетой, на которой когда-то жили униженные и дрожащие от каждого стука в дверь существа, почему-то называющиеся их братьями.
Спору нет, дань памяти миллионам погибших тут воздается — в день Катастрофы во всей еврейской стране замирает на несколько минут движение и вой сирены, как вопль всех сожженных и расстрелянных, объединяет всех и на те же несколько минут возвращает туда, в те неведомые, опустошенные, почти ирреальные, но когда-то, до Катастрофы, плодоносившие пределы; существует уникальный Музей диаспоры — «Яд вашем», где собраны бесценные документы и сведения и в котором каждый желающий может при помощи компьютерной техники побывать на родине своих предков, сходить в местечковую синагогу, узнать о всех своих истребленных родственниках. Но как жаль, что и туда не приходят — туда приводят (я говорю не о средствах передвижения, а о мотивации, о внутренней потребности).
— Вы пишете об истории еврейского народа более тридцати лет, но, побывав в разных странах, вы убедились, что равнодушие все более овладевает людьми. Что же может сделать литература?
— Литература как одна из форм публичного проявления общественного сознания не может не учитывать эти безотрадные сдвиги, это несомненное затухание интереса к прошлому вообще и к прошлому восточноевропейского еврейства в частности.
Ничего не поделаешь, читатель неподсуден, и время на скамью подсудимых не посадишь. Приходится утешать себя тем, что спрос на настоящее всегда превышал потребность в том, что принято называть прошлым. Особенно если оно, это прошлое, залито кровью и застлано тучами пепла. Однако было бы непростительным малодушием поднимать вверх руки. Ведь должен же кто-то оставаться и с мертвыми, сторожить их покой, ибо одиночество мертвых порождает отчужденность и вражду живых.
Отчаяние порой утраивает силы. Надо писать, надо ваять, надо снимать фильмы, строить новые музеи, не отрекаться от своего прошлого, чтобы все знали, кто такие были, есть и будут евреи и что они не пасынки человечества, а его родные сыны.
Я знаю, что никакая книга не в силах возродить то, что стерто с лица Земли, проще говоря — воскресить из мертвых. Но литература может и должна помочь каждому человеку независимо от его национальности и вероисповедания укрепиться в непреложности заповеданной нам библейской истины: что на свете нет больших ценностей, чем любовь к ближнему и памятливое уважение к его трудам и могилам.