Григорий ПЕТРОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1997
Григорий ПЕТРОВ Два рассказа
НЫНЕ ОТПУСКАЕШЬ
То есть в этом как раз ничего странного: бухгалтер Лычкин Трифон Семенович зашел к приятелю Карпухину в половине третьего ночи. Они же соседи, на одной площадке живут. Поговорили о погоде и разошлись. Пенсионер Жуков из той же квартиры слышал, как они на кухне сидели, даже стучал им в стенку. Странное в другом. Возвращается Лычкин Трифон Семенович к себе, к своей супруге, и видит, что его место уже занято. Лежит кто-то возле Сусанны Власьевны. Рукой ее обнимает и голову на плечо положил.
Трифон Семенович сразу подумал: «Кто бы это мог быть?» Кинулся к постели, смотрит — а это он сам. Лысина, бородавка за ухом — все его, даже дыра на майке. Лычкин так и застыл: уж не двойник ли? Аж в пот бросило. А тот дрыхнет себе мертвецки и похрапывает с присвистом.
Как прошла ночь, Трифон Семенович не помнит. Только просыпается он утром как ни в чем не бывало в своей постели. Вокруг все на своих местах, из кухни рыбой жареной тянет. Тут и Сусанна Власьевна входит в новом халате.
— Лежишь, ровно колода,- говорит.- Проспишь царство небесное.
Стал Трифон Семенович на работу собираться в свою бухгалтерию, чувствует — руки не слушаются, ноги отнялись. Один выход — Карпухина разыскать. А Карпухина по утрам дома не застанешь. По утрам он всегда в подземном переходе, на своем месте — возле лестницы. Его музыку издалека слышно, еще со ступенек. А как спустишься — так сразу и он: телогрейка, очки темные, в ногах пакет от молока. Слушает Карпухин Лычкина, а сам флейту от губ не отрывает. А когда прервался, говорит спокойно так:
— Ты не сомневайся. Это душа твоя ко мне приходила.
— Как это — душа? — удивляется Лычкин.
— Очень просто. Ты же спал с закрытыми глазами. И видел себя. Стало быть, глядел ты духовным зрением. Понимаешь?
Лычкин задумался, а потом говорит:
— Не может быть!
— Может, может,- отвечает Карпухин.- Душа может запросто выходить из тела. Со мной такое было, я тебе расскажу.
Тут парень какой-то усатый, с костылем под мышкой, в тельняшке толкнул Лычкина.
— Что ты лезешь со своими вопросами? Не видишь? Мешаешь нам! Сейчас самый народ идет.
Народу в переходе, и правда, много, все спешат, торопятся, а тут еще дождь. На другом конце старуха в платке у стены сидит. Парень с костылем между Карпухиным и старухой ковыляет, за выручкой следит. Через час, наверное, пересчитал он деньги Карпухина в пакете, часть себе забрал и говорит:
— Можешь идти.
Пришли Лычкин с Карпухиным домой, хотели у Карпухина в комнате расположиться, а там Жуков, сосед, на диване лежит. На полу бутылка с вином отпитая, стакан.
— Жена, наверное, выгнала,- говорит Карпухин.
Стол у Карпухина маленький, весь посудой грязной заставлен, тараканы бегают. Карпухин посуду сдвинул, место немного расчистил и афишу какую-то старую со шкафа достает: «Филармонический оркестр».
— Ты думаешь, я всегда в переходе играл? Я раньше в оркестре был. Только пил очень. Пил, пил, а потом помер. Как раз после концерта. Банкет у меня дома, гости, а я помер, прямо за столом. Смотрю только: где я? Батюшки святы — под потолком. Прямо у люстры, что Наденька покупала. Гляжу на люстру, а у нее плафон один треснут. Как же, думаю, Наденька выбирала? Потом глянул я вниз, а там на кровати лежит кто-то, гости вокруг. Опустился пониже: мать честная, да ведь это я сам, то есть собственное мое тело. Точь-в-точь, как у тебя сегодня. И голос Наденьки слышу: «Уж не умер ли он?» А я смотрю на ее затылок и завитки на шее вижу.
Тут Карпухин очки темные снимает и достает из кармана телогрейки истрепанную фотографию. Блондинка в шляпе улыбается с зонтиком на плече.
— Где она сейчас, моя Наденька? Может, замуж вышла. Я тогда еще сверху приметил — Черняев возле нее вертится. Галстук на нем новый, а сам норовит за талию ее взять.
Тут Жуков на диване открыл один глаз.
— Что вы здесь делаете? — спрашивает.- Что вам здесь надо?
А Карпухин афишу трубочкой свернул и к глазу приставил.
— Оглядел я тогда стол сверху, расстроился: посуды-то грязной — не перемоешь. А Блинников, первая скрипка, так за столом и сидит. Все возле меня столпились, а он остался. Закусывает, рюмку наливает. Часы еще хорошо видел, стрелки — большая и маленькая. Половина третьего ночи, как сейчас помню. А тут кто-то над ухом: «Как же им теперь домой добираться?» Оборачиваюсь — тетя Рая покойная. Плавает себе под потолком. «Господи,- думаю,- поправилась-то как. Такая тощая была».
Жуков спустил ноги с дивана.
— Ну и что это все значит?
— А то,- отвечает Карпухин,- что тело — это одно, а душа — другое.
А Жуков как хватит бутылкой об пол, все вино расплескал.
— Ерунда все это! Ерунда!
Тогда Карпухин достает из футляра свою флейту и Жукову под нос сует.
— Смотри, Жуков. Мертвый инструмент. А дыхание вложишь — звучит. Так и тело. Нет дуновения — мертво оно. Вот они и живут друг для друга — душа и тело. А так, чтобы уничтожиться вместе,- как же можно? Это даже представить себе нельзя! Ну, тело, конечно, сгниет, ничего не поделаешь. А душа — нет, душа сама по себе.
Лычкин в это время был занят тараканом, который убегал от него по столу. Трифон Семенович наконец изловчился и прихлопнул его возле тарелки.
— Так я и думал,- сказал он после этого.- Давно у меня такое подозрение есть. Мол, жизнь наша со смертью тела не кончается.
— Вот, вот! — подхватил Карпухин.- После смерти самая жизнь начинается.
Он приложил к губам флейту и издал несколько нежных звуков.
— Вот она, какая там жизнь…- Потом доверительно на ухо Лычкину: — Готовиться только надо… Непременно готовиться…
Домой Лычкин пошел поздно. Звонил к себе, звонил. Наконец за дверью шаги, голос:
— Не пускай его! Не пускай!
Лычкин слышит — голос дочери и говорит:
— Это я, Катенька…
Катенька долго с замко─м возилась, дверь дергала, а как открыла — в ногах у нее кот Тимофей: хотел на лестницу выскочить. Увидел кот Трифона Семеновича — зашипел, спина колесом, шерсть дыбом. Катенька на руки его скорей.
— Ты что, Тимофей?
А Трифон Семенович спокойно так:
— Покойника чует…
И в квартиру проходит.
— Умру я скоро. Вот и желудок отказывает. Вчера рыбы жареной поел, знаешь, что ночью было? Душа тело оставляла. Скиталась сама по себе. Не знаю, уж не рак ли?
— Замо─к у нас сломан, вот что,- говорит Катенька и дверью хлопает.
Трифон Семенович задрал рубаху и показывает живот дочери.
— Вон печень какая. Так и выпирает. Непременно умру.
А Катенька Тимофея перед собой держит, в усы ему дует.
— Мы такие здоровые, такие крепкие, нам ли о смерти…
— Не говори так! — оборвал ее отец.- Могут призвать каждую минуту. Никто не знает своего часа. И тогда я должен сказать: «Вот он я, Трифон Лычкин! Готово сердце мое!»
Позвала Катенька Сусанну Власьевну из кухни:
— Отец помирать собрался!
А Трифон Семенович стоит перед зеркалом, живот свой разглядывает.
— Вот похоро─ните меня и будете думать: нет его больше. А я тут, рядом с вами. И не ищите меня в могиле, там только тело мое. Приду к вам и скажу: не убивайтесь так по мне. Мне теперь хорошо. Даже если просить будете: вернись в свое тело,- не вернусь. Мне там лучше.
— Это почему же лучше? — спрашивает Сусанна Власьевна.
— А что я у вас видел? Одни поношения, ругань. А там меня никто не обидит.
— Ну и оставайся там! — сказала Катенька и в комнату ушла.
Сусанна Власьевна ей вслед:
— Все ты! Отца не уважаешь!
Они еще потом долго в комнате ругались, спать легли поздно. Новый день — и опять Лычкина Трифона Семеновича нет на работе. С утра как ушел, так и пропал, неизвестно где. На службе, конечно, переполох — бухгалтер пропал. Звонили домой, интересовались: не болен ли? Потом позже, днем уже, кассир Моисеева видела человека, вроде бы похожего на бухгалтера Лычкина. Она как раз из банка выходила, тепло, солнышко, видит — на другой стороне вроде лицо знакомое. Она-то сразу не признала, а потом смотрит — точно Лычкин, лысина, костюм в полосочку. Главное, что ее сбило,- женщина какая-то рядом, нестарая еще. Одета скромно так, не накрашена. Моисеева нарочно улицу перешла, а как мимо проходила, слышит:
— Прости, родная… Перед тобой больше всех виноват… Перед тобой и Любочкой… Вы уж там как-нибудь меня простите…
В бухгалтерии, понятно, только и разговоры: кто такая? что за женщина? Ну, Моисеева и расписала: брови выщипанные, ноги кривые, сама тощая, как говорится — ни рожи, ни кожи. А Клава из канцелярии, она давно здесь работает, говорит:
— Да это же первая жена Лычкина…
А на третий день и сам Лычкин на службу заявился. Рабочий день в разгаре, все на своих местах, тут и он по лестнице поднимается. Пронесся по коридору и прямиком к Хохлову, директору. Шурочка за машинкой нарочно дверь в кабинет не прикрыла. И хотя она весь разговор слышала, но понять — поняла не все. Сначала-то Лычкин у директора прощения просил.
— Камень на душе,- говорит.- Сколько болтал про вас всякого… За спиной… Как только не обзывал… И про грубость вашу, про хамство. Мужик, мол, безграмотный… И прочее…
А дальше Шурочка понимать перестала.
— Не могу я с таким грехом… Уйти надо с покоем и миром. Чтобы ни одного пятнышка…
Хохлов, директор, слушал Лычкина, слушал, а потом как хватит кулаком по столу, шея багровая.
— Вы почему на службу не ходите? Почему прогуливаете?
Шурочка-то думала, выскочит Лычкин из кабинета как ошпаренный, насмотрелась она на таких. А Трифон Семенович хоть бы что — выходит как ни в чем не бывало, не спешит. Ей показалось — улыбочка на губах даже. И бормочет: «Вот и хорошо. Вот и слава Богу…»
Видели его потом во многих отделах, на всех этажах. В плановом до смерти напугал пенсионера Сысоева — на колени перед ним упал. В канцелярии и вовсе смех — руку Клавдии целует.
— Отпусти, Клавдия, грех! Осуждал тебя вместе со всеми!
А Клава спрашивает:
— За что же вы меня судили, Трифон Семенович?
— За что и все! С мужиками, мол, гуляешь при живом муже. Гордость это, прости! Не держи зла!
Тут Клава как вспыхнет:
— С чего это вы взяли, что я гуляю? Много о себе думаете, Трифон Семенович!
И большой дырокол на пол кидает, хорошо — народу в канцелярии мало.
А Лычкин себе дальше. В кассу к Моисеевой голову в окошко просунул.
— Не держи на меня зла, Моисеева… Зонтик я тебе продал, помнишь? Мне он полсотни стоил, а я с тебя всю сотню содрал. Корысть проклятая, корысть и обман!
После обеда поймал Лычкина в коридоре Воняйло, кадровик, затащил к себе.
— Прекрати комедию, Лычкин! Я врача вызову!
А Трифон Семенович палец в потолок тычет.
— Земная жизнь для чего нам дана, Воняйло? Чтобы подготовиться! Укрепить в себе начало к небесному… Человек-то рожден для вечности…
Когда уже уходил, увидел Лычкин вахтера Поварчука.
— Ведь не знаешь ты, Поварчук, что я против тебя голосовал. Когда ты у нас в бухгалтерии работал. Сокращение тогда шло пенсионеров. Думал, сократят тебя, а нам зарплату прибавят. Шиш с маслом! Сократить тебя сократили, а зарплату — дудки. Какая была, такая и осталась.
Сусанна Власьевна теперь видела своего супруга только вечерами. Попьет чаю — и спать.
— Сегодня у сестры был, у Верки,- рассказывает.- Вот ведь характер! Всегда терпеть ее не мог! Сегодня пересилил себя. Пришел и говорю: прости, мол, за все! А она, конечно, переступить через себя не может. «Чистеньким хочешь быть? — спрашивает ехидно так.- Не выйдет! Все равно в вечном пламени гореть будешь!» И откуда столько зла в человеке? Вроде бы в церковь ходит…
Сусанна Власьевна не знала, что делать: совсем Трифон Семенович с пути сбился, работу бросил. По ночам не спит, беседует с кем-то. Она слушает, думает, он к ней обращается.
— Дома тоже… Равнодушие, эгоизм. Грех ведь это или как?
Хочет Сусанна Власьевна ему ответить, а он уже сам себе говорит:
— Грех, грех! Все, что не по сердцу, все ложь и грех.
Однажды и того хлеще — является к ночи, лицо свое прячет. Сусанна-то Власьевна сначала не приглядывалась, а тут Катенька как закричит:
— Полюбуйтесь на него! Доигрался!
Смотрит Сусанна Власьевна — батюшки! Синяк здоровенный под глазом! Ну, сделала ему, конечно, компресс, уложила. Трифон Семенович лежит, охает.
— А мне все равно хорошо… Покаялся — и легче… Так бы всегда…
Наконец Сусанна Власьевна не выдержала. В один прекрасный день Трифон Семенович только за шляпу — звонок. В дверях — толстяк низенький, руку протягивает.
— Куропаткин.
И Сусанна Власьевна тут как тут.
— Проходите, доктор, мы вас ждем.
Трифон Семенович еще подумал: «Что же это за доктор? У нас и нет такого в поликлинике. Я не видел его никогда». А Куропаткин уложил Трифона Семеновича на кровать, сам рядом садится, руку его берет.
— Что ж… Пульс слабый, мягкий. Лицо вялое.
Сусанна Власьевна тут же рядом, не отходит.
— Вы не представляете, доктор. Сплошное страдание нервов. Все о смерти, о смерти…
— Очень интересно,- говорит Куропаткин.- И что же о смерти?
Трифон Семенович и объясняет спокойно так:
— А смерти нет,- говорит.- Есть калитка. Дверца в будущий век. А там, за ней, не новая жизнь какая-нибудь, а прежняя. Продолжение, так сказать. И перерыва никакого нет. Всего лишь временное разлучение души и тела. Вы с Карпухиным поговорите. Он вам лучше расскажет. Переход это, а не смерть.
Куропаткин опять говорит:
— Очень интересно. Душа, тело… Телосложение-то у вас ослабленное. Худосочие и грудь узкая.
— Человек по телу, как свеча,- продолжает Трифон Семенович.- Свеча сгорает, и человек должен. А душа нет, душа нетленна.
— Вы так думаете? — спрашивает Куропаткин.
А сам берет голову Лычкина в руки с двух сторон и сжимает, как арбуз.
— Что ж… Одна сторона лба больше другой…- И к Сусанне Власьевне оборачивается.- Беспорядок в нервной системе. Неправильное проявление душевных способностей.
— С чего вы взяли? — спрашивает Трифон Семенович.
— Да как же? Вы сами поглядите. Верхние части ушей раздуты и синие. Чего же вы хотите?
Проводила Сусанна Власьевна Куропаткина и говорит:
— Ты не волнуйся, ничего страшного. Тебе только вставать не надо и ходить нельзя.
— Да как же мне не ходить? У меня грехов сколько… Целый список. Все расписано.
Поднял Трифон Семенович палец вверх.
— ТАМ покаяния нет. Все покаяние на земле. Здесь покаяться надо! Как же не ходить?
Тут он потянулся и на ухо что-то Сусанне Власьевне, а она говорит:
— Ну так я подам…
И приносит посудину ночную, какая от Катеньки осталась, когда она маленькой была.
— Как же не ходить? — продолжал Трифон Семенович, возвращая горшок.- Последние минуты на земле самые важные. Может, важнее всей жизни. Все зависит, какой ты перед уходом. Каким застанет, таким и ТАМ будешь.
Но вставать Трифон Семенович больше не вставал. Сусанна Власьевна так и говорила по телефону:
— Трифон Семенович теперь не встает, подойти не может.
Среди родственников, конечно, волнения, разговоры. Все спрашивают: как у него желудок, не надо ли чего? Первой зашла проведать крестная с мужем. Они за городом живут, а в город по магазинам ходить приезжают. Натащили гостинцев Лычкину, как положено,- яблок, варенья. Муж крестной, Сенечка, как вошел, сразу говорит:
— Не унывай, Трифон Семенович! Ты еще поживешь с нами!
Лычкин только рукой слабо машет.
— Нет уж, довольно! Пора мне! Я и так задержался здесь с вами…
А крестная, та сразу к Трифону Семеновичу на постель садится. Она раньше в аптеке работала, кассиром. Сначала лоб потрогала, потом одно веко оттянула, другое.
— Молодцом сегодня, молодцом! И цвет лица крепкий!
После этого стала живот Трифону Семеновичу мять.
— Клизму бы хорошо. Стул давно был?
— Толченый горох тоже,- советует Сенечка.- Все как рукой снимает.
Дождался Трифон Семенович, как Сусанна Власьевна стала крестную чаем на кухне поить, и говорит Сенечке:
— Грех на мне, Сенечка. Не могу уйти так… Ты уж прости…
— Бог с тобой, Трифон Семенович! О чем ты?
— Книгу твою присвоил. Взял и не вернул.
— Это какую? — насторожился Сенечка.
— «О вкусной и здоровой пище». Помнишь?
Сенечка покраснел и отвернулся.
— А я-то голову ломаю: куда она делась? Ну, знаешь… От тебя я не ждал…
Он еще посидел немного для приличия, потом поднялся и ушел, даже чаю пить не стал.
Вечером Трифон Семенович говорит Сусанне Власьевне:
— Не забудь Сенечку на поминки позвать. Виноват я перед ним. А вообще много народу не собирай. И поминок пышных не надо.
— Как же? — удивляется Сусанна Власьевна.- Неужели хуже, чем у людей, сделаем?
А Трифон Семенович строго так:
— Гроб чтобы простой, никаких украшений. И цветов тоже не надо. И упаси тебя Господь — памятник. Только надпись скромную: «Ушел, мол, от нас». Ушел, а не умер. «Душа его с нами».
Трифон Семенович поднялся на локте, огляделся.
— И комнату хорошо бы прибрать. Занавесочки, что ли, сменить… И обои тоже… Вон в клопах все…
— Ты что же, совсем не боишься? — спрашивает Сусанна Власьевна.- Не страшно?
— А чего бояться? — отвечает Трифон Семенович.- Пусть глупые боятся. А я — нет. Я теперь самый счастливый человек. Жил сорок пять лет и не знал настоящей жизни. «Что ж это я мучаюсь? — думаю.- Ведь никакой радости. Одна тяжесть душевная». А теперь повинился перед людьми — и хорошо: покой, теплота. Душа у меня теперь радуется.
И вот, значит, вечером он так говорит, а ночью все и случилось. Лежит Сусанна Власьевна, чувствует, кровать трясет кто-то. Открывает она глаза — фонарь с улицы прямо в лицо бьет. И голос Трифона Семеновича:
— Беда! Помираю!
— Вечно этот фонарь,- говорит Сусанна Власьевна и штору задергивает.
А Трифон Семенович спиной о кровать трется, видно, не в себе человек, с собой совладать не может.
— Вспомнил! — говорит.- В детстве с дивана упал. Прямо на спину. Тогда вроде ничего, думали — обошлось. Вот, значит, когда сказалось.
Поворачивается он спиной к Сусанне Власьевне и майку задирает. Сусанна Власьевна рукой провела — опухоль какая-то, под одной лопаткой и под другой.
— С вечера все чесалось, зудело. Теперь точно помру!
— Так ты же давно готов… Ты же не боишься…
Трифон Семенович как крикнет:
— Не понимаешь ты ничего!
Он с этой ночи совсем переменился. Лежать перестал, все больше по комнате ходит, сам с собой разговаривает.
— Если бы еще естественно, как все. Пришло время, пожил — и пора. А то ведь нестарый еще. И так сразу: был — и нету!
Сусанна Власьевна извелась, на него глядя, не знала, что делать. Пожаловалась она Марье Григорьевне с третьего, а та и говорит:
— Ты Собакину позови. Если рак, только она… Врачи не могут…
Сусанна Власьевна и подумала: «Собакина так Собакина». А Трифон Семенович не знает ничего. Ходит себе по комнате в одном белье, небритый, никого не ждет, а тут извольте — дама в дверях.
— Здравствуйте,- говорит.
Сама строгая такая, в очках, по виду — работник научный, лекции, наверное, читает. В руках портфель раздутый. Трифон Семенович, конечно, смутился, скорей под одеяло. Собакина тем временем портфель раскрывает, а там у нее все, что нужно,- веничек небольшой, плетка ременная, соль в пачке, миска, бутыль с водой. Посмотрела она на Трифона Семеновича и говорит:
— По-настоящему тебе бы соняшницу хорошо… Да сгореть можешь…
Поставила Трифону Семеновичу на живот миску и стала воду в нее лить из бутыли.
— Вода не простая, не питая, наговорная…
Потом вынимает пакетик с иголками и высыпает их в воду. Трифон Семенович лежит, не шевелится, боится воду расплескать. А Собакина по комнате ходит, соль по углам сыпет, плеткой во все стороны машет. Лычкин только глазом косит: «А ну как хлестнет случаем?» Ну, Собакина, слава Богу, плетку вскоре оставила, веник в миску на животе окунает и на Лычкина брызжет. Бормочет: «Парамон… Плакун… Глаз вороний…»
— Мне бы только знать… Рак у меня или что? — спрашивает Трифон Семенович.
А Собакина ему говорит:
— Были бы у вас чирьи — другое дело. Тогда могильную косточку — и дело с концом. А сейчас и не знаю что. Есть колотье, родимец, потрясиха еще. А вашу болезнь не знаю.
— Нет, но почему именно я? Живут же другие, ничего…
— Попробуйте воды с заваренным тараканом. Или паука сушеного. Это когда озноб и душа зайдется. Ну а если пупок рушится — грудь парить в кислом квасу с медом.
— Может, все же поживу еще, а? Ну, немного…
Уходя, Собакина сунула ему крестик на шелковой тесемочке.
— Крестик хороший, с покойника…
Навещали больного теперь каждый почти день. Тетя Дора с племянником Гошей, еще какие-то люди, которых Трифон Семенович и не знал вовсе. Иной день набьются в квартире, не продохнуть. Два дня жил какой-то Егор Артамонович из Калуги. Тот больше в прихожей сидел, курил. Сусанна Власьевна всем гостям одно и то же:
— Вот профессора вызвали… Частным порядком… Сколько денег — не рассказать. Но нам не жалко… Последняя надежда… Судьба решается.
А как-то Трифон Семенович пошел по нужде, идет мимо кухни, а там девочка какая-то: худенькая, жилки все светятся. А обратно как шел, узнал.
— Любочка! Дочка!
— Мама вот прислала проведать тебя,- говорит Любочка, а сама волнуется, голос дрожит.
— Помираю я, дочка,- сказал Трифон Семенович и заплакал.
— Что же ты плачешь? — говорит Любочка.- Разве смерть враг наш? Тебе же лучше будет, а ты плачешь…
— Как это лучше? — спрашивает Сусанна Власьевна и недоверчиво так на Любочку косится.
— Видите ли, есть другой мир, не такой грубый, как этот. Совсем тонкий и духовный. Там наша духовность и живет.
«Вот ведь как говорит,- думает Трифон Семенович.- Умница какая. Жена воспитала. Это потому, что без меня…»
— Ты не бойся,- говорит Любочка.- Это не страшно. Сложить с себя грубую плоть. И только…
— Так-то хорошо говорить,- поджала губы Сусанна Власьевна.- У кого вся жизнь впереди. Вот они и говорят…
— То, что из земли, в землю и воротится,- продолжает Любочка.- А на небе легкость и чистота… Вы посмотрите, что здесь творится. Грубость одна и ругань. Зла-то сколько. Все обижают друг друга. Ненависть и вражда. Люди все перегрызлись. От всей этой грязи очиститься надо. Господи, да если бы… Там бы только и жить…
— Ты так думаешь? — спрашивает Трифон Семенович.- Вот и Карпухин так говорит. Тебе с Карпухиным надо встретиться. Он все знает.
Перед сном Трифон Семенович еще раз вспомнил Карпухина — проститься с ним надо. Может, не увидятся больше. А Карпухин не стал ждать, сам к Лычкину явился- в половине третьего ночи. Трифон Семенович лежит, чувствует тяжесть в ногах, и глаза вроде в темноте светятся. Шевельнул он ногой.
— Брысь, Тимофей!
Смотрит, а это не Тимофей, а Карпухин. Сидит, глазами сверкает. «Где же Тимофей? — думает Лычкин.- Куда же Тимофей делся?» А Карпухин берет Лычкина за руку и ведет куда-то. Сначала в темноте шли, потом на свет вышли. И тут навстречу им двое. В одном Трифон Семенович сразу признал своего ангела-хранителя: лицо у него такое. А другого не знал. «Тоже,- думает,- чей-нибудь ангел». А Карпухин указывает на этого второго.
— Знакомься! Мой двоюродный брат Жора. Год назад только схоронили, сгорел от водки.
Трифон Семенович руку брату пожал, а тот повернулся спиной и отходит. Отодвинулся так немного и через плечо:
— В другой раз увидимся.
Карпухин говорит:
— Брат Жора, когда умер, ему под шестьдесят было, а здесь смотри — и тридцати не дашь.
Лычкин и сам видит — брат молодой, лицо свежее, никаких следов пьянства. И весь счастливый такой, прямо светится.
— Чудеса! — удивляется Лычкин.
— Образ бытия здесь, конечно, выше нашего,- поясняет Карпухин.- Потому Свет здесь немеркнущий и День невечерний.
Свет, и правда, вокруг странный. Солнца не видно, а светло, как днем, и теней нет. Лычкин сразу Любочку вспомнил — легкость и чистота. Все, как она говорила,- очиститься и грязь сбросить.
— Вот видишь.- Карпухин мысли его читает.- Я же говорил. После смерти самая жизнь начинается.
И тут вдруг слышит Лычкин Трифон Семенович голос:
— Готов ли ты?
Ласковый такой голос, тихий, даже, можно сказать, вкрадчивый. Лычкин сразу подумал: «Проверяют…» Он тогда возьми и ляпни:
— Нет, не готов!
Потом подумал и добавил:
— Мне долг вернуть надо Водянкину. Сосед это с первого этажа, в магазине работает.
Почему он тут Водянкина вставил, Лычкин и сам сразу не понял. Говоря откровенно, он эту трешку и не собирался возвращать: невелики деньги. Но какая-то особая теплота шла от Света — чистая доброта и любовь. Такую любовь Лычкин даже от матери в детстве не видел. Вот он и вспомнил про Водянкина: долг, мол, отдать надо.
После этого все уже пошло своим чередом. Чихнул сначала Трифон Семенович, потом смотрит, а он уже в своей кровати. На кухне Сусанна Власьевна посудой гремит. А как очнулся Трифон Семенович, первое что — просит соседа позвать. Сусанна Власьевна бросила все, пошла за Карпухиным. А Катенька, та в комнате стоит, на отца смотрит.
— Ты сегодня новый какой-то… Будто свет вокруг тебя…
— А это внутренний человек во мне открылся,- улыбается Трифон Семенович.- Теперь мне все безразлично, что снаружи. И ничего мне не надо. Чужой я всему, чем вы живете. Умер я для этой жизни. Любочку все вижу… Она мне будто глаза развязала…
Тут и Сусанна Власьевна возвращается, спешит, лицо перекошенное.
— Преставился твой Карпухин. Сегодня ночью. Жуков там поминки уже справляет.
Трифон Семенович даже речь потерял. Глянула на него Сусанна Власьевна и перепугалась: челюсть у Трифона Семеновича отвисла, глаза закатились.
— Что с тобой? — спрашивает.
А Трифон Семенович сказать ничего не может, только рукой шевелит, к себе подзывает. Нагнулась к нему Сусанна Власьевна, а он еле языком ворочает:
— Отхожу… Теперь уж точно…
— Да погоди ты,- просит Сусанна Власьевна.- Еще немного… Профессор с минуты на минуту будет. Ведь деньги какие уплочены…
А Трифон Семенович не слушает.
— Утаил я… Грех один… Открыться должен…
— Какой еще грех? — отмахнулась Сусанна Власьевна.- Знаю я твои грехи, лежи уж… Прощаю я…
— Две с половиной тысячи помнишь? — шепчет Трифон Семенович.- Пропали они тогда. Три года назад. Так это я взял.
Тут Катенька к отцу метнулась, глазами сверкает.
— Как ты мог, отец? Ведь мама на меня думала, на гостей моих. Ремнем лупила…
Сусанна Власьевна дочь отталкивает.
— Цыц, ты! Не видишь — отец помирает?.. А ты о деньгах!
Трифон Семенович глаза закрыл, губами шевелит.
— Бес попутал…
А в дверях звонок — профессор. Шубу снимает, покашливает, руки потирает — все, как положено. Выпроводил всех из комнаты, стал Лычкина выстукивать. Крутил его и так, и этак, во все стороны. Долго опухоль под лопатками щупал. И снова вертит по-всякому, слушает.
— Вот тебе на! — хмыкает.
— А что, доктор? — интересуется Лычкин.
Профессор снова опухоль щупает.
— Да нет, вы не поверите.
— Вы уж говорите, мне все равно.
Профессор очки протирает.
— Крылья, голубчик, крылья.
Лычкин так и сел на кровати.
— Какие еще крылья?
— Ну, уж не куриные, разумеется,- отвечает профессор и инструмент свой собирает.
— Это что ж, выходит… Не рак, значит? Не смертельно?
— Жить будете,- уже в дверях.
— Господи, что же это? — шепчет Трифон Семенович.- За какие заслуги? Ведь жизнь скверная, грешная… За что?
Слышит он голос профессора в коридоре, с женой и дочерью разговаривает. «Вот им-то сюрприз,- думает.- Переживали очень. Теперь обрадуются».
Еле дождался, когда они в комнату вернулись. Постель прибрал, поднялся. А они вошли и, куда глаза деть, не знают. Потом Катенька говорит:
— Как же теперь жить, отец? Мы тебя честным считали… А тут эти деньги.
Сусанна Власьевна тоже глаза в угол прячет.
— Сколько собирала… Во всем себе отказывала… С ума тогда чуть не сошла. Как же теперь с тобой — не знаю.
А крылья у Трифона Семеновича Лычкина дальше расти не стали. Так, перышки на лопатках наметились, пушок легкий — и все. Их под рубашкой и не видно даже…
В ЗЕМЛЕ ПРЕИСПОДНЕЙ
Сына своего Митрошу Трофим Трофимович, конечно, ждал, но не так скоро. Срок-то у Митроши не очень большой — два года. А тут год, наверное, всего и прошел, может, даже меньше. Днем как-то сидит Трофим Трофимович на кухне, чай с хлебом пьет, слышит — звонок в дверь. Сосед это Никифоров, запыхался весь (лифт у них не работает).
— Там тебя спрашивают,- говорит.- Спустись на улицу.
Трофим Трофимович сына своего даже не узнал сразу. Сидит на лавочке парень стриженый в телогрейке, лицо в пятнах красных. А Митроша увидел отца и спрашивает:
— Засады нет дома?
Сам по сторонам оглядывается.
— Надо же! — говорит Трофим Трофимович.- А у меня сегодня все из рук валится. Как раз возле твоей фотографии, у двери. Прямо заколдованное место. Как иду мимо, так все и падает. Чашку разбил и стакан. А оно вон к чему…
— Только бы соседи не увидели,- опять говорит Митроша.- Непременно донесут.
Трофим Трофимович тоже по сторонам поглядел.
— Ты домой тогда не ходи. Ступай к гаражам. Где мы велосипед с тобой собирали, помнишь? Я тоже туда приду.
Дома Трофим Трофимович кинулся было еды собрать, а у него, как на зло, хоть шаром покати. Хлеба немного, луковица, банка горчицы. Ну, бутылка, конечно, тоже была — вино красное. На лестнице опять Никифоров встретился, будто нарочно стоит.
— На кладбище я,- объясняет Трофим Трофимович.- Антонину свою проведать.
Никифоров вслед ему смотрит.
— Сперва замучил, теперь проведать.
Трофим Трофимович сразу не пошел в гараж, долго кружил задворками, следы путал. Митроша открыл ему на условный стук. В гараже духота, вонь. Разложил Трофим Трофимович закуску на ящике, стаканы поставил. А как выпили вина, он на колени перед сыном.
— Прости меня, Митроша. Это моя вина… Не жил я в семье, пьянствовал. Нарушил закон человеческий… Вот и наказание… Через меня ты и воровать стал.
— Ты здесь ни при чем,- отвечает Митроша.
— Нет, нет, ты не говори! Это ты нарочно. Жалеешь меня.
— Да нет же! Я тебе говорю: ты ни при чем. Я проверить себя хотел…
— Как это — проверить? — вытаращился Трофим Трофимович.
— А вот так! Могу ли я, думал, самое низкое зло совершить? Вынесу или нет? И как, думал, жить после этого стану? Прочитал в газете — старуха какая-то помощи просит. Лежит одна, нет у нее никого. Ну, пришел к ней по адресу, вроде помочь чем, она обрадовалась — пейте чай, говорит. Комнатка у нее чистенькая, аккуратная, салфеточки везде. Вот это меня тогда особенно поразило. Я-то думал: трущобы, грязь. А здесь — запах свежий, иконка в углу. Заглянул я за иконку — они туда всегда что-нибудь прячут. И точно — четвертной там под салфеточкой. На похороны, наверное, отложила, последний, какой был. Ну, я этот четвертной и забрал. А он мне и не нужен вовсе. Я же говорю: проверить себя хотел…
— Ну и что? — спрашивает Трофим Трофимович.- Проверил?
— А ничего,- отвечает Митроша.- Небо не раскололось, гром не грянул. Иду себе как ни в чем не бывало. Люди вокруг, все, как было: солнышко, птички. Даже сладострастие какое-то от своего падения — вот же он, вор, идет, ниже некуда. Значит, можно, думаю, зло делать, все можно…
Трофим Трофимович с колен поднялся, стоит, брюки грязные. Хотел обнять Митрошу, а стесняется.
— Ты перепачкался весь,- говорит Митроша.
— Как же ты жил, сынок, с таким злом?
Митроша даже испугался: губы у отца дрожат, глаза круглые.
— Да что! — говорит он.- Тянул потихонечку, что плохо лежит. А на душе мрак такой, что хоть в петлю. Меня когда забирали, даже радовался. Я тогда уже точно знал: во зле никому нельзя. А как в камере сидел, совсем свободным сделался. Я там корзины плел. Сижу себе, плету, и такая легкость во мне. Никогда такого не было.
— Зачем же ты убежал?
— Я и сам не знаю,- отвечает Митроша.- В больнице я лежал, на экспертизе. А там в палате весь пол в заплатках железных. Оттуда не раз бежали. Вот ребята крючок из панцирной сетки сделали, заплатку одну и отодрали — доски-то гнилые. Двое тогда ушли. А я всю ночь лежал, думал, а утром посмотрел и тоже сбежал. В подвал спустился — и через отдушину на волю.
Смотрит Трофим Трофимович на сына — тот ногу на ногу положил, носком покачивает. Ботиночки у него маленькие, каблуки на один бок скошены.
— Куда же теперь тебя спрятать? — спрашивает.
— Сказали мне одно место верное,- говорит Митроша.- Возле атомной станции. Зона там особая, всех жителей выселили. Пустых домов сколько хочешь. Туда только пробраться надо. На дорогах-то посты, а если лесом, то можно.
— Атомная станция? — переспрашивает Трофим Трофимович.- Да как же? Там радиация, заражение…
— Зато милиции нет. Она туда ни в жизнь не сунется. Живи, сколько хочешь.
Трофим Трофимович допил вино и сказал:
— Ну, так и я с тобой. Мой грех, мне и вину искупать. Мне, подлецу, только сдохнуть и полагается. Да и с работы меня сократили. Безработица…
— Вот и хорошо,- говорит Митроша.- Поживем вместе. Никто нам мешать не будет.
Посидели они еще немного и стали расходиться. Митроша в гараже остался (там не бывает никто), а Трофим Трофимович пошел домой собираться. Запасов-то у него больших нет, на пособие сильно не разживешься. Так, набил в рюкзак, что под рукой было: чай, спички, крупа. Из одежды кое-что. Альбом под руку попался с рисунками Митроши (он в детстве много рисовал) — тоже прихватил.
На другой день рано Трофим Трофимович с рюкзаком к Никифорову в дверь звонит.
— Тут такое дело… Мне ненадолго отлучиться надо…- Подумал и добавил: — К теще в деревню…
— Ну и что? — спрашивает Никифоров.
— А у меня, как нарочно, ни копейки… Такое вот стечение…
Никифоров недоверчиво так на него косится. Тогда Трофим Трофимович говорит:
— Антонина моя покойная ночью приходила. Говорит: навести мать — и все тут! Я ей: как же я навещу, когда у меня ни копейки? А она мне: у Никифорова спроси.
— Она к тебе долго еще являться будет,- сказал Никифоров.- Загубил ты ее, извел своим безобразием. Она ведь лучше тебя была…
Никифоров, конечно, денег дал ради Антонины. Даже угостил на дорогу, как положено. Трофим Трофимович выпил стаканчик стоя, потом они присели там же в прихожей, возле двери.
— Что и говорить! — смахнул слезу Трофим Трофимович.- Хорошая она была. Я-то перед ней подлец последний и пьяница. Бывало, скажешь ей: ты бы хоть по дому прибралась, что ли, Тоня. Вон мух сколько, грязь везде, тараканы. А она: ты за собой следи… Ну, потом ничего — приберется, хоть как…
Второй стаканчик Трофим Трофимович пить не стал, а поспешил в гараж. Митроша уже ждал его. Ехали они сначала на автобусе, потом пешком по дороге. Вокруг поля пустые, людей не видно. Один раз машина с военными проехала. Трофим Трофимович все удивляется:
— Вот горе-охранники! Это каждый, кто захочет, может сюда пройти.
А как стали в низину спускаться, кусты по сторонам пошли, деревья. Митроша и говорит:
— Теперь давай в лес…
Свернули они с дороги, пошли лесом. Митроша идет по тропинке, каждому листочку рад. Одуванчиков букет нарвал. Потом на опушку вышли, смотрят — изба у дороги. Дальше — другая, за ней — еще несколько. А вокруг все так же — ни души. Подошли ближе — дом хороший, крепкий. У забора дрова сложены, грабли стоят. За сараем огород виден. Трофим Трофимович радуется:
— Ловко мы их обошли!
Потом увидел колодец во дворе.
— Там же вода, наверное, отравленная…
А Митроша смело так в избу заходит, как к себе домой. В комнатке чисто, прибрано. Половички под ногами, на окнах занавесочки белые. Иконки в углу под самым потолком: Богородица и Сын Божий. Под ними цветы бумажные. В буфете чашки, блюдца аккуратно расставлены. Казалось, хозяева только вышли и вот-вот будут обратно.
Растопили плиту — чай вскипятить, Митроша и говорит:
— Кипяти лучше, отец! Чтоб всю радиацию выварить!
А Трофим Трофимович нарочно кружку сырой воды зачерпнул и пьет.
— Так мне и надо… А для чего я сюда приехал? Незачем мне на этом свете жить… В пекле мое место…
Вот сидят они, чай с дороги пьют. Трофим Трофимович в углу под иконами, Митроша на лавке у окна, глаз от дверей оторвать не может: двери изнутри красными цветами расписаны.
— Красота какая! — шепчет.
— Здесь всю жизнь до самой смерти жить можно,- говорит Трофим Трофимович.- И дров сколько хочешь.
А Митроша все на цветы любуется.
— Я, наверное, обратно в тюрьму вернусь.
Трофим Трофимович так и ахнул.
— Вот тебе раз!
— Я там вечерами в библиотеке работал, книги выдавал. Однажды сижу вот так, смотрю на полки и думаю: есть ведь, наверное, книга, в которой весь смысл написан. Прочтешь ее и сразу узнаешь, какая тебе жизнь нужна. И тут вижу — старик какой-то у полок ходит. На судью похож, который судил меня. «Как же,- думаю,- тебя пустили сюда?» А старик книги с полок берет и рукавом названия стирает. Я хочу ему сказать: как же я теперь книгу найду? А он изчез. Вот я и думаю: где мне книгу эту искать, чтобы смысл в ней написан был?
— Какой же тебе смысл еще нужен? — спрашивает Трофим Трофимович.- Воровать нельзя — вот и весь смысл. Закон такой есть.
— Это я знаю,- отвечает Митроша.- А есть еще, верно, другой закон, сильнее этого. Был со мной такой случай, в гостях я сидел. Хозяин напился и спит в соседней комнате без памяти. Гости разошлись, я один. И вот до сих пор не пойму, что со мной тогда вышло. «Ты же вор,- говорю себе.- Бери, что хочешь, и ступай отсюда». И хозяин-то — дрянь, а не человек. Вот что главное. Да ты его знаешь, на нашей улице жил. Бронька Бобер!
Трофим Трофимович так и взвился.
— Да как же не знать? Бандит отпетый, не приведи Господи! Здоровый как бык! Никому проходу не давал! Меня как-то обчистил. С поминок я тогда шел. И не скажешь, чтоб выпивши сильно. Так себе, шел и шел. Яшке Козлову как раз сорок дней было…
— Я уже и вещи наметил,- продолжал Митроша.- Магнитофон японский, еще что-то… А вот ведь не могу взять — и все тут. У нищей старухи мог, а у этого гада не могу. Чувствую — руки-ноги отнялись. Так и ушел. Какая такая сила меня держала? Вот я и думаю: есть, значит, еще какой-то закон, который, должно быть, на небе написан.
— Его потом, говорят, зарезали, Броньку-то,- сказал Трофим Трофимович.
В первую же ночь на новом месте приснился Трофиму Трофимовичу сон. Будто вышел он по надобности на двор. А во дворе женщина, вся краской черной вымазана. «Ты кто?» — спрашивает он ее. А она отвечает: «Хозяйка этого дома». Тут мужики какие-то на грузовике, милиционер с ними, толстый такой. «Ты что, спятила? — кричат.- Чего явилась?» Забрали в кузов и увезли. А Трофим Трофимович полетел за ними.
— Долго я летал,- рассказывает он утром Митроше.- А как в постель свою вернулся, новое дело. Чувствую, под кроватью есть кто-то. Глянул, а там Матерь Божья. Халат на ней бордовый, как на иконе. На руках — ребеночек. Лица я, правда, хорошо не разглядел. И слышу, шепчет она: «Помилуй грешников, владыко… Видела я их мучения в аду преисподнем и не могу перенести этого…»
— А хозяйка? — спрашивает Митроша.
— Что хозяйка?
— Ну, почему она черная?
Трофим Трофимович подумал и говорит:
— Я так думаю, она тоже великая грешница, как и я. Может, у нее тоже сын в тюрьме.- Поднял он голову и поглядел на лик Пречистой Девы.- Вот я и спрашиваю: отчего люди грешат? Оттого, что не знают загробной жизни. Знать бы точно, что ТАМ за все спросят! Да разве ж стали бы воровать? Совсем бы другая жизнь пошла! Все, как один, враз бы переменились. Безобразия свои бросили. А то ведь живем хуже скотов. Грабим, пьянствуем, убиваем! Думаем, помрем — и все грехи спишутся!
Весь этот день возились они на огороде, огурцов там видимо-невидимо. Митроша ходил веселый, не ходил даже — бегал.
— Хорошо здесь! Главное — милиция сюда не сунется!
Он и лицом посвежел. Раньше белый был, как бумага.
— Мы с тобой, отец, артель сделать можем. Корзины плести. Я тебя научу. Мои корзины в тюрьме даже на выставку возили, в Москву.
Трофим Трофимович только удивлялся, что мух здесь нет.
— Странно,- говорил он.- Везде есть, а здесь нету. Очень странно.
И жили они так душа в душу неделю. Взялись было крышу сарая перебрать, да бросили. Ограду вокруг огорода подняли. Вечерами альбом смотрели с рисунками Митроши. Трофим Трофимович потом вспоминал: лучшие дни его жизни. А через неделю соль у них кончилась. Сели за стол, а соли нет. Пошел тогда Трофим Трофимович в соседний дом. Искал там, искал — тоже нет. Отправился дальше. Так весь почти поселок обошел, пока, наконец, не обнаружил целую пачку в последней избе. Возвращается, а у ихнего крыльца машина милицейская. Двери в дом нараспашку, в комнате милиционер, толстый такой, из мундира вылезает. Пот с него градом, а лицо вроде знакомое.
— Вот, соли принес,- говорит Трофим Трофимович.
Вгляделся он в милиционера и вспомнил: тот самый, который во сне был, за женщиной черной приезжал на грузовике.
— Если тебя на радиацию сейчас проверить, прибор зашкалит,- говорит он Трофиму Трофимовичу.
Потом к Митроше оборачивается:
— Ну, ладно, ты из одной зоны бежал в другую, это понять можно. А мне для чего сюда мотаться? Мне за этот выезд ничего не дают, никаких льгот.
Говорит, а сам посреди комнаты стоит, к столу подойти боится.
— И сократил ты свою вольную жизнь не на два года, как суд определил, а Бог знает насколько…
— Все от невежества,- вставляет Трофим Трофимович.- По глупости потому. Дураки несмышленые и есть. Не верят в загробный суд, вот и воруют. Кабы знали, не воровали…
Милиционер постоял посреди комнаты, потом говорит Митроше:
— Ступай в машину.
А Митроша ему:
— Я и сам вернуться хотел. Корзины плести буду.
В дверях толстяк обернулся к Трофиму Трофимовичу.
— И ты выметайся отсюда, пока цел! Как пришел, так и уматывай! Чтобы духу твоего здесь не было! Завтра приеду — проверю…
Трофим Трофимович последний раз увидел в окно машины стриженую голову Митроши, воротник телогрейки. «Неделю всего и пожили вместе»,- подумал.
Вечером сидит Трофим Трофимович в углу под иконами, альбом с рисунками листает. Вот чудище какое-то рогатое с красной звездой во лбу. Вот зверь одноглазый красным флагом размахивает. А здесь зверь и чудище рубят друг друга топорами. Смотрит он рисунки и чувствует: стоит в комнате кто-то. Поднял голову, а перед ним женщина, вся в черной краске.
— Я тебя знаю,- говорит Трофим Трофимович.- Ты хозяйка дома. Вот спросить тебя хочу: для чего ты краской вымазалась?
А хозяйка отвечает:
— Так надо…
Потом комнату оглядывает.
— Прибрались бы здесь, что ли, грешники… Грязи-то нанесли, что грехов. Не отскоблишь.
Трофим Трофимович головой закивал.
— Грешники, грешники… Я и говорю: все отчего? Неизвестность! Хоть бы какую весточку ОТТУДА! Есть, мол, тот свет, не сомневайтесь. Дескать, ждут вас там казни, кто ворует или пьет, скажем. А то ведь никаких вестей! Может, там и нет ничего, за гробом-то! Одна дыра черная! Пустота!
— А ты верь, что есть, оно и будет! — говорит хозяйка.
— Верить — это хорошо. Только знать тоже не мешало б. Взять, к примеру, Яшку Козлова из тринадцатого дома. Уж на что человек злой и завистливый! Не язык — помело! Так и смотрит гадость тебе сказать. И глаз черный! Как глянет, так жди несчастья! Его машина потом сшибла… Вот встретить бы его теперь и спросить: как тебе ТАМ? Не жарко? Стал бы снова людей обижать?
Так до самого утра и провели они время в разговорах. Трофим Трофимович даже не заметил, как окна светлыми стали. Смотрит только, а хозяйки уже нет, пропала, будто растворилась. Трофим Трофимович тогда собрался, мешок за спину — и в путь.
Пошел он по дороге в ту сторону, куда Митрошу увезли. Выйду, думает, на пост, а там уж как-нибудь до автобуса доставят. Шел он так весь день, только никакого поста или оцепления не встретил. Вокруг все так же — ни души. Солнце уже к земле низко. Устроился на ночь в каком-то стогу, а утром опять дальше. Днем сел на косогоре хлеба пожевать, думает: водицы бы хорошо. Только подумал, смотрит — внизу, куда тропинка спускается, колодец. Пошел он к колодцу, а там изба. Дальше по склону еще дома. И сидит на лавочке возле калитки старик, глаза белесые, невидящие. Заглянул Трофим Трофимович через калитку, во дворе женщина в платке, лицо будто знакомое. Трофим Трофимович спрашивает вроде как сам у себя: «Кто же это такая?» И вдруг голос старика:
— Потехина… Матрена Елизарьевна Потехина…
«Какая же это Потехина? — опять он как бы у себя спрашивает.- Была у нас в доме одна Потехина, тоже Матрена Елизарьевна. В третьем подъезде жила. Так та из окна выбросилась».
И опять голос старика:
— Да это та самая Потехина и есть. Из третьего подъезда. Детей своих газом отравила, а сама из окна выбросилась. Жить не могла дальше.
— То-то я смотрю — лицо знакомое,- говорит Трофим Трофимович.
Легко так сказал, вроде бы даже с усмешкой. Теперь видит: мужик с лопатой вдоль забора идет. Посмотрел на него Трофим Трофимович, а потом как закричит:
— Булкин! Ефим! Вот ты где, паразит! Инструмент мой так и не вернул! А деньги? Должок за тобой, не забыл?
Крикнул, а сам думает: «Как же так? Булкина ведь прошлым летом схоронили! Я хорошо помню. Поминки были. А Потехина Матрена Елизарьевна? Она ведь тоже в могиле!» И тут его как громом поразило: «Мать честная! Да ведь это же преисподняя! Самый что ни на есть ТОТ свет! Как же я сюда попал?»
Первой его мыслью было — бежать! Как говорится, ноги в руки — и ходу! А потом подумал и рассудил: куда спешить? Назад всегда успеется. Не помер же он, в самом деле! (Трофим Трофимович даже ощупал себя.)
А тут такой случай! Может, другого больше не будет. Трофим Трофимович так и решил: «Раз уж здесь оказался, надо точно узнать, как здесь и что. Чтобы людям потом рассказать. И пойдет тогда на земле новая жизнь! Все, как один, бросят грешить, как правду узнают. И сразу станут хорошими! Всякое зло исчезнет!»
Присел он к старику на лавочку и осторожно так спрашивает:
— Это что же у вас здесь, дедушка, такое?
— А ничего особенного,- отвечает дед.- Пе─кло и есть пе─кло! Что с него взять?
Смотрит Трофим Трофимович по сторонам, удивляется: ни печей огненных, ни котлов. И смрада никакого нет, даже серой не пахнет. Вокруг дома почерневшие, в земле по самые окна, заборы гнилые. Под ногами грязь, солома. И светло, никакой тьмы. «Чудеса!» — думает.
— Да уж верно,- вздыхает дед.- Ничего здесь хорошего. А хуже всех тем, кто на земле молоко разбавлял. Они здесь молоко обратно от воды отцеживают. Плачут, а ничего поделать не могут.
— А не видели здесь Яшку Козлова? — вдруг спрашивает Трофим Трофимович.- Рыжий такой. И бородавка за ухом.
Старик рукой махнул.
— Ищи за переездом. Там самое главное пе─кло и будет…
Пошел Трофим Трофимович в ту сторону, а куда свернуть — не знает. У кого бы спросить, думает. Видит — две бабы у колодца стоят, воду ведрами черпают, а ведра дырявые.
— Эй! — кричит.- Как здесь к перевозу выйти?
— Сверни влево! — машут бабы.- Там за горкой лодка. Кликни Харитона, перевозчика.
Свернул Трофим Трофимович влево, а бабы ему вслед:
— Увидишь кого на том берегу, спроси: долго ли нам с дырявыми ведрами мучиться?
Спустился Трофим Трофимович под горку, а там, правда, и река, и лодка возле берега. У лодки на земле путники сидят, три человека. Бородатые все, балахоны на них длинные, истрепанные. Один — не старый еще, длинноволосый, другой постарше, лысина во всю голову, третий — совсем старик, зарос весь, лица не видно. Поздоровался с ними Трофим Трофимович, спрашивает:
— Куда путь держите?
— Нам на ту сторону надо,- отвечают.- Да денег на перевоз нету.
— Ну, так я заплачу,- говорит Трофим Трофимович и деньги показывает, какие Никифоров дал.
Стал он кричать Харитона-перевозчика, долго звал. Наконец, откуда ни возьмись, как из-под земли, мужик лохматый, заспанный, в волосах солома. Вместо левого глаза — глазница пустая. Пахнет от него перегаром, табаком.
— Только,- говорит,- лодка у меня старая, дырявая. Воду из нее черпать надо.
Ну, ладно, погрузились все и поехали. Черпают пассажиры воду ржавыми банками, а Харитон презрительно так на них смотрит.
— Раньше вот возил… Не в пример другие люди… С погонами, в сапогах. Одних орденов на груди… Чины большие. И у каждого на совести не то что одна душа замученная или две — тысячи душ… Эти деньгами швыряли… А теперь мелочь! Наперсточники или с биржи жулики. Прижимистые все, жадные. За копейку удавятся. Вот и не могу на новую лодку собрать.
На том берегу их уже ждал мальчик какой-то, в веснушках весь, босой. Лодку причалил, помог сойти. А как Трофиму Трофимовичу руку подавал, говорит:
— Вот и ты, отец! Я ждал тебя!
— Какой же я тебе отец? — спрашивает Трофим Трофимович.- У меня свой сын есть, Митроша. В тюрьме он сейчас.
Распрощался он со спутниками, стал в гору подниматься, а мальчик за ним. Трофим Трофимович спрашивает:
— Как же ты сюда попал? Разве такие маленькие могут быть здесь? Ты же и нагрешить небось не успел…
Мальчик серьезно так, как взрослый, отвечает:
— Я думаю, не по своей вине я здесь. Внебрачный я, подзаборный. Вот и родился — не жилец. А своих грехов на мне нет.
Трофим Трофимович посмотрел на него и говорит:
— Ну, тогда идем вместе. Ты не бойся, я тебя обижать не буду.
— А я и не боюсь,- отвечает Доня. (Мальчика Доней звали.)
Миновали они лесок небольшой, на открытое место вышли. Народу здесь, как на базаре. Посреди луга котлы большие, а в них люди с мешками роются. «Что это у них там?» — думает Трофим Трофимович. А как подошли ближе, нос зажимать надо: зловонные отбросы, гнилье.
Трофим Трофимович еще внимание обратил — слепых возле котлов много. Топчутся друг за другом, тычутся в спины, палками размахивают. «Сговорились они, что ли? — думает.- Или эпидемия у них такая?» А Доня будто подслушал его:
— Грешники сами себя темнотой наказывают,- бубнит он заученно, как урок в школе.- Сами себя ослепляют. От света в темноту себя уводят…
Отошли они от котлов воздухом подышать. Там неподалеку вагончик дорожный. Из вагончика парень выходит, шинель на нем длинная, до пят, и принимается бить в железную рельсу, подвешенную на столбе. Люди тогда от котлов отходят и становятся в очередь к другому котлу, кружки жестяные вынимают. Трофим Трофимович заметил: никто зря не болтается, все по очередям разобраны. Номера у всех на ладошках чернильные.
А у котла рыжий парень черпаком кипяток разливает. Галифе на нем синее с белыми штрипками, тапочки на босу ногу, под пиджаком майка. Трофим Трофимович долго глядел на рыжего, потом бородавку за ухом увидел.
— Яшка! Козлов!
Рыжий поглядел на него, подмигнул, но черпак из рук не выпустил.
— Это же надо! — радуется Трофим Трофимович.- Сразу тебя встретил! Вот ты как, значит! И здесь пристроился!
Хотел он еще что-то сказать, а Доня за руку тянет:
— Идем скорей! Здесь нельзя без дела стоять…
Пошли они дальше. Впереди сарай из досок, в синий цвет выкрашен, вокруг ящики с пустой посудой. К сараю люди стоят с сумками, в руках карточки. Мужик с ножницами карточки режет и печать лиловую ставит. Другой, в зимней шапке, бутылки пустые принимает. Тут Трофим Трофимович видит — человек какой-то из очереди на землю упал. Подскочил он, подняться помог. Думал: старик какой-нибудь дряхлый, а это молодой парень, тощий только очень. А как пригляделся — глазам не верит. Бронька Бобер! Тот самый, о котором Митроша рассказывал, бандит отпетый. Только теперь это не бык здоровый, а скелет, обтянутый кожей.
— Что же с тобой стало? — шепчет Трофим Трофимович.
А Бронька плачет:
— Толкнули меня… Нарочно толкнули…
Тут женщина какая-то из очереди к Броньке подбегает.
— Это ничего, Бронислав, ничего. Ты не обращай внимания…
Бронька слезы по щекам размазывает.
— Бутылку жалко… Разбилась…
Еще другая женщина в грязной рубахе, стриженая, из очереди выходит и первую отталкивает.
— Что вцепилась? Подумаешь — муженек! Нет здесь у нас ни жен, ни мужей… Все едины! А он всегда со мной жил! С тобой только расписан был, поняла?
Вынимает она зеркальце из сумки и себя рассматривает.
— Это кто же такая? — спрашивает Трофим Трофимович у Дони.
— Актриса! — отвечает Доня.- Неужели не помнишь?
Трофим Трофимович пригляделся: батюшки святы! Знаменитая актриса, первая красавица! Что про нее только не рассказывали! Будто один режиссер отравился из-за нее, другого из петли вынули. Потом, говорили, генерал какой-то ее застрелил.
А тут перед ними не старая еще женщина, в морщинах вся, волосы редкие, и зубы, какие остались, все желтые.
Доня дальше его тянет:
— Идем, идем! Не надо стоять…
Идут они, а сбоку очередь тянется. Сколько ни шли, она все не кончается и конца ей не видно. Трофим Трофимович спрашивает у Дони: куда люди стоят? Доня только плечами пожимает. Трофим Трофимович тогда к старику какому-то обратился с бритой головой, затем к другому, тоже бритому, но с бачками и усиками. Все только руками разводят — никто не знает.
— Как же так? — удивляется Трофим Трофимович.- Стоите и не знаете, за чем…
— А у нас так,- отвечают ему.- Мы всегда стоим.
— Для чего же тогда стоять? — спрашивает Трофим Трофимович.
— Кто его знает? — говорят.- Только у нас так…
Трофим Трофимович тогда подумал: «Это, видно, и есть самая настоящая адская преисподняя, о которой старик говорил. То есть одна большая очередь».
Тут кто-то локтем толкнул его сначала в спину, затем в бок. Обернулся он, а это два старика сцепились. Один схватил другого за бороду и треплет.
— Ты не смотри, что мой номер после твоего! Мне все равно впереди тебя положено! Потому как ты для меня пустой человек. Одно слово — писатель!
Увидел он Трофима Трофимовича и выпустил бороду.
— А я тебя знаю,- говорит.- У тебя сын Митроша. Два года ему дали.
Трофим Трофимович удивляется:
— Откуда вы знаете?
— А я судья, который сына твоего судил.
— Вы что, тоже умерли?
— В ту же ночь, после суда. Обширный инфаркт. А какие похороны были! Полгорода на кладбище! Речи, венки… Памятник вот обещали…
Сзади бородатый подает голос:
— Неправедно судящий сам осужден будет. Здесь теперь твое место, в аду!
Глянул Трофим Трофимович на соседа — грозный такой старик, борода всклокочена, брови нависли, а из-под бровей глаза так и колют.
— Кто это? — спрашивает он у Дони.
— Ты что ослеп, отец? — шепчет Доня.- Это же Лев Толстой!
«Тоже, значит, в пекло угодил,- думает Трофим Трофимович.- Ну и дела…» А судья толкает Толстого:
— Ну что? Где твоя слава земная? Великий писатель земли русской! За Бога почитали! А теперь что?
— А твои богатства где? — не уступает Лев Толстой.- Копил, грабил, набивал мошну… Где это теперь?
Судья глянул на свои лохмотья и всхлипнул.
— И то… Какие костюмы носил… Целый шкаф одних рубашек… Комната вся в коврах… Мебель…
Лев Толстой хлопнул его по спине.
— Наворовал, мздоимец!
Судья обернулся и кричит:
— Заберут его когда-нибудь отсюда или нет? Не могу я с ним вместе здесь находиться!
Очередь тем временем заволновалась и стала вперед двигаться. Сбоку на судью прикрикнули:
— Ну, что зеваешь?
Тут только Трофим Трофимович заметил, что по сторонам очереди люди какие-то ходят. Одежда на них крепкая, не лохмотья: фуражки, сапоги, галифе. Лица темные, как крепкий чай, в руках плетки. Ходят вдоль очереди и покрикивают:
— Давай, давай!
Какой-то старик полуголый прилег было у дороги на травке передохнуть, темноликий плеткой его огрел.
— Чего разлегся? Лучше других, что ли? Становись в общую очередь!
Доня одобрительно кивает: так, мол, его, так!
— Диоклетиан это,- поясняет он.- Император римский. Первый гонитель христиан…
Трофим Трофимович посмотрел на спину императора, на красный рубец и думает: «Вот наконец и наказания настоящие. Как и положено в преисподней. А то какой же это ад без мучительств и казней?»
Темноликий в фуражке повернулся к нему, оглядел с ног до головы и мысли его читает.
— Какое же это наказание? Это так, для порядка. Порядок везде нужен. Им только дай волю…
Тут кто-то как крикнет:
— Держи его! Лови!
Какой-то человек выскочил из очереди. Борода клинышком, усы, одет, как в театре,- штаны короткие, шпага на боку. Выскочил и прочь кинулся. Который возле Трофима Трофимовича спокойно так говорит:
— Опять «Шекспир» чудит…
И пальцем по виску стучит. А человек со шпагой вырывается.
— Вы не имеете права!
Когда его в очередь обратно ставили, он руку вверх выбросил.
— А все-таки! Душа человека бессмертна!
Темноликий между тем все вокруг Трофима Трофимовича ходит, косится на него подозрительно, плеткой себя по сапогу хлещет. Доня скорей Трофима Трофимовича за руку, дальше тянет. Свернули они с луга, подальше от очереди. Идут себе по дороге, вокруг тишина, ветерок легкий.
— Хорошо у вас тут,- говорит Трофим Трофимович.- А каково моему Митроше? В камере он сейчас. Ему за побег еще добавят…
Весь день шли они, к вечеру устали, ног под собой не чуют. Как стемнело, огонек в поле увидели. «Может, это и есть огонь неугасимый? — думает Трофим Трофимович.- Может, казни у них по ночам только и начинаются?»
Подошли они ближе, а там человек у костра сидит в халате. На шее — венок погребальный с лентами. На лентах надпись можно разобрать: «Незабвенному Иосифу Федоровичу». Увидел он подошедших и просит:
— Помогите снять…
Но, сколько Трофим Трофимович ни старался, венок с шеи не слезал, сидел как приклеенный.
— Мучаюсь вот,- сказал человек.- Как похоронили, с тех пор и мучаюсь…- И захныкал гнусаво, как от зубной боли: — Жили-то мы как? Небрежно, гадко! Будто бессмертные! Только и думали: пожрать бы да выше других сделаться. И все копили, копили.
Тут из темноты возник темноликий с плеткой:
— Огня не разводить! Пожгете здесь все!
И затаптывает костер. Потом к Трофиму Трофимовичу стал приглядываться.
— Вот ты где!
А Трофим Трофимович вдруг на него накинулся:
— Что у вас здесь творится? Где реки огненные и смола кипящая? Где сковородки и гвозди раскаленные? Что же я людям скажу? Нет, мол, никаких казней на том свете! Нет воздаяния! Грешите, дескать, родимые, сколько влезет…
Доня тут как дернет его — и скорей в темноту. Бегут они, вокруг мрак, ничего не видно. Наконец добежали до какой-то избы. Стукнули в окошко, на ночь просятся. Хозяйка говорит:
— Только угостить у меня нечем.
И правда — сели чай пить, а на столе ни хлеба, ни сахара.
— Вон как скудно живете,- говорит Трофим Трофимович.- На земле-то небось лучше было…
— Да где уж лучше? — отвечает хозяйка.- Разве там жизнь была? Работали с раннего утра до ночи. В поле приходили, зари еще не было. Вот осенью картошку рыть. Вокруг снег и вода. А мне не в чем. Обувка расхудилась. Председатель и говорит: смотри, у тебя нога наружу. А мне что делать? Я кругом одна. Председатель спрашивает: сколько у тебя семьи? Никого, говорю.
— Что ж, всю жизнь одна? — спрашивает Трофим Трофимович.
— Зачем всю жизнь? Мужик сначала был. Вина как-то зимой обпился и замерз до смерти. Потом сын еще. В армии он служил, а мне письмо дают. Погиб, пишут. Я как стояла, так и поехала. Поклонилась командиру ихнему, а он спрашивает: «Вы что, в крестик верите? У вашего сына крестик был…» А это я ему дала, чтобы он живой вернулся. Ну, ребята крестик у него отобрали, а он убитый. В гробу лежал весь в пятнах. Я дальше смотреть не стала. Командира пожалела. Сына-то все равно не воротишь…
Трофим Трофимович смотрит на хозяйку.
— Как же вы-то сюда попали?
— А кто его знает, как? Я и сама не знаю… Грех-то, конечно, за мной есть… Мешок картошки как-то взяла. Украла, значит…
— Красть — это нехорошо,- вздыхает Трофим Трофимович.
— Да чего уж хорошего? — соглашается хозяйка.
Только чаю они пустого попили, стучит снова кто-то. Открыли, а это путники, которые на переезде были, тоже переночевать просятся. Хозяйка им опять:
— Угостить вас только нечем. Нет дома ничего…
А путники сели к столу и говорят:
— Посмотри в шкафчике. Может, что и найдется.
Хозяйка не хотела даже вставать, а потом подошла все же, а в шкафчике точно — мешочек с мучицей, бутылочка с маслицем. Ну, напекли блинов, на ночь глядя поели. Молодой ест да похваливает, плешивый не спешит, ест не торопясь, а старик только ртом беззубым шамкает.
— Вон как хорошо у тебя! — говорят.- Все у тебя есть.
Трофим Трофимович тут не выдержал.
— То-то и оно,- говорит,- что хорошо. Какая же это преисподняя? Где плач и скрежет зубовный? Где червь неусыпный? А мытарства? Это же курорт, а не пе─кло! Живи — не хочу! Разве это справедливо? Вон Яшка Козлов из дома тринадцать! Уж на что обидчик, каких мало! Ему бы в смоле кипящей гореть, а он на раздаче пристроился. Этак народ по земле и вовсе разбалуется. Резать друг другу начнут почем зря!
Плешивый вздыхает.
— Что правда, то правда. Отбился народ. Только как их судить? Вроде бы и разбойник, и душегубец, а глядишь — хоть какое добро за ним есть.
Трофим Трофимович даже подпрыгнул на лавке.
— Это какое же, интересно, добро за Яшкой Козловым?
Плешивый рукой знак длинноволосому делает, тот достает из мешка книгу толстую. Развернул ее, полистал и читает:
— Козлов… Яков… Терпение за ним записано.
[unfinished]