Записки литературного человека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1997
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН
Малахитовая
шкатулка-2
Второй раз “Записки литературного человека” касаются литературной жизни Урала (см. выпуск в “Октябре” № 5). Естественные сомнения — а насколько оправданно через полгода с небольшим вновь возвращаться к уральской тематике, выделяя “опорный край державы” из других регионов России?— я развеял в себе целым выводком пунктов. Во-первых, Урал — регион очень большой, включает в себя несколько больших областей и автономных образований, и если интерес к региональной словесности и можно обозвать “местечковым”, то только с поправкой на то, что это сильное и важное для страны “место”. Во-вторых, литературный процесс на Урале не выдумка вашего обозревателя, статьи об уральских авторах и книгах появляются во многих изданиях, “уральская школа поэзии” становится предметом дискуссии и т. д. и т. п. В связи с литературным Уралом, то есть, реально есть о чем говорить. В связи с литературным Уралом можно говорить и о других литературных явлениях: есть простор для мысли. В-третьих, я пишу о том, что интересно мне самому: единственный, на мой взгляд, способ сделать письмо интересным и для других. В-четвертых, большая часть книжек и публикаций, о которых пойдет речь ниже, имеет более чем региональное значение: можно сказать, что я пишу прежде всего про хорошие книжки, а их “уральскость” — только формальный повод собрать их вместе. Надеюсь, что даже любых двух из четырех этих доводов вполне хватило бы для оправдания “Малахитовой шкатулки-2”.
1,14%
Вопреки сказанному в пункте “в-четвертых” начну с книжек значения сугубо местного, чтобы тут же заявить, что их “местность” имеет как раз смысл общероссийский. Речь идет о краеведческой литературе. Слово “краеведение”, увы, ассоциируется сегодня у большинства с ритуально-официозной, никакой советской наукой и практикой. Это обидно и глупо. Конечно, ведение родным краем, географией своего обитания, интерес к месту, в котором ты живешь,— вещи в высшей степени теплые и естественные.
Чем дальше в лес, то есть в реальный рынок, тем меньше у Москвы шансов оставаться имперской столицей. Конечно, наша замечательная столица и впредь попытается удержать функцию всероссийской копилки, роль отдельного государства, надежно отгороженного от загадочной, бедной и дикой России, но все-таки она вынуждена делиться властью и деньгами с местами. Чем больше будет практического регионализма, тем больше области и республики станут нуждаться в том, чтобы быть описанными как локальные, автономные культуры. На рынке — экономическом, политическом, туристическом — продается неповторимость, аутентичность. Регион должен быть упакован в местный культурный контекст, как товар в коробочку с картинкой и ленточкой. И даже региональным политикам нужна региональная риторика, в новый век не очень уедешь на осточертевшем “боевом духе уральского пролетариата”.
Любопытно, что необходимость местных мифологий касается и Москвы. Недавно вышел номер журнала “Новая Юность” (№ 24), практически полностью посвященный метафизике Москвы. Тексты Данилы Давыдова, Андрея Балдина, Рустама Рахматуллина (новая звезда отечественной журналистики: смотрите в “Независимой газете” его архитектурные полосы), Юрия Арабова, Юлии Тарантул посвящены московским ландшафтам и пространствам, формам и пластике московского времени. Странные, свежие, несформулированные, еще не устоявшиеся подходы, еще не прописанная, не продуманная методика: самое начало нового московского краеведения.
Три краеведческих книжки, вышедших в Екатеринбурге, относятся пока к краеведению “старому”, традиционному, со всеми его очевидными достоинствами (главное из которых — концентрация информации) и недостатками. Средне-Уральское книжное издательство, некогда богатейший партийно-советский монстр, теперь лишь изредка подающий признаки жизни, выпустило “Географию Свердловской области” В. Г. Капустина и И. Н. Корнева, сообщающую, что область составляет 1,14% площади всей России, вполне полезную фактурно, вполне нейтральную концептуально и иногда невыносимую стилистически. Старший школьник, которому адресована книга, вряд ли полюбит текст, набитый фразами типа “дерновый процесс характеризуется развитием гумусного горизонта за счет биогенного накопления веществ при содействии выпотного режима почвы”. Почему-то кажется, что книжка о географии, в которой было найдено первое в России золото и первые в России алмазы, могла быть поживее и поинтереснее.
Вышел в свет и второй том издания “Летопись Уральских деревень (Сысерт-
ский район)”. Этот неожиданный проект финансируется, очевидно, районной администрацией и являет попытку резкого приближения предмета краеведения к нашим глазам. Приезжают, скажем, ученики и учителя районных школ в деревню Малое Сидельниково (или в село Колос, или в поселок Ключи, или в Арамильскую слободу), где всего-то двадцать дворов, и описывают, что они увидели и узнали. С кем встретились, кто им что рассказал, какие одуванчики растут у плетня. Иногда попадаются документы вроде очень убедительного протокола заседания Новоипатовского сельсовета по поводу создания колхоза. Но чаще “летопись” вовсе не ставит перед собой вопроса об историчности и достоверности: какая там достоверность, если интервьюер — ученик средней школы, а интервьюируемый помнит войну. Это скорее следы какого-то странного ритуала: новые глаза оживляют своим присутствием старый пейзаж, новые ноги ступают по заброшенной дороге…
Книжка бесхитростная — о коллективизации может быть написано как о благе (что делать: рассказчик несколько десятилетий сидел внутри советского дискурса), о современности же говорится, как есть. Есть — плохо. Деревни гибнут, люди голодают. Или болеют. “Сейчас оба болеют. Продукты из магазина им приносит работница собеса”. Какой исторической школе вдруг понадобились бы Иван Иванович и Мария Антоновна Грицай, которым посвящены эти строки? Что эти строки переменят в их судьбе? Ничего. Будет ли книга иметь историческую ценность, как копилка фактуры? Вполне минимальную. Очень, очень странный, магический проект, репетиции путешествий, знакомство детей с письмом и уходящими людьми… Вот заметка “Забытый поселок” — о поселке Лечебном. Тут был диспансер, который закрыт двадцать лет назад. Магазина нет, автобусное сообщение нерегулярное. “У многих стариков нет даже своих бань. Тяжело возделывать огород”. Старики просят краеведов похлопотать о каких-то документах. “Оказалось, мы нужны друх (оставим опечатку.— В. К.) другу — абрамовские ребята и местные старушки”. Подписана заметка Л. Аникичевой, ученицей, и Г. Чучайкиной, учительницей Абрамовской школы. Фамилия ученицы помещена в траурную рамку.
Материалы во втором выпуске краеведческого альманаха “Уральская старина” (издательство “Архитектон”) — текущая, качественная работа местных заслуженных краеведов. Первый перевод из изданного в 1833 году по-французски “Путешествия на Урал” Адольфа Купфера, Екатеринбург на военной карте белой России, очерки о семействе предпринимателей Жиряковых, иностранцы на строительстве уральских заводов и даже “бажовинки”: стилизации под сказы из “Малахитовой шкатулки” П. П. Бажова, единственного текста, который может претендовать на звание ключевого Уральского Мифа.
Крутость
Крутость — один из краеугольных камней уральской мифологии. Демидовы, золотоискатели, цареубийцы, свердловский рок… Новорусская эпоха дала этому свойству хорошую пищу. В перестроечном Екатеринбурге было больше всего заказных убийств на душу населения: авторитет падал за авторитетом. О них не только писали в газетах — в московском “Знамени” появилась даже поэма свердловчанина Вадима Месяца “Смерть рэкетира”…
Впрочем, нет ни оснований, ни смысла настаивать на том, что уральская крутость превосходит соответствующие психосоциальные явления в каких-нибудь других регионах: известно, что диких мест в нашей стране много и что разудалые бандитские группировки гнездятся по самым разным углам. О “краеугольном камне” я сказал прежде всего ради самого слова “камень”, из которого вырастает и Урал, и миф Бажова, из которого вырастает и замысловато-безапелляционная уральская крутизна.
Один из самых неожиданных писателей сегодня — человек, скрывающийся под псевдонимом Евгений Монах. Он опубликовал в журнале “Урал” четыре повести за четыре года (последняя — “Улыбнись перед смертью” — вышла в №№ 11—12, 1996), интервью с ним за это время появлялись в бельгийской, немецкой, испанской печати, в наших “Известиях”, повести теперь выходят книжками в Москве и переводятся на разные языки. Тот, кто старается наблюдать за литературным процессом, на этом месте может нахмуриться, припоминая: кто же он, этот Евгений Монах?
Евгений Монах — бандит. Действующий или нет, об этом мне судить сложно. Во всяком случае, он отсидел за умышленное убийство (в котором вовсе не раскаялся: убил другого гангстера — так было и надо), а герой его повести, носящий то же имя, продолжает участвовать в невидимых миру больших гангстерских войнах.
Монах пишет “изнутри мафии”, и это, конечно, придает его сочинениям определенную морально-нравственную специфику, в том числе и вполне понятную и способную быть принятой обывателем: в мафии теперь много “афганцев” и “чеченцев”, которые “звери”, и это нехорошо. Строго говоря, письмо от лица бандита не редкость, достаточно вспомнить весьма популярный сейчас вагриусовский цикл “Банда” пера Юрия Волошина. Но у Волошина куда больше циничной литературно-коммерческой игры. Интенция Монаха, конечно, тоже литературна (трогательное замечание — он хочет отойти от криминальной тематики и писать лирику), но школа не заслоняет здесь нутряной убедительности. “Пистолетная пуля шаркнула по коже виска, начисто сбрив на нем волосы и превратив меня в какого-то дурацкого панка. Ответным выстрелом я утихомирил этого парикмахера, навсегда отбив у него охоту заниматься наглой корректировкой чьей-либо прически”. Строгий, четкий, конкретный текст.
Кстати, именно в упомянутом номере “Урала” заканчивается публикация романа Ольги Славниковой “Стрекоза, увеличенная до размеров собаки”: он в этом году попал в шорт-лист Букеровской премии. Огромный массив материала и текста — негромкого, но сугубого, как Рифейские горы. Написано интересно и даже хорошо, но, увы, лишено контекста: неясно, на какой режим восприятия, на какого читателя, на какую общественную ситуацию рассчитана такая танталова работа… А у Монаха с этим все в порядке.
Камни
Уральские камни — это не только непереваренная мощь, прущая из почвы в небо. Если продолжать каменную метафору, можно сравнить стихи самого известного уральского поэта – Виталия Кальпиди — с особым родом ювелирной работы: щегольская, роскошно-мастеровитая обработка грубых каменных глыб. С сохранением всех монструозных неровностей фактуры. Не помню, к сожалению, кто написал однажды в “Независимой газете”, что Кальпиди единственный, кто может вставлять в стихи КГБ и ОБХСС — без пошлости и ущерба для поэтики.
В голове у меня подобный абзац был заготовлен уже давно, но, выскочив сейчас на бумагу, он пришел в некоторое противоречие со свежим предметом письма, с новой книгой поэта “Ресницы”, роскошно изданной (твердый переплет, пулеметная бумага, суперобложка, картинки) челябинским фондом “Галерея”. В последние годы поэтика Кальпиди стала претерпевать важные изменения. В предыдущей книге “Мерцание” (вышедшей два года назад; а всего у него пять или шесть сборников) у Кальпиди стало немножко больше Бога и разговора в серьезном тоне. Больше метафизических заходов — вместо циничной эксплуатации мускулатуры стиха. Больше общечеловеческих обобщений, чем ураганной репрезентации романтического героя.
В “Ресницах” эти тенденции усилились (“люди именно этого больше всего бы хотели”,— может высказаться теперь по неважно какому поводу человек, раньше утверждавший больше свое роскошное Я) и, более того, затронули материал стиха. Тексты более раздумчивы и менее энергичны, чем раньше. Чуть больше многозначительных тавтологий: “а завещанный рай потому никому не завещан, что невинная жизнь никогда не бывает невинной”. Невиданное ранее количество композиционных параллельных решений (строчки, начинающиеся с “это”, с “и”, с “кто”), нагнетающих пафос. У зрелого поэта, создавшего не просто поэтику (по мне, так великолепную), но школу, начинают звучать — в режиме поиска — интонации других авторов: больше Бродского, явственнее Мандельштам, а в отдельных стихах мне послышался голос еще одного интересного уральского поэта Романа Тягунова.
Следует, очевидно, предположить, что Кальпиди переживает, как и полагается поэту, “перелом” или “переоценку”, что, во-вторых, мне его новые поиски несколько менее близки, нежели старые, но что, в-третьих, на нынешнем литературном базаре, где большинство авторитетов давно застыло в янтаре своих былых достижений, попытки Кальпиди меняться важнее моих по этому поводу личных потерь. И процитировать что-нибудь яркое:
Василь Кириллович, влеку
себя через твои глаголы:
“Как дождь я словом потеку;
и снидут, как роса к цветку,
мои вещания на долы”.
На домы высевает снег
свое фигурное, незлое
зерно, а мягкий человек
твердеет, устремляя бег
туда, где тверже будет втрое.
Что касается эскалации каменности-твердости, то она видна и в свежих кураторских проектах Кальпиди: в антологии “Современная уральская проза” (“Галерея”, “Автограф”, Челябинск, 1997) и в четвертом выпуске его журнала “Несовременные записки” (прошлые номера выходили с географией Челябинск — Пермь, ныне Челябинск — Екатеринбург): о людях, чьи тексты публикуются в антологии и журнале, Кальпиди отзывается в своих предуведомлениях со вполне невероятной степенью грубости-жесткости, что со стороны выглядит дико, но придает странный, волнующий флёр “разборок” среди своих…
Что касается упомянутой в начале этой главки ювелирности, то и она может стать одним из опорных тезисов рассуждений о литературе Урала. Здесь много образцов именно тонкой, изысканной работы с драгоценностями языка, ювелирного плетения синтаксиса и рифм, роскошных безделушек. В этой связи можно говорить о прозе Юлии Кокошко, о прозе и поэзии Игоря Богданова, об изящных критиче-
ских миниатюрах Константина Богомолова. Или о книге владельца сети ювелирных магазинов в Екатеринбурге Евгения Ройзмана “Стихи” (Издательство Уральского университета), полной прелестных, аккуратных, что называется, “вещей”. И тревожность “содержания” тускнеет за холодно мерцающей формой.
Шорохам тихим
Внимаю, о чем-то грущу
В дверь постучали
Я встану, открою, впущу
О, император,
Я дни провожу свои в страхе
Но этого страха
Тебе никогда не прощу
Вышел в Издательстве Уральского университета и сборник стихов москвича Александра Ерёменко “Инварианты”, аккуратно оформленный А. Шабуровым. Это пятая книга поэта (вторая в Екатеринбурге, две в Москве и одна на Алтае, на родине), во всех повторяется примерно один и тот же набор текстов. В “Инвариантах” собраны, кажется, и выверены все известные стихи поэта, который уже несколько лет как отошел от активной литературной работы. Но вообще-то “Инварианты” — лишь что-то вроде анонса очень крупного книжного уральского проекта, связанного с поэзией Ерёменко; о нем я постараюсь рассказать в свое время. Сейчас лишь процитирую один запомнившийся мне экспромт Ерёменко, имеющий отношение к двум поэтам, упомянутым чуть выше:
Люблю стихов свердловских жар:
Есть Ройзман, Тягунов, а есть и кроме.
Но Ройзман не участвовал в погроме,
А Тягунов мне деньги задолжал…
Слабость
Пермский прозаик Нина Горланова — пример слабого уральского человека, которому, наверное, очень трудно существовать среди закаленных крутых характеров и каменных уральских амбиций. В этой ситуации естественная культурная позиция: сохранять, “несмотря ни на что”, дух доброты-теплоты-творчества, смягчать тем самым контекст и иметь мотивированный духовный статус. Ибо, кроме этого статуса и литературы, и нет ничего…
Нина Горланова всегда уделяла много внимания жанру нон-фикшн, запискам на полях жизни, но теперь этот жанр выдвинулся в фокус общественного внимания. У Горлановой вышла книга “Вся Пермь” (издание фонда “Юрятин”): очень качественный фолиант, полный документальных и квазидокументальных деталей-мемуаров-рассуждений. Дневник “Покаянные дни” (лето 1989-го, “когда город жил в страхе перед экологическим бедствием”), очерки о конкретных людях, записи разговоров абстрактных пермяков и т. д. и т. п. В “Антологии современной уральской прозы” она представлена в жанре розановских заметок обо всем. В последнем номере “Несовременных записок” — рассказом о поездке на букеровский банкет (в прошлом году Нина Горланова и ее муж и соавтор Вячеслав Букур состояли в букеровском шорт-листе) и текстом, который стал бы букеровской речью, если бы Горланову выбрали для ее чтения.
Когда перед тобой лежит сразу такое количество нон-фикшн текстов, невольно сосредоточиваешься на их бытовом аспекте и обнаруживаешь, что Горланова последовательно (я бы даже сказал: слишком последовательно) разрабатывает, как бы это выразиться, дискурс бедности и благотворительности. Как многие прозаические вещи Горлановой основаны на сугубо личных неурядицах (редко — урядицах), так и в документальном письме прозаик постоянно возвращается к темам типа “нужда-служение”. Лирическая героиня и ее родственники живут очень скромно, но при этом преисполнены высоких чувств и поэтических устремлений. Когда-то — отчасти диссидентских, ныне — просто душевных. Нарисовать сорок картин и дарить их всем встречным и поперечным знакомым, исходя из того, что подарок, который от души, всегда принесет добро.
Воистину трагического накала эта нота достигает в публикации “Несовременных записок”. Один рассказ — это диалог между Н. Г. и В. Б. о том, как они посещали с дочерьми злосчастный букеровский праздник. То, что для московского литтусовщика — плавная вечерняя оттяжка, оказалось для пермских финалистов настоящим кошмаром. Поселение в Переделкино с деньгами, недостаточными для поселения в Переделкино. Милые строчки из “Московского комсомольца”: “Нина Горланова напрасно время не тратила: в туалете вместе с тремя дочерьми она напряженно подкрашивалась, подтягивала чулки, смотрела в зеркало и спрашивала у всех карандаш для подводки глаз”. Дети, которых привезли на банкет кушать севрюгу и заливное мясо, потому что для них это космическое событие в жизни — букеровский банкет.
Второй рассказ — еще более впечатляющий. Это список тех, за кого следует помолиться. И чем именно эти люди помогали автору в жизни. “Лина Кертман и ее муж Миша — давали деньги, продукты, вещи — без счету! Леня Костюков — ночлег в Москве, вещи, серебряные кольца девочкам дарила его жена Маша, еще косметику и французские брюки мне давала его мама. Вера Мильчина — ночлег в Москве и остальное см. “Лина”… Вова Сарапулов: коробку бульонных кубиков, клубнику трехлитровыми банками много лет, деньги (иногда). Лариса Заковоротная и Сережа Артюхов: вещи, продукты, импортный чемодан. Наталья Михайловна Долотова (в редакции “Нового мира”): тушенку, сгущенку, вещи. Миша Бутов (в “Новом мире”): вещи — три сумки!..” И так несколько десятков человек. Сковородка, фрукты, лекарства, два кг пельменей, сигареты, пол-арбуза, стиральный порошок…
Может быть, это самый страшный текст в постсоветской литературе. Отвлеченная формула — “Писатель вырабатывает дух и имеет скромное право на минимальные земные блага” — обернулась натуральным обменом. Хорошему человеку — сгущенку. Помощь и взаимовыручка из, так сказать, факультативных качеств бытия превращаются в основу существования, а художественный текст о человеческой доброте превращается в ведомость: кто и сколько. Стриптиз через замочную скважину. Наташа Шолохова, почему ты помогла Нине Горлановой только двумя кг пельменей? Пожалела денег на три килограмма? Дима Бавильский, почему одна бутылка шампанского? Ты не мог купить еще хотя бы коробку конфет?
Настоящая трагедия, наверное, должна быть лишена холодного профессионального блеска, должна быть выражена вот так неловко и нелепо. Читать стыдно, хочется отвести глаза от строки. Подобное ощущение у меня есть от рассказа Набокова, не помню названия, о несостоявшейся дуэли с человеком по фамилии Берг, там речь — о чужой беде, и становится страшно от мысли, что так можно написать о себе. Можно. Жалко, что не получили Горланова и Букур Букеровскую премию, что не прочла Нина в ресторане Дома архитектора, среди праздничной и праздной публики, этот кричащий, торкающий нас носом в чужие проблемы текст…
О трогательности, щемящести и воздушности своего проекта Горланова, похоже, знает сама, и об этом ей говорят другие. Марина Абашева пишет в предисловии к пермской книжке: “У Горлановой именно семья — средоточие, сердцевина ее одомашненного космоса. В ее мире политика, время, искусство и грудное вскармливание ютятся на одном пятачке, и все объемлется сферой интимно-семейного бытия…”
Сферой или, во всяком случае, свидетелем своего интимно-семейного бытия Нина готова была сделать и лоснящийся букеровский банкет. Вот то самое место, когда доброта и открытость могут начать отторгать, а не привлекать. Мало кто хочет — и правильно делает — быть втянутым в чужой семейный круг. И мне уже будет трудно подарить Нине Горлановой бутылку шампанского, потому что я не хочу попадать в чужие интимные ведомости.
А также
Много другого и интересного. Литературный критик Марк Липовецкий, известный в том числе и читателям “Октября”, выпустил в издательстве Уральского
пединститута (который теперь, ясный пень, Педуниверситет) монографию “Русский постмодернизм (очерки исторической поэтики)”: первая работа такого рода, скрупулезное добросовестное исследование, единая концепция, в которой сведен воедино творческий опыт Битова и Вен. Ерофеева, С. Соколова и Т. Толстой, Вик. Ерофеева и соц-арта. Написано, к сожалению, тяжело, но не всякой же науке быть веселой.
Храм Нью Экачакра издал книжку Ананта-Ачарья дас “Кавказские пленники”, посвященную формированию и становлению кришнаитского движения в России. Нежно любя Кришну и охотно распевая перед завтраком харе-рама-мантру, я, однако, вынужден констатировать, что и в этом случае литературный опыт с откровенной религиозной подоплекой оказался не очень удачным. А вот светские мемуары Андрея Козлова (который и есть Ананта-Ачарья дас) в упоминавшемся номере “Несовременных записок” читать куда более интересно.
Вышли в Екатеринбурге две совершенно разные книжки о театре. “Искусство театра вчера, сегодня, завтра” — сборник научных статей преподавателей театрального института: от “Возможностей комплексного воспитания актера-кукольника в работе над этюдами с предметом” до “Творчество М. М. Жванецкого: жанровая характеристика”. “Драма как сценическое действие” известного культуролога К. Мамаева — тоже сборник работ, и большинство из них посвящено московскому театру около дома Станиславского (театру Погребничко).
Наконец, последнее открытие: издающийся в Уфе “литературный журнальчик” (так на обложке) “Сутолока”. Последний номер (№ 5, 1997) посвящен памяти Александра Банникова (опубликованы его стихи, о судьбе поэта – 1961—1995 — ничего, к сожалению, не сказано), помимо художественных материалов, здесь присутствует полемика с “Независимой газетой” по поводу “уральской школы поэзии”.
∙