Стихи
Эвелина РАКИТСКАЯ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1997
Эвелина РАКИТСКАЯ
Как просто
уйти в небеса…
Дикие лебеди
Покуда Элиза рубашки плела,
покуда молчала и, петли считая,
ждала, что опустится белая стая
(а может быть, даже уже не ждала),
покуда на площади вились дымы
и пламя играло, готовя спасенье
стране — от Элизы, а ей — от тюрьмы,
покуда уже собралось населенье,
покуда король изменялся в лице,
но знал, что ему государство дороже,—
я тоже молчала и верила тоже,
что кто-нибудь правду напишет в конце.
Покуда Элиза глядела на мир
с бессильною жалостью — вовсе не с гневом,—
я думала: чуда не будет под небом,
пока мы еще пребываем под ним.
Покуда толпа осаждала ОВИР
и делала справки про то-то и то-то,
я долго и нудно искала работу,
не веря в другой, полусказочный мир.
Покуда толпа осаждала ОВИР,
кричала про цены, летела до Вены,
я до-о-лго жила.
Я не резала вены,
не лезла в пролет междулестничных дыр.
И лишь иногда, среди белого дня
заснув (потому что устала до колик),
я слышала: видно, она алкоголик…
Иначе — как спать среди белого дня?
Еще наркоманкой считали меня —
за то, что глаза мои вечно блуждали
то в небо, то в землю.
Но это детали.
А, в общем, я просто рубашки плела.
Покуда Элиза рубашки плела,
покуда молчала — ни вздоха, ни крика,—
раскрылась красивая детская книга
и страшная сказка на землю пришла.
“Пока Эвелина рубашки плела,
беда в ее доме сменялась бедою…”1
И вот, наконец, я почти молодою
до гибели целой страны дожила.
Такого конца я, увы, не ждала.
Но чудо уже не имеет предела:
о дикие лебеди, в этом ли дело,
что я наконец-то рубашки сплела?
Когда Эвелина рубашки сплела,
страна, словно крылья, сложила границы.
Над Красною площадью таяли лица
безумных… В костре остывала зола…
Элиза промолвила: “Богу хвала,
ни дыма, ни чада, ни глада, ни мора…”
А мне-то что делать?
Сгореть от позора
в стране, моим гневом спаленной дотла?!
Я чуда такого, увы, не ждала.
Рубашки плести я уже не умею.
Я только немею и молвить не смею
всю правду — откуда погибель пришла,
когда Эвелина рубашки сплела…
1 Стихотворение Виктории Волченко “Пока Эвелина рубашки плела…”.
Железная дорога
Что делать,
я опять пишу про пыль вокзала,
про монотонный гул
у пригородных касс,
про свой любимый цвет
асфальта и металла,
про запах сигарет
и тамбур в поздний час…
В редакции носить
поэзию такую —
копеечку просить
с протянутой рукой:
как мрачен этот стих,
Но Бог меня простит —
мне страшно быть другой.
Мне страшно быть другой,
когда в полночный тамбур
ползет колючий свет
лучами шевеля,
а электричка мчит,
выстукивая ямбы,
дождливою страной
в холодные поля.
Мне страшно быть другой —
закрыть глаза и уши,
чтоб только со стихов
проклятие ушло…—
мир доверяет мне
свою больную душу,
я на нее смотрю
сквозь мокрое стекло.
Она молчит в ночи
равниною туманной,
раскинулась во сне
на север и на юг…
И кто-то шепчет мне:
подумай, негуманно
тревожить мир… Молчи —
неизлечим недуг.
И я смотрю в поля,
я лбом в окно вжимаюсь,
и капли сквозь стекло
текут в мои глаза.
Еще чуть-чуть — и все:
поверю и раскаюсь,
и выдохну строку:
ничем помочь нельзя.
…Холодные поля —
навязчивым виденьем.
Надеты провода
на черные кресты.
Прости, моя земля,
что с каждым поколеньем
сгущается беда,
огромная, как ты.
Когда во времена
доносов и наветов
твоих родных детей
топили, как котят,
ты, в страх погружена,
забыла про поэтов
и родила таких, которые молчат.
В тебе растет беда.
Во мне — зерно иудье.
В ушах стучит покой,
не превращаясь в крик.
Дотронусь ли строкой
до твоего безлюдья?
Дотронусь — и сама
ты вырвешь мне язык…
Я, как и ты, страна,
в бессилье растворяюсь.
Мне чудятся одни
снега, снега, снега,
огни, огни, огни…—
и я в тебе теряюсь,
и мы больны одним —
разрушена стена.
Я о тебе пишу,
но это бесполезно.
Я, как и ты, молчу,
я, как и ты, боюсь,
я, как и ты, лечу
дорогою железной,
пока в конце пути
в ночи не разобьюсь.
Я разобьюсь,
а ты
останешься больною.
Я высоко взлечу
и, отводя глаза —
чтоб не смотреть, как ты
прощаешься со мною,—
я выдохну строку
“прекрасны небеса”…
Не вспомнят обо мне
те, для кого писала.
Бесследно голос мой
в твои поля ушел…
Прости меня, страна…
* * *
Как просто уйти в небеса,
пробившись сквозь черное что-то,
стеклянные вставив глаза
и крылья надев для полета.
Как просто при жизни не жить,
питаясь сверкающим светом.
Как просто и весело быть
великим холодным поэтом!
…Когда возвращусь я потом,
то дверь моя будет закрыта.
А если открою свой дом,
то все будет в доме разбито:
И съедены молью пальто,
мышами обгрызана мебель…
Меня не узнает никто,
проведшую годы на небе.
И будут все окна в пыли,
и будут растеряны дети:
они без меня подросли,
а я не успела заметить…
Но крылья уже сожжены,
и так одиноко и страшно,
как будто пришла я с войны,
считаясь безвестно пропавшей…
Я река. Я теку и мелею.
По камням, разбиваясь, лечу.
Я легко вас люблю и жалею,
даже если жалеть не хочу…
Я такая, я очень плохая:
доброта моя — чистый расчет.
По пустынным полям протекая,
я втекаю, куда повлечет.
Не ищу я любви и свободы,
не хочу я как птица летать.
В эти теплые летние воды
окунуться любому под стать.
Но покуда еще вы живые,
дорогие друзья и враги,
будто раны на мне ножевые
остаются все ваши глотки…
* * *
Скажи им, нищим, ты хоть четверть слова,
а не поймут — так повтори им снова,
что стыдно слушать их пустую речь…
Что ж ты сидишь и смотришь не мигая,
на вид проста, а изнутри такая,
что можешь гневом до смерти прожечь…
А тут еще они возьмут гитару,
и миг тебе покажется кошмаром.
Но музыка, не слышная другим,
звучащая в тебе, совсем иная,
к щекам прильет, и ты, сама не зная
зачем,
невольно улыбнешься им…
Тогда они начнут последний приступ,
как всадники, что с гиканьем и свистом,
во время оно Киевской Руси —
треклятые татары и монголы! —
врываясь в наши города и села,
тебя хотели вывалять в грязи…
Заговорят загробно, как на тризне,
заученный рассказ о горькой жизни,
о том, как одинока их душа,
и все острей в тебя вонзая взоры,
и все быстрей тебя ведя к позору,
над головою вороном кружа…
И не понять им — нищим и убогим,
что — создана не дьяволом, а Богом —
ты в мир сошла и мир собой спасла…
но что, тебе доверив эту тайну,
чтоб ты ее не выдала случайно,
Господь навеки затворил уста…
что в этом мире — надвое разбитом —
чужим словам, чужим ветрам открыта,
в себе не в силах жалость побороть,
лишь для того ты выглядишь телесной,
чтоб одарить их жертвой бесполезной,
которую вручил тебе Господь…
* * *
И милосердья редкий дар впустую
растратишь ты…
Анатолий Богатых
Я река. Я теку и мелею.
По камням, разбиваясь, лечу.
Я легко вас люблю и жалею,
даже если жалеть не хочу…
Я такая, я очень плохая:
доброта моя — чистый расчет.
По пустынным полям протекая,
я втекаю, куда повлечет.
Не ищу я любви и свободы,
не хочу я как птица летать.
В эти теплые летние воды
окунуться любому под стать.
Но покуда еще вы живые,
дорогие друзья и враги,
будто раны на мне ножевые
остаются все ваши глотки…
И покуда вам кажется просто
возвратиться, чтоб снова испить,
поднимаясь до вашего роста,
я в себе вас могу утопить.
Я такая, я очень плохая:
я забыть и простить не могу.
Я река без конца и без края,
я теку, и теку, и теку…
Надо мною сгущаются тучи,
и на дне моем водорослей тьма.
Я вас черной тоскою замучу,
вы со мною сойдете с ума.
Я река без конца и без края —
никого не могу я согреть.
Я такая, я очень плохая:
доброта моя — чистая смерть.
…И со дна моего среди ночи,
успокоясь под тяжестью вод,
будут ваши стеклянные очи
на зеленый глядеть небосвод…
Ваша тень, ваше зренье пустое,
ваша боль, ваша песнь, ваш пророк,—
я питаюсь, как вы, пустотою
между этих немыслимых строк.
* * *
А когда тебя так любят
эти маленькие пери —
эти тонкие ресницы
и голубизна в белках,
а когда тебе так верят
твои маленькие дети,
надо жить на этом свете
и не думать о веках…
Не укрыться в черной раме —
чувство долга…
что ж поделать…
Надо быть живою мамой —
остальное все равно.
Как разбойник с кандалами,
пусть душа смирится с телом.
Ей на этом свете долго
проболтаться суждено…