Валерий ОСИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1997
Валерий ОСИНСКИЙ ГОСТЬ
Была поздняя осень. Воскресенье. Падал первый снежок, которого раньше середины декабря в этих краях не ждали. Улицы и тротуары обледенели и, жиденько посыпанные песком, к полудню так схватились, что не оставалось сомнений — зима на подходе. Вот-вот. Тихо, безветренно, морозно.
Гостя привел Петр Аркадьевич Скачук, друг семьи и лечащий врач сына Анны Андреевны, перенесшего инсульт. Шумно отдуваясь и перчаткой смахивая с ондатрового воротника пальто одинокие снежинки, гость бодро разговаривал и шутил с хозяйкой, встретившей их на крыльце, словно давний знакомый. Его щеки полыхали с мороза, глаза весело блестели, как у человека, довольного жизнью и любившего человеческое общение. Под снятой им ондатровой шапкой обнаружились сильно поредевшие волосы сорокапятилетнего мужчины. Звали его Семен Егорович Верестов.
Верестова, врача-психиатра, пригласили к Осокиным проконсультировать свекровь Анны Андреевны, семидесятидевятилетнюю старуху, у которой хозяйка заподозрила склероз и “стариковские бзики” и просила, как она выражалась, посмотреть ее осторожненько, чтобы бабка ничего не заподозрила. Скачук, давнишний приятель Верестова еще по военному госпиталю, намекал: “Пристроить бы бабушку поприличнее, если что…” Была и еще причина. Верестов — холост, хозяйка, “свежая” еще женщина, разведена (бывший муж лечится принудительно в алкогольной лечебнице), трое взрослых детей (существенно — взрослых!).
Деревянный домик с каменной пристройкой, железный крашеный гараж, куда Скачук по-свойски завел кофейного цвета “жигуленок”, сад, виноградник (правда, голые, с облетевшей листвой, невыгодно смотревшиеся в эту пору) да и сам район частных домов вдалеке от городского шума понравились Верестову, выросшему в деревне. Плешины отлетевшей штукатурки, обнажившие каменную кладку пристройки, выгоревшие до грязно-розового цвета доски домика — все говорило о том, что строение знало лучшие времена. Но все-таки это был “дом на земле”, и летом наверняка эта “дача” в пышном гнезде зелени и цветов имела приличный вид.
— А это что? — кивнул Верестов на низкорослый, словно вколоченный по самые оконца бетонный кубик за гаражом в глубине сада.
— Борис, муж Ани, нутрий разводил,— пояснил Скачук, прикрывая ворота.— Сейчас там свинью держат…
“Разумно!” — подумал Верестов, немного насупившись, заложив руки за спину и легонько покачиваясь с пятки на носок, подумал с тем неопределенным, неловким ощущением закоренелого холостого порядочного мужчины, которого сейчас представят женщине, муж которой в отлучке, и это рождало смутную вину, что ли, будто он вторгался в мир, налаженный другим мужчиной. Впрочем, все это ерунда. Верестов догадался, что волнуется.
А все же, несмотря на балагурство, он покраснел, увидев хозяйку, и потоптался в прихожей, переобувался в теплые тапки, раздевался и копался, копался: сбоку, рядом, синело ее бархатное платье, и он собирался с духом в этом своем топтании, не зацепиться бы взглядом за ее раздавшуюся грудь в треугольном вырезе, пухлые руки с прижатыми, как у певицы, к бокам локтями. И ему уже мерещилась насмешка в ее глазах, черных, подведенных дешевым карандашом, насмешка со знанием, от которой и его губы ломала ухмылка.
Что бы уже ни делал Верестов, о чем ни говорил, шутил ли, делал комплименты, сидя за чудным — по славянскому обычаю — хлебосольным столом, в нем плавилось и плавилось что-то томящее и сладкое.
Дети ему, в общем, понравились. Дети как дети. Рыженького кучерявого Игоря, что приволакивал левую ногу и придерживал безжизненную левую руку, паренька с неглупыми, как у людей, познавших несчастье, глазами, незлобивого, ему было жалко. Верестов вообще трудно переносил вид человеческого увечья. А детские увечья, хоть парень и не ребенок, но в сыновья сгодился бы ему, были болезненны для него. Верестов припомнил свою службу. Тогда еще три года служили, и не было тогда нынешнего зверства — сапогом по голове. Представил Аню, почерневшую от пережитого, но без слез. Такие за свое стоят, сцепив зубы, и пацана она из могилы вытащила. Поди, в копеечку это влетело.
Да, Верестову нравилось у Осокиных. С семьей у него не сложилось, жениться не удалось, хотя женщины, конечно, были, и он только на примере знакомых видел “свой угол”, сам не узнав этого. И сейчас ему казалось, что именно такого вот домашнего тепла ему недоставало…
У Ани все получалось ладно. За столом шутили, Аня подливала красного домашнего вина, даже потанцевали немного. Он говорил: “У вас очень легкие движения. Тела почти не чувствуется…” Хозяйка возбужденно улыбалась и отвечала: “Вы говорите это из вежливости…”
И они незаметно пододвигались друг к другу, неуклюже, робко.
Все складывалось так, как должно складываться, когда пожившие люди нравятся друг другу.
О “деле”, ко всеобщему неудовольствию, вспомнил Скачук. Сладко потянувшись, он пьяненько промычал что-то с серьезной физиономией. Аня вопросительно приподняла правую бровь, но тут же сообразила. Наташа нехотя собрала грязную посуду. Олег проворно загремел в соседней комнате ведром с углем, а Игорь проковылял к магнитофону за дверью.
— Она у соседей…— Женщина поднялась и только у дверей, вспомнив о Верестове, быстрым движением оправила на бедрах платье и натянуто покривила для него губы.
Скачук многозначительно подмигивал Верестову — мол, какова! Семен Егорович кашлянул и вышел на кухню покурить.
За окном, серый, поникший, замер сад.
По дорожке, кутаясь в наброшенную на плечи куртку, прошла Аня. Верестов проводил ее взглядом. Женщина остановилась в глубине двора возле своеобразной беседки из натянутой на стойки и параллельные брусья прозрачной клеенки. Это заинтересовало Верестова. Крыша беседки провисла от скопившейся на ней подмерзшей дождевой воды, бурой от опавших листьев. Аня остановилась с краю лужи — осторожно, чтобы не подломить ледок и не намочить тапки,— и кого-то позвала. Верестов заметил в глубине беседки темное и расплывчатое пятно. Пятно выпрямилось, и наружу вышла старуха в стареньком овчинном полушубке и цветастом платке. К боку она ребром прижимала пустой таз, очевидно, приносила корм для птиц. По одежде и походке, степенной, вразвалочку, Верестов угадал в ней крестьянку.
— Давно она у них живет? — спросил Верестов Скачука, вернувшись в комнату.
— Два года,— пробубнил тот.
— Как же она хозяйство оставила?
— Продала…
— А сын-то ее сюда вернется?
Скачук по-коровьи, вытянув язык, облизнул губы и длинные неровные зубы. Он уже изрядно набрался.
— Посмотрим! — негромко проговорил Верестов.
Старуха стянула валенки и, убирая гребенкой серые волосы, заплетенные на затылке в жиденькую косицу, присела на диван. Верестов приветливо поздоровался с шутливым поклоном, предложил знакомиться. Он представился просто: “Семен”. Старушка кивнула, и он присел рядом, широко расставив ноги и облокотясь о колени сцепленными руками.
Верестов расспрашивал, где она жила раньше, не скучает ли по родной деревне, как соседей звали и как лучше добраться до ее родных мест. Спрашивал о здоровье и разных пустяках, например, что с утра ела. При самом беглом осмотре выходило, что это вполне нормальная старуха. Скуластое, морщинистое лицо, слезящиеся глаза, курносая, сухонькая — таких встретишь по дюжине на каждой улице любого российского городка. Глаза опасливо смотрели из запавших дупел глазниц, как два шустрых умных зверька.
— Тут вот и живете? — спросил Верестов, оглядывая проходную комнату рядом с прихожей, белую штору в пол-окна, ведро в угольной пыли, приставленное к поддувалу под топкой.
— Отдельную комнату выделили. Бесплатно…— В надтреснутом грудном голосе бабки послышался вызов.
— В гости, как сегодня, частенько ходите?
Они переглянулись. Старуха пожала плечами.
— А с чего вы меня остерегаетесь, Мария Игнатьевна? — спросил Верестов дружески.
Старуха насмешливо покосилась на пришельца.
— Так вы ж друг Петра Аркадича…
Они засмеялись.
— Знаешь, что скажу, мил-человек,— продолжила старуха,— ты вот все смеешься, прости меня, старую, а глаза у тебя неулыбчивые, взгляд тяжелый, пронзительный. Да и назвал ты меня сразу по имени-отчеству. А ведь знакомства у нас не было…
Верестов опешил, затем хлопнул себя по колену и беззвучно рассмеялся.
— Вот как! И всегда вы так выговариваете? — спросил он.
— Мне уж восьмидесятый. Врать-то не с руки. Да и не зря ты сразу подсел… Анька с Петром Аркадичем подослали?
Верестов внимательно посмотрел на старуху.
— Да ты не бойся! — сказала она, понизив голос и добродушно посмеиваясь.— Я им не скажу. Меня тут больно придурковатой считают. Анька от меня вещи прячет и перекладывает: мол, забывчивая я стала. А болеть — болею! Как в мои годы не болеть? — В ее голосе прозвучала грусть.— Ты не серчай. Знать я не хочу, зачем ты приходил. Да только скажи им, если хочешь: нехорошо они поступают со старухой. Пусть берут они эту комнату. Игорь скоро женится. Надо где-то жить. А мы с Борей сами отстроимся.
Они помолчали. Что-то было недоговорено, и старуха добавила:
— Только не увози меня никуда. Мне бы сына, Борю, дождаться.
Они пристально посмотрели друг на друга. Верестов внутренне вздрогнул. Ни страха, ни суетливости — ничего этого не было в бабке. Так, верно, наказывают о последнем желании — спокойно, обдуманно.
— Пойду я…— сказал Верестов.
— Пойди.
В “гостиной” он долго молчал. А затем вдруг спросил Игоря:
— Отца на свадьбу пригласишь?
— Зачем? — недоумевая, отозвался парень.
Дети с неподдельным веселым любопытством посмотрели на Верестова, будто он ляпнул глупую шутку, над которой все сейчас посмеются.
— Отец все-таки. И бабушке приятно будет. Бабушку-то любите? — раздражаясь, спросил Семен Егорович.— Съездили бы к нему…
Аня вернулась из кухни и слышала последнюю фразу. Через силу Верестов взглянул на хозяйку и увидел ее напряженное лицо.
— Если бы папа хотел, чтобы к нему приехали, он бы написал,— рассудительно заметил Олег, туповато уперевшись в тарелку взглядом и приподнимая брови.— Я однажды уже ездил. Папа не захотел выйти.
Верестову вдруг стало скучно. В конце концов с чего это он бесцеремонно вмешивается в чужую жизнь? Он миролюбиво улыбнулся.
— Деньги-то на свадьбу есть? — спросил он.
— Бабушка, когда приехала, нам по двести тысяч на книжку положила,— гордо произнесла внучка.
На лице, шее и груди Ани появились красные нервные пятна, очень старившие ее. Она взглянула на Скачука, но тот безнадежно захмелел и сонно клевал своим крючковатым красным носом. Своего же раздражения она показать не имела права. И на глазах у притихших детей несвязно завела разговор про свою жизнь, и это получилось унизительно, неприкрыто, откровенно. Верестов почувствовал себя как на приеме в больнице, поднялся с дивана и ушел курить.
После чая, на улице, ежась от холода, особенно пронзительного после натопленной квартиры, глядя мимо Анны Андреевны и Скачука, Семен Егорович без проволочек объявил, что старуха совершенно вменяема и вряд ли какой-нибудь психиатр усомнится в ее умственных способностях. Скачук, освежившийся на воздухе, смущенно покашливал и избегал смотреть на приятеля. Верестов видел, как Аня, покусывая нижнюю губу, готовилась убеждать его. Он вдруг представил себя со стороны, упрямого, рассерженного, испортившего настроение людям, так хлебосольно принявшим его. Но что же с бабкой-то делать? Оставить здесь? Сживут.
— Хорошо! Я узнаю…— неохотно проговорил он к молчаливому изумлению и облегчению присутствующих и, натягивая перчатку, сбежал с крыльца.
По пути на остановку (выпив, Скачук не садился за руль), нарушив тягостное молчание, Петр Аркадьевич было занудил:
— Аня — очень хорошая женщина. Ты вот…— Он спьяну не подобрал слова.— Ухаживал когда-нибудь за чужой старухой, которая, извини, за собой смыть не может?
— Хватит! — оборвал его Верестов.
Говорить не хотелось. Он потянул из кармана перчатку, и вместе с нею из кармана что-то выпало на снежок. Верестов механически поднял… И обоим стало неловко, неуютно вдвоем на пустынной улице.
— Отдашь ей это,— глухо проговорил Верестов…
А через неделю Мария Игнатьевна умерла.
Ее похоронили в два дня.
В разгар хлопот по похоронам Скачук вернул деньги от Верестова, оставив их на холодильнике. Анна Андреевна подумала, что так и должен поступать порядочный человек, если дело не сладилось.