Из материалов отдела рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого
Россия и Толстой
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1997
Россия и Толстой
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ОТДЕЛА РУКОПИСЕЙ
ГОСУДАРСТВЕННОГО МУЗЕЯ
Л. Н. ТОЛСТОГО
Татьяна НИКИФОРОВА «…ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПОЛЕЗНО ЛЮДЯМ» К истории собирания рукописного наследия Л. Н. Толстого 27 марта 1895 г. Л. Н. Толстой писал в своем дневнике: «Вчера думал о завещании Лескова1 и подумал, что мне нужно написать такое же. Я все откладываю, как будто еще далеко, а оно во всяком случае близко. Это хорошо и нужно не только потому, что избавляет близких от сомнений и колебаний, как поступить с трупом, но и потому, что голос из-за гроба бывает особенно слышен. И хорошо сказать, если есть что, близким и всем в эти первые минуты». В первом своем завещании Толстой выражает желание быть похороненным там, где он умрет, «на самом дешевом кладбище, и в самом дешевом гробу — как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священников и отпевания. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще».
В завещании Толстого нет никаких распоряжений относительно собственности: 7 июля 1892 г. Толстой подписал раздельный акт, по которому все недвижимое имущество, все денежные средства перешли от него к жене и детям. Толстой просил своих близких отказаться от авторского права на издание его сочинений, передать это право обществу: «Но только прошу об этом и никак не завещаю. Сделаете это — хорошо. Хорошо это будет и для вас, не сделаете — это ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние 10 лет, было для меня самым тяжелым для меня делом».
Почти половина первого завещания Толстого отведена судьбе того, что он называет «мои бумаги», иными словами, его личному и творческому архиву. Толстой просил: «Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В. Г., Страхову, <дочерям Тане и Маше> (что замарано, то замарал сам. Дочерям не надо этим заниматься), тем из этих лиц, которые будут живы. Сыновей своих я исключаю из этого поручения не потому, что я не любил их (я, слава Богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом, и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники моей прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют…
А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить Его.
Из остальных бумаг моих прошу тех, которые займутся разбором их, печатать не все, а только, что может быть полезно людям.
Все это пишу я не потому, чтобы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но потому, что вперед знаю, что первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения и рассуждать о них и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писания не будут служить во вред людям».
Одного из трех названных душеприказчиков Толстого — Н. Н. Страхова — не стало в 1896 г. Жена писателя и В. Г. Чертков, ближайший друг и помощник Толстого, человек, о котором Толстой говорил: «Он удивительно одноцентренен со мной», стали теми людьми, в руках которых постепенно накапливались две огромные части единого целого — творческого и личного архива Толстого. В письме к
В. Г. Черткову от 13—26 мая 1904 г. Толстой, возвращаясь к своему завещанию, записанному в дневнике 1895 г., еще раз поручал Черткову вместе с Софьей Андреевной Толстой взять на себя труд пересмотреть и разобрать оставшиеся после него бумаги и «распорядиться ими, как вы найдете нужным».
По мере того как зрело решение Толстого уйти из Ясной Поляны, менялось его отношение к судьбе своих рукописей.
1 ноября 1909 г. Толстой подписал юридически оформленное формальное завещание на имя своей младшей дочери А. Л. Толстой. В объяснительной записке к завещанию Толстой выражал желание, чтобы фактически его произведения не составляли ничьей частной собственности и чтобы все его рукописи были переданы Черткову, который должен был заняться пересмотром их и изданием.
Окончательное завещание Толстого от 22 июля 1910 г., составленное на имя А. Л. Толстой, делало В. Г. Черткова единственным человеком, наделенным правом распоряжаться литературным наследием и рукописями Л. Н. Толстого. В объяснительной записке к завещанию, составленной В. Г. Чертковым, относительно рукописей говорилось следующее:
«… Л. Н. Толстой желает, чтобы все рукописи и бумаги (в том числе: дневники, черновики, письма и прочее и прочее), которые останутся после него, были переданы В. Г. Черткову с тем, чтобы последний, после смерти Льва Николаевича, занялся пересмотром их и изданием того, что он в них найдет желательным для опубликования…»
Текст объяснительной записки завершался собственноручной припиской Л. Н. Толстого: «Совершенно согласен с содержанием этого заявления, составленного по моей просьбе и в точности выражающего мое желание. Лев Толстой. 31 июля 1910 г.» Таковы были распоряжения самого Толстого относительно его рукописей и прочих материалов его архива.
Попытаемся проследить, как сохранялись и собирались рукописи произведений Толстого при его жизни. В молодые годы Толстой весьма равнодушно относился к своим черновикам. Многое было потеряно, навсегда утрачено. Случалось такое и позже. Например, в ноябре 1883 г. Толстой писал Н. Н. Страхову:
«…Ах, да, со мной случилась беда, задевшая и вас. Я ездил на недельку в деревню в половине октября и, возвращаясь от вокзала до дому, выронил из саней свой чемодан. В чемодане были книги и рукописи, и корректуры. И книга одна пропала ваша… Все объявления ни к чему не привели».
Другой пример. Летом 1910 г. сгорел дом последовательницы Толстого Марии Александровны Шмидт в деревне Овсянниково в шести верстах от Ясной Поляны. В огне погибло все жалкое имущество «старушки Шмидт», погибли все письма Толстого к ней, подлинная рукопись толстовской «Сказки об Иване-дураке», рукописные списки многих сочинений, которые представляли собой последние исправленные редакции.
«У меня сгорело все. И самое мое дорогое, что составляло сущность моей жизни — рукописи Льва Николаевича и моя Шавочка»,— писала М. А. Шмидт Т. Л. Толстой-Сухотиной после пожара.
И все же можно утверждать, что архив Толстого хорошо сохранился.
Первым человеком, который начал заботиться о сохранении автографов Толстого, была его дальняя родственница и воспитательница,— «тетенька» Татьяна Александровна Ергольская. Следуя усадебной традиции, Татьяна Александровна тщательно хранила деловые бумаги, счета, семейную переписку. В старинной шифоньерке в комнате Татьяны Александровны в объемистой шкатулке хранились детские рисунки и самодельные тетради с первыми сочинениями ее юных племянников, их многочисленные письма из Москвы, Казани, с Кавказа, из-за границы. Благодаря Татьяне Александровне до нас дошли первые литературные опыты самого Толстого: семь маленьких рассказов, написанных в 1835 г. семилетним «Графом Львом Николаевичем Толстым» для журнала братьев Толстых «Детские забавы», одно из немногих стихотворений Толстого, сочиненное по случаю именин Татьяны Александровны 12 января 1841 г., его ученические сочинения. Татьяна Александровна сохранила некоторые бумаги отца и матери Толстого. Письма матери к отцу и теткам Толстого были ему особенно дороги: они помогли ему представить духовный облик матери, умершей, когда ее младшему сыну Льву не было еще двух лет. Со смертью Татьяны Александровны Ергольской для Толстого разорвалась «одна из важнейших связей с прошедшим». Перебрав бумаги Татьяны Александровны после ее смерти, Толстой писал сестре 15 августа 1874 г.: «В бумагах ее видна ее чистая, милая душа и любовь, особенно к тебе».
С. А. Толстая с первых же дней замужества взяла на себя обязанности помощницы в творческой работе мужа. Ее роль переписчицы в ходе работы Толстого над романами «Война и мир», «Анна Каренина» и другими произведениями хорошо известна. Но далеко не сразу Софья Андреевна осознала важность сохранения черновых рукописей Толстого. Учитель старших сыновей Толстого, филолог И. М. Ивакин, в своих записках рассказывает о беседе с С. А. Толстой, состоявшейся в мае 1886 г.:
«Вероятно, разговор о рукописях Толстого и был причиной того, что я в тот же день вечером заходил к Толстым, видел графиню и говорил с ней про обещание Льва Николаевича отдать рукопись «Анны Карениной» в Румянцевский музей. Графиня сказала, что отдать всегда готова на сохранение — все равно едят же их мыши в сарае — но с тем, чтобы не лишаться никаких на них прав. «Я никогда, конечно, не сделаю такой подлости, чтобы продать, например, рукопись «Анны Карениной», положим, за 10 тысяч, но прав на нее лишиться все-таки не хочу. Пускай они сохраняются в музее, лишь бы я имела право взять их по первому моему требованию. Не знаю, как здесь, а в Петербурге, раз отдавши в библиотеку, вы лишаетесь на нее всяких прав, а я этого не хочу. Очень может быть, что я и не потребую их никогда, это даже наверное, но право пускай будет за мной — взять их по первому моему требованию. Какая я прежде была дура! Двадцатипятилетней девчонкой я не понимала, что рукописи Льва Николаевича составляют драгоценность. Бывало, говорю мужу: «Левочка, теперь я переписала, а то можно бросить?» Он, бывало, деликатно мне скажет: «Нет, зачем же бросать, пусть полежат». Их теперь набралось страшно много. Пускай берут на сохранение, но лишь на таких условиях, так и скажите».
А в 1907 г. С. А. Толстая рассказывала Д. П. Маковицкому, как в прежние годы она по незнанию не дорожила черновиками: рукописями «Войны и мира» и «Анны Карениной» заклеивали окна на зиму в яснополянском доме. Случалось, что черновики подвергались опасности по недоразумению. Так, в 1871 г., когда С. А. Толстая тяжело болела после рождения дочери Маши, прислуга, убирая в доме, выбросила в канаву целую связку бумаг, среди которых были черновики «Войны и мира». По весне Софья Андреевна обнаружила эту связку, забрала ее в дом и как могла привела в порядок. Немало страниц черновых рукописей Толстого было утрачено при «содействии» переписчика Александра Петровича Иванова, который частенько бывал пьян, строптив, черновики Л. Н. дарил, продавал или отдавал за водку.
Вернемся к рассказу И. М. Ивакина. Из его записок видно, что И. М. Ивакин был посредником между С. А. Толстой и Николаем Федоровичем Федоровым, библиотекарем Румянцевского музея в Москве. Именно Н. Ф. Федоров был инициатором передачи рукописей Толстого в Рукописное отделение Румянцевского музея. Труд всей жизни Н. Ф. Федорова «Философия общего дела» повествует о всеобщем братстве людей, постигшем законы природы, поборовшем смерть, научившемся воскрешать из мертвых ушедшие поколения. Библиотеки и музеи в учении Федорова играли исключительно важную роль, они были, по его мысли, своеобразными ковчегами, где сохраняется память о каждом ушедшем человеке, чтобы было возможно его воскрешение. Книги, рукописи Федоров считал общим достоянием всех людей и настойчиво добивался передачи рукописей Л. Н. Толстого в Румянцевский музей. Около двух лет ушло на то, чтобы убедить С. А. Толстую передать рукописи в музей.
1 сентября 1887 г. С. А. Толстая привезла в Москву и сдала на хранение в Румянцевский музей первую партию рукописей, упакованных в девять ящиков (картонов). Условия хранения рукописей Толстого в Румянцевском музее были изложены в письме хранителя отделения рукописей Д. П. Лебедева к С. А. Толстой от 10 сентября 1887 г.:
«По существующим правилам музеи могут хранить бумаги или запечатанными, отвечая за целость Вашей печати, или принимая их по реестру. Подобный реестр, с подборкою и обозначением числа листов, требует для составления своего много времени. Поэтому мне кажется, Вам лучше всего запечатать бумаги своей печатью в тех картонах, куда мы их положили: имея краткий реестр содержимого в каждом картоне, Вашему Сиятельству удобно будет потребовать все нужное для Вас, обозначая только номер картонов. В таком случае и музей не может подвергнуться никакому нареканию, и владельцы рукописей могут быть вполне уверены в абсолютной их целости. <…> В выданной Вашему Сиятельству расписке в приеме бумаг будет обозначено, что они будут выдаваться каждый раз только по требованию графа Льва Николаевича, Вашего Сиятельства или Ваших наследников».
С. А. Толстая согласилась с предложениями Лебедева. 25 сентября 1887 г. хранитель рукописного отделения составил краткую опись на каждый картон. Вот пример его описания: «Картон 1. ”Анна Каренина”. Картон 2. а) ”Беглый казак” и бумаги к ”Казакам”; б) ”Поликушка”, 2 редакции; в) ”Детство”, 2 редакции; г) ”Юность”. Картон 3. ”Война и мир”».
В течение многих лет рукописи Толстого оставались в Румянцевском музее только в режиме хранения, никто не занимался их обработкой и изучением. С. А. Толстая время от времени пополняла свою коллекцию, предварительно пытаясь хоть как-то разобраться в целом море материалов. 20 июня 1889 г. она писала А. А. Фету:
«На другой день <…> началась дурная погода и дожди, столь необходимые, и холод, Лев Николаевич опять прихворнул желудком, маленький мой нездоров, и стало очень уныло. А я, в утешенье, начала разбирать разные письма, старинные и новейшие, раскладываю их под заглавиями: литературные, родственные, знакомых и т. д., письма Ваши, все отдельно. Я некоторые старые к Льву Николаевичу перечитала,— сколько в них всего: ума, юмора, живости, стихов, оригинальности и другого. Но я не позволяла себе слишком увлекаться, это удовольствие чтения старых писем — впереди, а надо было разобраться. Много писем Тургенева, Некрасова, Дружинина и других. Со временем очень будет всем интересно прочесть».
В ответном письме Фет писал:
«Так как, продолжая мои воспоминания, я в настоящее время плаваю в душистом море дружеских интеллигентных писем, то не могу воздержаться, чтобы хотя бы парой слов не иллюстрировать Ваших заметок о Вашем собрании, которое, будучи обращено к такому живительному солнцу ума, как Граф, не может не носить на себе исключительной значительности. В чем сильнее и несомненнее сохраняется аромат одаренной, исключительно тонкой души, чем в дружеских письмах, не предназначавшихся для печати?»
14 мая 1894 г. дирекция Румянцевского музея выдала С. А. Толстой новую расписку на ее коллекцию, где появилось еще одно условие со стороны музея: «Ящики эти в случае надобности в помещении должны быть по первому требованию директора музея тотчас же взяты графинею или ее наследниками обратно».
Так и случилось через 10 лет.
18 января 1904 г. С. А. Толстая записывала в дневнике:
«Но главное дело мое в Москве было: перевозка девяти ящиков с рукописями и сочинениями Льва Николаевича из Румянцевского в Исторический музей. Меня просили взять ящики из Румянцевского музея по случаю ремонта. Но мне странно показалось, что в таком большом здании нельзя спрятать девять ящиков в один аршин длины. Я обратилась к директору музея, бывшему профессору Цветаеву. Он заставил меня ждать полчаса, потом даже не извинился и довольно грубо начал со мной разговор.
— Поймите, что мы на то место, где стоят ящики, ставим новые шкапы, нам нужно место для более ценных рукописей,— между прочим говорил Цветаев.
Я рассердилась, говорю:
— Какой такой хлам ценнее дневников всей жизни и рукописей Толстого? Вы, верно, взглядов «Московских ведомостей»?
Мой гнев смягчил невоспитанного, противного Цветаева, а когда я сказала, что я надеялась получить помещение лучшее для всяких предметов и всего, что касалось жизни Льва Николаевича, Цветаев даже взволновался, начал извиняться, говорить льстивые речи, и что он меня раньше не знал, что он все сделает, и так я уехала, прибавив, что если я сержусь, то потому, что слишком высоко ценю все то, что касается Льва Николаевича, что я тоже львица, как жена Льва, и сумею показать свои когти при случае.
Отправилась я после этого в Исторический музей к старичку восьмидесяти лет — Забелину. Едва передвигая ноги, вышел ко мне совсем белый старичок с добрыми глазами и румяным лицом. Когда я спросила его, можно ли принять и поместить рукописи Льва Николаевича в Исторический музей, он взял мои руки, начал целовать, приговаривая умильным голосом:
— Можно ли? Разумеется, везите их скорей. Какая радость! Голубушка моя, ведь это история!
На другой день я отправилась к князю Щербатову, который тоже выразил удовольствие, что я намерена отдать на хранение в Исторический музей и рукописи, и вещи Толстого. <…> На следующий день мы осматривали помещение для рукописей, и мне дают две комнаты прямо против комнат Достоевского.
Весь персонал Исторического музея, и библиотекарь Станкевич, и его помощник Кузминский, и князь Щербатов с женой — все отнеслись с должным уважением и почетом ко мне, представительнице от Льва Николаевича.
В Румянцевском музее был только Георгиевский в отделении рукописей. Мы приехали четверо: помощник библиотекаря Исторического музея Кузминский, солдат, мой артельщик Румянцев и я. Забрав ящики, мы благополучно свезли их в Исторический музей и поставили в башне. Теперь я вся поглощена заботой о перевозке вещей и еще рукописей Льва Николаевича туда же. Надо спасти все, что можно, от бестолкового расхищения вещей детьми и внуками».
Закончив перевозку, С. А. Толстая писала сестре, Т. А. Кузминской: «Я очень довольна, и Левочка очень одобрил мои действия». Таким образом, на день смерти Л. Н. Толстого, 7 ноября 1910 г., его рукописи, входящие в коллекцию С. А. Толстой, находились на хранении в Историческом музее и только она одна имела к ним доступ. Напомним, что по условию завещания Толстого все написанное им по день его смерти, «где бы таковое ни находилось и у кого бы ни хранилось», переходило в распоряжение А. Л. Толстой (то есть В. Г. Черткова). 16 ноября 1910 г. завещание Толстого было утверждено Тульским окружным судом. 20 ноября поверенный А. Л. Толстой Н. К. Муравьев обратился в администрацию Исторического музея с прошением, в котором требовал выдачи автографов Толстого А. Л. Толстой на основании вступившего в силу завещания ее отца. С. А. Толстая, не оспаривая завещания Толстого в целом, не желала отдавать собранную ею коллекцию.
Софья Андреевна считала, что завещательное распоряжение Толстого относительно рукописей, где бы таковые ни находились и у кого бы ни хранились, распространяется лишь на те автографы, которые к моменту смерти принадлежали лично ему, находились в его владении или им самим были сданы куда-либо на хранение.
Автографы Толстого, сданные ею на хранение, она считала своей собственностью, так как они были подарены ей самим Толстым, чему имелись убедительные свидетельства. Важнейшее из них — официально заверенное письмо Григория Петровича Георгиевского, хранителя рукописного отделения Румянцевского музея, к С. А. Толстой:
«24 апреля 1911 г. Москва. Румянцевский музей.
Многоуважаемая графиня София Андреевна!
Опять я прочитал в газетах известие о том, что у Вас хотят отобрать автографы Льва Николаевича, на этот раз уже судом. Очень больно читать обо всем этом мне, знающему подлинную историю Вашей собственности, и я считаю своим долгом выразить Вам искреннее мое сочувствие и подать Вам посильную руку помощи.
Кажется, я остался уже единственным свидетелем тех живых и постоянных сношений между Львом Николаевичем и Николаем Федоровичем Федоровым в конце восьмидесят и в начале девятидесятых годов прошлого ХIХ века и центром которых был Румянцевский музей, где служил Николай Федорович и откуда пользовался книгами Лев Николаевич. Я помню, сколько огорчений доставляли Николаю Федоровичу те противоречия, которые он находил у графа Льва Николаевича Толстого, вашего покойного мужа. Одним из таких противоречий он считал отношение Льва Николаевича к своим автографам. Отрицая собственность вообще, граф Лев Николаевич Толстой, однако, свои рукописи отдавал не Румянцевскому музею, как признавал правильным Николай Федорович, а Вам, своей супруге, в чем Николай Федорович видел признанье собственности.
Помню, однажды граф Лев Николаевич Толстой вошел к Николаю Федоровичу, а Вы, графиня, одновременно привезли еще один сундучок с автографами Льва Николаевича на хранение в Румянцевском музее. Николай Федорович при мне стал укорять Льва Николаевича за отдачу автографов Вам, а не Румянцевскому музею, в собственность. Лев Николаевич не в первый раз был этим смущен и ответил Николаю Федоровичу следующее:
— Тут я ничего не могу поделать. Я не могу взять назад свое слово: все свои автографы я подарил Софье Андреевне, и это ее собственность.
Я был свидетелем этой сцены, и я сам слышал это заявление графа Льва Николаевича Толстого о том, что он подарил свои автографы Вам, графине Софии Андреевне Толстой, и что автографы графа Льва Николаевича — Ваша собственность. К сожалению, нет в живых ни самих собеседников, Льва Николаевича и Николая Федоровича, ни свидетелей их бесед — Дмитрия Петровича Лебедева, Владимира Сергеевича Соловьева, Ивана Михайловича Ивакина. Я один из свидетелей пережил всех остальных, и мне не хочется умереть, не передавши Вам нелицеприятного свидетельства о том, что я слышал собственными ушами и что вполне подтверждает Ваше неотъемлемое право собственности на автографы Льва Николаевича Толстого, бывшие на хранении в Румянцевском музее и перенесенные потом на хранение же в Исторический музей.
Уважающий Ваши многолетние попечения о графе Льве Николаевиче и лично Вас, графиня, Григорий Петрович Георгиевский, статский советник, хранитель рукописей Румянцевского музея».
Управление Исторического музея, оказавшись в затруднительном положении, приняло Соломоново решение: доступ кому бы то ни было к указанному собранию «прекратить совершенно вплоть до полного выяснения дела».
Опуская подробности многолетней тяжбы между вдовой Толстого и его младшей дочерью, скажем только, что в декабре 1914 г. права С. А. Толстой на рукописи, хранившиеся в Историческом музее, были признаны официально. 5 января 1915 г. С. А. Толстая получила из Правительствующего Сената копию указа Николая II об утверждении за нею прав на ее собрание рукописей Толстого, и она вновь получила к ним доступ. Однако оставлять рукописи в Историческом музее С. А. Толстая больше не желала. Видимо, она чувствовала обиду из-за того, что администрация музея не поддержала ее в споре о рукописях. В письме к президенту Российской Академии наук по разряду изящной словесности Великому князю Константину Константиновичу С. А. Толстая писала: «…Весь архив, находящийся в Историческом музее, я желала бы передать в Румянцевский музей, если таковой изъявит на то свое согласие. <…> Избираю именно этот музей как хранилище потому, что Лев Николаевич постоянно там работал, пользуясь материалами, особенно для «Войны и мира». Он любил этот музей и Москву, всегда относясь отрицательно к Петербургу. Кроме того, в Москве мне ближе и удобнее работать над копиями и материалами для моих мемуаров».
Уже 31 декабря 1914 г. хранитель отделения рукописей Румянцевского музея Г. Георгиевский писал С. А. Толстой: «Румянцевский музей с полной готовностью идет навстречу Вашему желанию поручить ему почетную обязанность хранить рукописи и все, относящееся к памяти величайшего русского писателя, Вашего мужа, графа Льва Николаевича Толстого. Главные условия: постоянное хранение в музее, отдельные шкафы или отдельная зала, смотря по Вашему желанию и количеству предметов, Ваше полное и самостоятельное распоряжение всеми сокровищами, которые Вы передадите в музей. Подробности установим взаимно при свидании в Ясной Поляне, куда я примчусь по Вашему зову.
Директор наш, благороднейший и прекрасный человек, князь Василий Дмитриевич Голицин, живет в доме музея, Моховая, 3.
Августейшему нашему попечителю Директор сообщит о состоявшемся соглашении, когда оно последует».
Соглашение последовало в начале 1915 г., и С. А. Толстая приняла живейшее участие в устройстве кабинета Л. Н. Толстого в рукописном отделении Румянцевского музея.
«Кабинет Толстого», или «Толстовский сейф», существовал в Румянцевском музее, позже — рукописном отделе Библиотеки имени В. И. Ленина, до 1939 г.
В. Г. Чертков был вторым важнейшим лицом в деле собирания и хранения рукописей Толстого. Еще в июне 1885 г. Чертков писал Толстому, как было бы важно, чтобы все его рукописи хранились в полном порядке, и спрашивал его, не может ли он поручить это дело кому-либо из членов своей семьи. На хуторе Черткова Ржевск в Воронежской губернии, помимо его помощника по делам издательства, почти всегда жил платный переписчик, туда нередко приезжали и месяцами жили люди, сочувствующие взглядам Толстого, которым можно было поручить переписку и приведение в порядок черновиков Толстого и копий с его писаний. Чертков начал разбирать и систематизировать черновые рукописи Толстого, нередко представлявшие собой беспорядочную груду перемешанных друг с другом, неразборчиво написанных, перечеркнутых и исправленных листков. Разбирая эти рукописи, не вошедшие в окончательную редакцию, Чертков делал из них выписки, предназначенные для задуманной им большой работы — Свода мыслей Л. Н. Толстого. Кроме того, Чертков начинает собирание писем Толстого и копирование его дневников. Чертков понимал, что средняя любимая дочь Толстого Мария больше, чем кто-либо другой из близких писателя сможет быть полезной в деле собирания писем:
«Пожалуйста, записывайте, последовательно обозначая месяц и число, всех тех лиц, к кому он отправляет письма. <…> Неизвестно, кто кого переживет, но, наверное, в свое время люди, близкие по духу, будут тщательно собирать каждую строчку, написанную вашим отцом за это последнее время, и последовательная запись его писем, веденная вами, поможет им в хорошем и нужном деле»,— писал Чертков М. Л. Толстой. По поручению отца Мария Львовна копировала некоторые его письма и время от времени пересылала эти копии Черткову. Таким образом в Ржевске, в доме Черткова, начало создаваться исключительное по своей полноте собрание рукописей Толстого, от черновиков его произведений до писем включительно — огромный архив, о котором Толстой говорил как о самом полном собрании всего написанного им с 1881 г.
Черткову первому пришла мысль копировать все без исключения письма Толстого. Для этой цели из Англии был привезен в Ясную Поляну копировальный пресс. Толстой стал писать свои письма специальными чернилами, стойкими к воде. Готовое письмо накладывалось на чистый лист папиросной бумаги, осторожно с обратной стороны кисточкой смачивалось водой и затем помещалось под пресс. На копировальном листе оставался точный отпечаток письма.
В Ясной Поляне письма Л. Н. Толстого копировались прямо в специально подготовленные копировальные книги. Таких книг набралось девять.
В феврале 1897 г. Чертков был выслан из России за распространение запрещенных произведений Толстого и пропаганду его учения. Местом жительства для себя и своей семьи Чертков избрал Англию. В этой стране Чертков бывал неоднократно, хорошо знал английскую жизнь, имел связи с людьми из разных слоев общества. Архив, собранный Чертковым, с должными предосторожностями был перевезен сначала в дом Черткова в графстве Эссекс, близ городка Перлей, а затем в дом в местечке Крайстчерч, в 150 километрах от Лондона. Поначалу архив хранился в ящиках, нагроможденных в комнате самого Черткова, где он спал и работал. В 1900 г. при доме в Крайстчерче на средства В. Г. Черткова было выстроено для рукописей Толстого по последнему слову техники особое несгораемое хранилище. В 1907 г. Чертков получил разрешение вернуться в Россию и в июле 1908 г. поселился с семьей в деревне Телятенки близ Ясной Поляны. Архив Толстого оставался в хранилище английского дома Черткова до 1913 г. В 1913 г. Чертков сдал на хранение в Академию наук свое собрание. Годом раньше А. Л. Толстая отдала на хранение в Академию наук все имеющиеся у нее оригиналы и копии, по которым печаталось трехтомное издание посмертных произведений Л. Н. Толстого.
В 1911 г. в Москве был создан музей Л. Н. Толстого, предпринявший большую собирательскую работу. Собрание автографов Толстого, материалов о его жизни и творчестве в музее стремительно росло.
5 мая 1926 г. Чертков прислал в Государственный музей Л. Н. Толстого следующее заявление:
«Заявляю, что доставленный из Академии наук в Толстовский музей мой архив переведен в Толстовский музей вследствие выраженного мной желания передать его в этот именно музей.
Вновь подтверждаю, что архив мой, хранившийся ряд лет в библиотеке Академии наук (у В. И. Срезневского), передаю Толстовскому музею на постоянное хранение.
В. Чертков».
В 1939 г. Совет народных комиссаров СССР принял постановление, в котором говорилось, что Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве становится главным и единственным хранилищем рукописей Л. Н. Толстого. Все архивы, библиотеки, музеи обязаны были передать музею имеющиеся у них автографы Л. Н. Толстого. В стенах рукописного отдела музея Л. Н. Толстого в Москве соединились наконец собрания С. А. Толстой и В. Г. Черткова, вновь образовав единое и неделимое целое — творческий и личный архив Л. Н. Толстого.
«ВЫ КАЖЕТЕСЬ МНЕ В СТО РАЗ ВЫШЕ ПЕТРА I!» Владимир Васильевич Стасов (1824—1906) был выдающейся, яркой фигурой в культурной жизни России ХIХ века. Знаток русской и западноевропейской литературы, истории, музыки, живописи, архитектуры, археологии, фольклора, он был автором многочисленных статей и монографических исследований в этих областях. Человек в высшей степени эмоциональный, увлекающийся, Стасов при этом, по замечанию современника, «сравнительно редко ошибался в общей оценке всего значительного, талантливого и самобытного».
Смолоду Стасова привлекала работа с подлинными документами, их публикация. С 1856 г. он занимался этим по долгу службы — В. В. Стасов был приглашен в комиссию для собирания материалов о жизни и царствовании императора Николая I. В результате им был написан ряд работ по русской истории, предназначавшихся для Александра II и хранившихся в его библиотеке.
Осенью 1872 г. Стасов переходит на службу в Императорскую публичную библиотеку (ныне Библиотеку им. Салтыкова-Щедрина). Здесь по-настоящему развернулся его талант собирателя. Ему удалось уговорить С. А. Толстую подарить библиотеке несколько автографов Л. Н. Толстого, в том числе черновой автограф главы из трактата «Что такое искусство?».
С семьей Толстых его связывала многолетняя дружба. Отношения эти отличались особой теплотой. В последние годы жизни В. В. Стасов несколько раз тяжело болел, и сообщение об этом неизменно вызывало тревогу в доме Толстых. «Известие в газетах о вашем нездоровье очень встревожило меня… Я все ждал и вот дождался такого же, как всегда, энергичного письма»,— сообщал ему Толстой 3 марта 1906 г. Обычно в своих письмах к Стасову Толстые спешили высказать сочувствие, надежду на благополучный исход болезни и их будущую встречу. Так было и 10 октября 1906 г., когда Л. Н. Толстой писал Н. Ф. Пивоваровой: «Почему-то мне кажется, что Владимир Васильевич поправится и что мы с ним если не увидимся еще, то перепишемся, кажется мне это, вероятно, потому, что очень желается». Но в этот день Стасова не стало.
Эпистолярное наследие В. В. Стасова необычайно обширно. Многое из него опубликовано, в том числе и его переписка с Л. Н. Толстым. И все же еще находятся документы, представляющие значительный интерес и не попавшие в научный оборот. Некоторые из них включены в настоящую публикацию.
В. В. Стасов — Л. Н. Толстому
22 апреля 1881 г. Петербург
.Лев Николаевич, меня убедительно просят передать Вам следующую просьбу и вопрос: не позволите ли Вы переделать «Анну Каренину»2 для театра? Закон о печати не запрещает подобных переделок и помимо согласия автора. Но тот драматург (из лучших наших — сравнительно говоря, при современном безрыбьи) так глубоко любит и уважает Вас, что ни за что не станет приниматься за переделку, если Вы только скажете: «Не хочу» или «Мне это неприятно». Напротив, если б Вы ничего против этого не имели, он немедленно изложил Вам сам свою просьбу и намерение — если б Вы это позволили.
Буду ждать Вашего ответа, хоть одного слова: «Да» или «нет». Если же Вам не захочется или некогда будет писать, не разрешите ли Вы, чтоб неполучение ответа Вашего в продолжении 2—3 недель мой «автор» может считать за несопротивление Ваше его работе?3
Что касается лично меня, я являюсь тут лицом чисто передаточным, не выражающим в настоящем случае никакого ровно своего личного мнения.
Ваш всегда
В. Стасов.
В. В. Стасов — Л. Н. Толстому 31 июля 1902 г. Парголово. Деревня Старожиловка.
Так я Вас снова увижу, Лев Николаевич? И так скоро, через немного дней? Здорового, могучего, бодрого, храброго по-прежнему? Ах, какое счастье! А я было уже приуныл совсем,— мой антракт так долго длился, с самого января! Я только недавно прочитал Ваше предисловие к роману «Крестьянин» Поленца5 и радовался и восхищался без меры! Этак, как Вы, никто и не думает, и не говорит. Как же я буду вдруг неправ, когда говорю всем и каждому, что Вы кажетесь мне в сто раз выше Петра I! Тот толкнул Россию вперед только внешним толчком и по внешним делам, Вы же ее будите и толкаете к тому, что всего важнее, выше и глубже — в уме и понятии, Вы ее преобразуете, обновляете и направляете, как никто еще этого не делал и не воображал, да по дороге тоже направляете и устремляете вперед и всю Европу и Америку. Как же Вы не выше его! Конечно, в тысячу раз выше. И вот, получив сегодня утром в Библиотеке милое, чудесное, доброе письмо от Софьи Андреевны, о том, что мне можно к Вам ехать и что я Вас увижу и услышу, я так обрадовался, как редко со мною может случаться, и теперь буду только ждать дня и часа, когда тронусь из Петербурга. Из Москвы пошлю Вам телеграмму. Раньше 7-го и 8-го августа мне не придется уехать отсюда, потому что жду Элиаса, который, изморившись во время болезни и потом смерти своего великого и чудесного учителя Антокольского, поехал вздохнуть немножко в Швейцарию. К 6-му или 8-му числу он должен быть назад сюда, и тогда мы покатим к Вам во весь дух. Вы и не знаете, что это такое для нас двух, быть у Вас, с Вами. Притом же раньше того времени, кажется, и Софья Андреевна не воротится в Ясную из Москвы. Итак, жду сто тысяч раз того дня и часа, когда поеду к Вам. 6
В. Стасов.
В. В. Стасов — С. А. Толстой 21 января 1902 г. Петербург.
Графиня Софья Андреевна, несколько часов тому назад я получил Ваш большущий конверт и в нем три Ваших фотографии со Льва Николаевича. Ах, какую радость Вы мне прислали! Это именно те самые фотографии, которые так восхитили меня у Льва Николаевича и которых я так ревностно жаждал, а потому и просил Вас! Вы — чудеснейшая фотографистка: позы, группы всегда у Вас превосходны, как только можно себе вообразить! И какие световые эффекты всякий раз, какая красивость этих пятен, какое разнообразие их и цветистость; и, должно быть, аппарат фотографический у Вас превосходный. От всего этого вышло то, что все три фотографии передают ЛЬВА ВЕЛИКОГО с великим совершенством, живописностью, картинностью и поэтичностью. Эти фотографии Бог знает как восхищают меня, и я не нахожу слов, чтобы поблагодарить Вас за чудный дар. Как собственно «картинки с художественной обстановкой» фона, пейзажа, природы, эти фотографии превосходят все другие, мною до сих пор виданные. У меня при взгляде на них родилась мысль и просьба, которые я Вам здесь передаю, но на которые, Бог весть, согласитесь ли Вы. Мой большой обзор «искусства всего 19 века» начинает перепечатываться теперь из «Нивы», но с восстановлением всех громадных пропусков, которые решены были редакцией «Нивы» по обширности моих размеров. Не позволили бы Вы, может быть, отпечатать там в начале лучший из трех портретов, тот, где Лев Николаевич сидит совершенно один, в профиль вправо? Лев Николаевич позволил мне посвятить ему эту работу, сказав, что мои идеи об искусстве сходятся с его мыслями так много и часто, что он согласен на это посвящение и разрешает его. Конечно, посвящение должно быть больше и пространнее: слишком сжали!
Моя книга «Искусство 19 века» настолько обширна, что выйдет из печати не ранее июля, августа или сентября 7, и потому я думаю, что до того времени этот чудный портрет давно уже выйдет в свет в Вашем собственном издании, раньше моей книги; но я все-таки искренно жаждал бы получить Ваше разрешение на перепечатку его во 2-й половине настоящего года.
Кончаю свои строки тем, что─ для меня теперь важнее всего на свете: здоровьем ЛЬВА ВЕЛИКОГО. В первую минуту Ваши известия о его состоянии испугали и потрясли меня. Но, помня прежние его болезни нынешних годов, я подумал, что его железная, монументальная натура перенесет и эту непогоду и справится с нею, как со всеми предыдущими! Его силы и жизненность физические столь же необычайны и беспримерны, как душевные, духовные и создавательные. И в этом моя отрада, утешение и надежда! Дай Бог поскорее услыхать о поправке великого человека!
С глубоким почтением Ваш всегда В. Стасов.
Еще одно слово: Как мне понравилось одно слово в Вашем письме: «мой непокорный и великий муж!!!» Как я восхищался этим словом, как я им объедался!!!
В. В. Стасов — С. А. Толстой 28 августа 1902 г. Петербург.
Глубокоуважаемая (не на словах, а в самом деле — впрочем, я думаю, Вы и сами это немножко знаете) Софья Андреевна, я не хотел Вам писать до тех пор, пока не получу II-й и III-й томы «Женского Календаря», которые мне непременно надо послать. Получил их, и вот сейчас посылаю их Вам, и выступаю на секундочку Вашим докладчиком, просителем, ожидателем великих и богатых милостей Ваших. Первая милость Ваша пусть будет та, что Вы возьмете да просмотрите оба томика «Календаря», вторая та, что Вы найдете их чем-то порядочным, третье, что Вы решитесь, твердо, прочно и любезно, участвовать собственною персоною на страницах этого Календарика, а именно дадите туда хороший портрет Ваш, только не во весь рост (как я все вообще портреты люблю и понимаю), а до пояса или до колен (как я и не понимаю, и не люблю, так как это фальшь против того, что существует в действительности, но таковы заведенные порядки, и весь свет хочет «поясных портретов», в таком смысле: «Что такое ноги! На что им в портрете быть?! Не надо, не надо!»). На этом-то основании я покорно и смиренно прошу Вас, властительнейшая и всемогущественнейшая графиня, дайте Ваш портрет en buste или по колена, для «Календаря», а мне, ради всех святых, учитывая, что мне нужно, дорого, и мило, и хорошо — настоящий Ваш портрет, т. е. от макушки и до пяток, и со всем тем, что между этими обоими полюсами заключается. Вы просто отгадчица: дали мне уже однажды Ваш портрет, но именно такой, какой мне нужен и дорог: во весь рост! Только не удалось лицо тогда, в том портрете — значит, нынче всепокорнейшая всенижайшая просьба: дайте, дайте новый, хороший, отличный, в самом деле похожий… Однако это я все еще на 1-м пункте, а их у меня сегодня несколько. Второй тот, что, поглядевши оба томика, и серый, и красненький, решитесь, ради всех святых, не отказаться от данного тому две недели (или сколько-то, не помню хорошенько сколько!) обещания: набросать «автобиографию» — большую, малую, среднюю, капельную или громадную, как сами заблагорассудите, только дайте, дайте, дайте… 8 В-третьих, я себе забрал в голову, что Вы меня не обманете и что сказали, то и сделаете: т. е., пользуясь всеобщим большим отъездом всех нас, докучных и ненужных «визитеров», только понапрасну обременивших яснополянскую землю, паркеты, кочки, леса, поля и луга, воспользовавшись таким знатным авантажем, Вы возьмете да раскроете свои светлого дерева и квадратных разных форм ларчики, да повыберете из них все десятки (а дай Бог и сотни) портретов нашего несравненного ЛЬВА ВЕЛИКОГО, сделанные Вами самими и дочками, и пришлете их нам сюда, в Библиотеку, в вечную и несокрушимую гавань, на веки веков! Ах, как я буду восхищаться и в ладоши бить, когда открою, что в этом достоянии из глубины Ваших ларцов окажется всего более портретов оного ЛЬВА в том нынешнем его костюме, который так меня восхитил и прельстил с первого же раза, а потом восхищает, прельщает и по сию минуту (да, кажется, и впредь всегда так будет): в кольчуге (хотя бы покуда и шерстяной), как величайшему из воинов и воевод быть следует, чтобы никакие пуля, сабля и ядро не царапнули его могучей груди; в высоких сапогах, 7-мильных, в которых он производил и будет производить свое pas-de-giant; в широкополой бурской шляпе, которую на него возложил бы (ради эстетики) и Рембрандт, и Рубенс — по чудному вкусу их чудного 17-го века, но еще более — мы, нынешние, чтоб он из-под этих своих широких полей глядел на нас всех, маленьких, своими глубокими, пронзительными глазами, как горящими угольями. Получим ли мы таких портретов побольше? Захотите только, дорогая графинюшка, и будем кругом их плясать, как Евреи около Хорива. Да, да, да, вот еще это: я послал на прошлой неделе на Ваше имя том Ничше, где «Антихрист». Кажется, это Льву Николаевичу нужно. Но вообразите: в первый раз мне с почты прислали мою книгу назад, говоря: «Тула, Ясная Поляна» — не адрес; прекрасно! Но какая это станция? Я плюнул и закричал у себя, у стола, в б-ке: «Фу ты, черт возьми, что за дурачье! Не знают, что, и как, и где — Ясная Поляна!!! И этакие балбесы есть еще в России!!!»
Ваш В. С.
В. В. Стасов — С. А. Толстой 11 сентября 1902 г. Петербург.
Несравненная и дорогая Софья Андреевна.
Вы меня изрядно обрадовали и поразили уже и письмом своим, куда вложили себя и целых 2 отменных портрета ЛЬВА ВЕЛИКОГО: мучащегося поганой болезнью и полного воскресшей опять чудной силы и жизни. Но еще более обрадовали и поразили Вы меня второй своей посылкой: портретами ЛЬВА РУССКОГО. Целых 59! Да какие все! Из всех моментов своей необычайной жизни: и в Москве, и в Ясной, и в Гаспре. Этакая, однако же, беда и досада: нет этого ЛЬВА и в Петербурге! Голубушка-графинюшка, если только можно, если судьба даст, снимите его однажды и в Петербурге! За что же и Петербургу не гордиться и не величаться тоже, как Москве, и Туле, и Крыму! Вот я хочу (авось удастся) однажды поставить в Музей, который-нибудь, тот стол библиотеки, у которого он сидел тут у меня, и тот стул, на котором он к нему придвинулся, и ту чернильницу, из которой черпал. И это нужно, нужно, нужно для всех будущих. Ведь показывают пятно в Вартбурге, оставшееся на стене навеки оттого, что Лютер бросил в черта, ему явившегося, чернильницей, так по всем правилам надо сохранить у нас в библиотеке ту чернильницу, которой русский ЛЕВ ни в кого не бросал и никаких пятен не делал ни на стене, ни на бумаге. И если Петр Великий написал: «И все сие Петрова, и чернило новое», Владимир Малый может и должен написать и сказать: «И все сие правда, и тот ВЕЛИКИЙ здесь в самом деле был, и сидел, и читал, и писал, и глядел, и говорил, и смотрел, и слушал, и удивлял всех!» …Так вот, неправда ли, дорогая, самая дорогая Софья Андреевна, Вашего мужа надо бы закрепить (как говаривал другой великий человек, Герцен), закрепить фотографией в Петербурге. Ведь правда?!
Да, вот посмотрели бы Вы давеча утром, какая шла радость у нас в библиотеке с той минуты, как я распаковал Вашу посылку. Словно двунадесятый праздник ходит, собираются около меня толпой, разглядывают из-за плеча друг друга пачку портретов, только что полученную с почты. «Ах, Лев Толстой!— он, он!— Смотрите, тоже на коньках!— Какой чудный Тарпан, и как чудно он на нем сидит!— Ах, но вот и больной! Как его измучило, измозжило! Нет, смотрите, смотрите,— вот опять он прежний, сильный, крепкий (словно крепость, прибавил кто-то вдруг, из-за спины),— опять посмотрите, какие глаза,— как смотрит,— что за взгляд!…» Этому не было конца, со всех сторон возгласов, жужжунья, восторгов и восхищений. Скоро потом приехал и директор (Кобеко) из Павловска, с дачи. И ему тоже я поскорее показал богатую нашу библиотечную громадную новость, с гордостью, с чванством и восхищением. Ну, директор, хоть и изрядный канцелярист и формалист, а все-таки безмерный поклонник ЛЬВА ВЕЛИКОГО, как и мы все. И он просил, что если мне можно, то чтоб в письме к Вам тоже помянул и его, как он был рад и восхищен. Ведь Вы знаете (кажется, я Вам рассказывал, если не ошибаюсь), что в нашей новой Читальной Зале, открытой для публики в октябре прошлого года, еще при директоре Шильдере, в ряду больших людей русских, первый бюст — Ломоносова, потом идут все другие, и Карамзин, и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь, и т. д. и т. д., а последним, на ком все дело остановилось и живет теперь,— это ЛЕВ ВЕЛИКИЙ. Бюст мраморный, очень хороший и прекрасно сделанный. Прямо у входа, в Читальной Зале, тотчас у входной двери, и рядом с надписью из «Несторовой Летописи»: «Науки суть источници из» коих «мир напояется». Это — скульптура. Потом, в Зале рукописей и автографов, там, где лежат «Анна Каренина» (наполовину печатная, наполовину в рукописном тексте самого автора — проложенные среди печатного листки) и «Что такое искусство» (рукопись), у нас будет повешен на днях портрет фототипия почти в 1 аршин вышины с оригинала Репина (босоногий), деланный недавно в Берлине. Вот это — два. В-третьих же, будет фотографическая коллекция, 51 портрет, сейчас вот только что подаренные Вами. Они все вместе образуют большой том на толстой бристольской бумаге, переплет из белого пергамента, с золотом, обрез книги — ярко-красный с тисненою крупною надписью, золотом, по красному фону обреза: ЛЕВ ТОЛСТОЙ. Извините меня за все эти маленькие подробности, но они близки моему, тоже маленькому, библиотекарскому сердцу. Всякому свое, и, я думаю, селедочница раньше и аппетитнее всего разговаривает про свои селедки, генерал — про звезды на груди у себя и про кнуты на спине у других, я — про книги, обрезы и переплеты. Но все-таки, невзирая на все наши переплеты, вы различите, я надеюсь, как Вы нас вчера всех обрадовали и осчастливили. Увидьте же нас хоть капельку издали и порадуйтесь тоже немножко за хорошее, чудесное свое дело! При этом всем надеюсь, милостивейшая государыня, что Вы не будете на меня в гневе за то, что про Ваш приятный подарок мы на днях напечатаем во всех газетах. Закон Библиотеки: печатать во всеобщих известиях и тотчас же, в продолжении года, обо всех крупнейших приобретениях Библиотеки — а это ли еще не крупное! Но я с великой еще радостью должен рассказать Вам, как мне приятно было увидеть исполнение Вашего обещания: хороший портрет Ваш. В нынешней коллекции их несколько, не то что хороших, а просто отличнейших!!! И я безмерно был обрадован. Это, во-первых, тот портрет № 28, который у вас обозначен как «неудавшийся снимок». Да, «неудавшийся» в техническом, фотографическом отношении, но превосходный как сходство, как профиль, как голова, как выражение, как смотрящий глаз. Потом мне ужасно понравился портрет № 29: «28 авг. 1900, в день рождения Л. Н.» — это настоящая картина! Потом № 30, «с лилиями», а потом несколько других еще. Благодарю, благодарю Вас 10 000 раз. Вы не хотите, чтобы печаталась Ваша биография в «Женском Календаре». Что ж тут делать? Ничего не поделаешь. Надо покориться. Но Вы не правы. Вы думаете, что там нет автобиографий: это неверно. Они есть. Биографии графини Уваровой, С. А. Давыдовой, Л. М. Бём — это все «автобиографии», только с небольшими прибавками и пополнениями редакции. Вы считаете, что Вы ничего не сделали,— Вы знаете, что я считаю иначе, и если в биографиях разных больших деятелей, творцов, создателей или даже просто открывателей (Стюарт Милль, Шлиман, Дьёлафуа─ и мн. др.) непременно везде стоят их жены, работавшие для своих мужей в их деле жизни в меру своих сил и возможностей помощницами, то я не знаю, отчего про Вас должно быть умолчано. Но Вы хозяйка и самодержица в собственном деле, и я принужден положить молчание на уста мои.
Я должен на сегодня кончить. Но только об одном еще попрошу. Не скажете ли Вы мне хоть одним словцом в открытом письме или как Вам угодно, дошло ли до Льва Николаевича мое письмо, где я рассказывал про Кавказское издание времени князя Воронцова, где я видел много важных материалов про Хаджи Мурата? Нужно ли это издание Льву Николаевичу, или выписки из него, или же он его уже и сам знает? Как мне поступить? 1 Еще вот что: я видел здесь двух молодых офицеров, лезгинов, которых отец, полковник на Кавказе, был в молодости на службе при Хаджи Мурате (когда он был еще только «разбойником», как они говорят). Надо ли этого старика порасспросить на Кавказе? Я бы мог это.
Ваш всегда В. С.
В. В. Стасов — П. А. Сергеенко
13 сентября 1905 г. Петербург.
Многоуважаемый Петр Алексеевич,
несколько времени тому назад Вы крайне любезно прислали мне фотографию Вашей работы, маленькую ростом, но для меня очень дорогую и прекрасную, потому что она изображает мне нашу с Вами поездку в ту церковульку деревенскую, где похоронены предки и родственники Льва Великого. Мне тот день был очень приятен по множеству наших с Вами разнообразных разговоров, и все это я очень живо помню. Но Вы тут же говорите мне, что не встретили в моих печатных «Сочинениях» ничего относящегося к Льву Николаевичу и к моему знакомству с ним. Это не совсем верно. Конечно, особой статьи у меня не было, где бы я рассказывал про мое с ним знакомство, но я могу Вам указать одну статью, которая была одною из отдаленных причин знакомства моего с Толстым. В апрельской книжке «Русского вестника» 1877 <года> была напечатана значительная порция «Анны Карениной». Суворин пришел в восхищение от того, что─ тут прочитал, и написал в «Новом времени» восторженную статью про «Анну Каренину» 10. Статья Суворина (с которым я был тогда в близких сношениях, равно─ как и с его газетой) очень понравилась мне, и я на другой же день напечатал в «Новом времени» статью свою про Суворина 11. От редакции было прибавлено тут примечание, где говорилось: «Помещаем это письмо одного из наших известных писателей, который на этот раз скрывает свое имя. Мы помещаем это письмо потому, что придаем значение тому вопросу, которого оно касается. Вспомните, как отнеслись к роману «Анна Каренина» наши консервативные критики»… (и т. д.). А в конце примечания Суворин прибавлял: «Автор этого письма совершенно справедливо говорит, что даже у Пушкина и Гоголя любовь и страсть не были выражены с такой глубиною и поразительною правдой…» Эта моя статья имела тот результат, что со мною очень сблизился и подружился один из моих сослуживцев в Императ. Публ. Б-ке, известный Ник. Ник. Страхов, фанатический поклонник Л. Н. Толстого и его великий приятель. В первый раз, как Л. Н. приехал потом в Петербург, Страхов заговорил с ним о том, что у нас, дескать, в Имп. Публ. Б-ке есть глубочайший обожатель Ваш, которому страшно хотелось бы познакомиться с Вами — вот так и так. Л. Н. согласился, вместе со Страховым пришел в мое Отделение изящных искусств, и мы познакомились 12. Я когда-нибудь, может быть, расскажу наши разговоры и знакомство. С тех пор всякий раз, когда потом
Л. Н. приезжал в Петербург, он заходил в Б-ку и беседовал со мною (несмотря на то малое время, которое всегда проводил в Петербурге,— он его не любил). Иногда он садился за мой стол и работал, обложенный книгами, которых потребовал. Тогда в мое Отделение уже никто не имел права прийти и мешать ему — мы никого не пускали. Но многие тайком и окольными дорогами пробирались на верхнюю, первую галерею этой залы и оттуда украдкой, в полном молчании рассматривали издали Толстого. Несколько десятков людей сменялось таким образом, и все это в полном молчании. Один раз (не помню хорошенько, в котором году) пришел ко мне в Б-ку В. В. Верещагин и, услыхав, что у меня сидит Л. Н., написал мне на карточке, что нельзя ли и ему тоже прийти повидаться с Л. Н., но Л. Н. ни за что не захотел, словно испугался, и зашел даже за один шкаф, сказав поспешно шепотом: «Пожалуйста, скажите, скажите,что меня здесь нет…» В другой раз, тоже случайно, пришел ко мне фотограф Шапиро и, услыхав, что в Б-ке у меня Лев Толстой, вызвал меня в сени через солдата и просил меня уговорить Л. Н., чтоб он позволил снять с себя фотографию, одну или несколько. Это было в такое время, когда Л. Н. еще никому не позволял снимать с себя портреты и всем отказывал. Он и ему тоже через меня отказал и даже не захотел видеться с ним и говорить хоть слово. Однажды Л. Н. не застал меня в Б-ке и оставил мне визитную карточку (сохраняемую у меня до сих пор в целости), где написал карандашом: «Я приехал сегодня в Петербург и прямо с дороги — к вам в Б-ку. Ужо─ увидимся. Я остановился у графа Олсуфьева, на Фонтанке, рядом с III-м отделением». И, действительно, мы в то же утро увиделись и провели несколько часов вместе. В течение нашего знакомства мне удалось послать из Б-ки Льву Николаевичу в разное время громадную массу (сотни, м. б., тысячи) книг русских и иностранных, также рукописных статей и сочинений. В Москве же и Ясной Поляне я бывал много, очень много раз, и наши беседы бывали и в доме, и на прогулках по полям и лесам бесконечны! О чем только мы не говорили! Писать о Л. Н. мне случалось много раз. Если бы Вам, Петр Алексеевич, почему-нибудь это было интересно знать, Вам стоило бы только развернуть «Указатель лиц и предметов» в конце III-го тома моих «Сочинений», и Вы бы тотчас нашли там мои упоминания о Толстом. Замечу мимоходом, что, кажется, один я указывал русской публике на то, что только один ЛЕВ ВЕЛИКИЙ из всех русских писателей и очевидцев написал картины Севастопольской войны. Кроме него, никто не догадался, никто не нашел это нужным!! Скажу еще: мне удалось направить к Л. Н. в разное время двух истинно талантливых людей: Элиаса Гинцбурга (который по моей просьбе и указанию сделал с него один прекрасный бюст и 2 превосходных статуэтки) и Александра Верещагина, который читал ему свои чудесные рассказы из Болгарской войны. Оба с большим талантом написали «Воспоминания» о своем знакомстве с Л. Н. Я же сам напечатал в 1891 г. в «Новом времени» (26 июля) статью о бюсте и статуэтке Л. Н. Толстого работы Гинцбурга. (Бюст Бернштама никуда не годен!) Вот Вам покуда, Петр Алексеевич, несколько слов: в другой раз авось напишется побольше.
До свидания. Ваш В. Стасов.
Вступление, публикация и примечания О. А. ГОЛИНЕНКО.
∙
1 Н. С. Лесков умер в ночь на 21 февраля 1895 г. Eго завещательное распоряжение, составленное в дополнение к нотариальному духовному завещанию и озаглавленное «Моя посмертная просьба», было опубликовано во многих русских газетах.— Т. Н.
2 Здесь и далее в текстах писем курсивом выделены слова, подчеркнутые В. В. Стасовым.
3 Толстой ответил на просьбу Стасова так: «Насчет «Карениной». Уверяю вас, что этой мерзости для меня не существует и что мне только досадно, что есть люди, которым это на что-нибудь нужно. <...> Я ничего не могу сказать, кроме пожать плечами». (Письмо от 1 мая 1881 г. ПСС, т. 63, сс. 61—62.) Дело в том, что с конца 70-х гг. Толстой напряженно работал над сочинениями религиозно-философского содержания, подвергнув резкой отрицательной переоценке свои прежние художественные произведения.
5 Роман В. Поленца «Крестьянин» Л. Н. Толстой прочитал в 1900 г. Рассказывая близким его содержание, он заметил: «Читая этот роман, я говорил себе: Отчего ты, дурак, не написал этого романах Действительно, я этот мир знаю: а так важно отметить всю поэзию крестьянской жизни!» (А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., 1922, 1, с. 39.) Тогда же он начал работу над предисловием к переводу с немецкого В. Величкиной и с предисловием Толстого вышел в издательстве «Посредник» в начале 1902 г.
6 В. В. Стасов и И. Я. Гинцбург пробыли в Ясной Поляне с 10 по 14 августа 1902 г.
7 Книга В. В. Стасова «Искусство 19 века» вышла в свет только в 1906 году и составила IV том Собрания сочинений (тт. 1—4, СПб., 1894—1906). Открывается том посвящением Л. Н. Толстому, но воспроизведения фотографии нет.
8 В ответ на просьбу В. В. Стасова 6 сентября 1902 г. С. А. Толстая написала: «Календари женские я с благодарностью получила, но биографию свою писать не намерена. Там нет автобиографий, а есть биографии известных женщин. А я ничем не отличаюсь от простых смертных, и мне просто совестно о себе писать». (Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка. 1878—1906—1929, с. 286.)
9 Речь идет о большом и подробном письме В. В. Стасова к Л. Н. Толстому от 3 сентября 1902 г. (Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка… сс. 281—285). В 1902 г. Толстой продолжал работать над повестью «Хаджи Мурат», и Стасов неоднократно присылал нужные ему книги, журналы, документы. 11 сентября 1902 г. Толстой писал: «Спасибо, Владимир Васильевич <…> за книги и готовность достать что нужно. До сих пор я рад, что могу не утруждать вас ничем. Все нужное у меня есть» (ПСС, т. 73, № 333).
10 А. С. Суворин писал: «Это одно из самых реальных произведений реальной русской литературы; никто бы так не изобразил женскую натуру, как сделал Толстой… Автор не пощадил ничего и никого и выставил любовь с таким трезвым реализмом, до которого у нас никто не возвышался; нигде не перешел он границу этой правды, нигде не польстил инстинктам сладострастия. Истинный художник остался верен законам реализма, законам страсти и, сорвав поэтический ореол с нее, представил ее в настоящем виде… Общественное значение «Анны Карениной» бесспорно». («Литературные очерки». «Новое время», 1877, 13 мая.)
11 Cтатья В. В. Стасова «Один из ваших читателей. По поводу г. Льва Толстого (письмо в редакцию)». «Новое время», 1877, 14 мая.
12 Знакомство состоялось в начале марта 1878 г. в Петербурге.