Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1997
Мелочи жизни
Павел БАСИНСКИЙ Простое как самое сложное Не мной замечено: чем ярче, крупнее, «фигурнее» человек, тем проще он в своих не только бытовых, но и культурных жестах. Главной отличительной чертой гения Пушкин называл простодушие. И, наоборот: именно всевозможная мелочь старательно рядится в пестрые, разноцветные одежды. Это почти аксиома, но она требует поправки. Не всякая простота — признак внутренней глубины. Есть простота отвратительная — следствие не душевного благородства, а душевного плебейства.
В Америке в «русском кафе» выступает молодой поэт, эмигрант. Смотрю, слушаю и не верю ни ушам, ни глазам своим! Гладколицый, с маленькими глазками, поразительно напоминающий ответственного комсомольского работника времен моей незабвенной юности… Но главное: о чем стихи? Об осинах, о березах, о сурепке, чуть ли не о яровой пашеничке! Отчитав и даже сорвав аплодисмент, парняга садится за столик и элементарно с кем-то напивается. Боже, думаю. И здесь свой цэдээл, свой гадючник! Стоило мне за семь верст киселя хлебать!
Замечательной также бывает простота наших «новых русских». От нее немеешь, впадаешь в столбняк, потому что часто она не выше, а ниже простого человеческого понимания. Вот история о том, как меня, литературного критика, покупали. Вроде бы стоит гордиться: раз покупают — значит, чего-то стоишь. Но — не выходит…
В редакцию «Литературной газеты» без звонка явился некто в сером длинном и сильно помятом сзади пальто (в машине помял, смекнул я, в метро не так помнут).
— Это литературный отдел?
— Да.
— Надо рецензию на книгу.
— Что значит надо?
Некто в сером объяснял с довольно усталым видом: я, верно, был не первым в списке. Банкир. Не крупный, но банкир. Пишет стихи. Издал свою книгу. А он (то есть этот некто в сером) делает ей «промоушен». Нужна рецензия. Разумеется, за деньги.
О Боже, подумал я. «Промоушен». И слова-то у них какие-то солитерные! И тут же совершил ошибку, которой до сих пор простить себе не могу.
— Можно на книгу взглянуть?
Некто вытащил из дипломата книгу и протянул мне, но неожиданно предупредил:
— Учтите, что автор этой книги — столь же амбициозен, сколь и бездарен.
У меня отвалилась челюсть. Ни фига себе «промоушен»! Мало того, что как проститутку покупают, но еще и честно оговаривают, что клиент-то СПИДом болен! Короче, хватило ума книжку в руку не брать. Указав той самой рукой на дверь.
Не тут-то было. Некто меня «не понял». В самом деле — что это за игры такие!
— Вам что, деньги не нужны?
— Нужны.
— Ну и…
Я стал говорить, что в моей среде «так не принято». И вновь допустил ошибку, все запутал, усложнил. Потому что некто стал допытываться, как именно в моей среде принято (то есть деньги брать), а на ответ, что никак не принято, смотрел на меня как на барана и начинал все сызнова. Ситуация плавно перерастала в скандал (что делать? выгонять? кричать «пошел вон»?), которого мне не хотелось, потому что сам повел себя дураком. Не надо было книжку спрашивать. И тогда я решился испытать последнее. Понимаешь, сказал я, инстинктивно переходя на «ты». Понимаешь, для меня честное имя и есть деньги. Если в журналах, не дай Бог, прознают, что я «покупной», меня печатать перестанут. Ты понял, командир, в натуре?
Он наконец-то, в натуре, меня понял! Даже с каким-то уважением посмотрел. Мол, извини! За простого фраера тебя принял.
Тогда он ушел, а я вздохнул с облегчением и подумал, какая это на самом деле сложная штука — наша современная уголовка.
Такая же сложная, как и наша новейшая филологическая среда. Когда в ней оказываешься или читаешь рожденные там книги и статьи, то сначала теряешься от всей этой жутчайшей терминологии, от этого «птичьего» языка, словно находишься в лесу, не умея различать голоса птиц. Однажды я честно и внимательно пытался освоить этот язык, вооружившись справочником «Современное зарубежное литературоведение» (М., 1996), рассудив так, что коли это язык не русский, то непременно зарубежный.
Ненадолго хватило! Вот, например, очаровательное словечко «наррататор». Немного владея иностранным, я догадался, что это «повествователь». Но я был не прав! «Наррататор» — это «повествовательная инстанция внутритекстовой коммуникации; разновидность внутреннего адресата, явного или подразумеваемого собеседника, к которому обращена речь рассказчика-наррататора; слушателя обращенного к нему рассказа, воспринимателя информации, сообщаемой повествователем».
Всячески напрягаю мозги и кумекаю, что «наррататор» — это не повествователь, а непонятный гибрид читателя и повествователя. А что такое просто читатель? Но просто читателя, оказывается, не существует, а есть читатель «имплицитный» и «эксплицитный». «Имплицитный читатель» — это опять же «повествовательная инстанция», но теперь «парная имплицитному автору и, по нарратологическим представлениям, ответственная за установление той «абстрактной коммуникативной ситуации», в результате которой литературный текст (как закодированное автором «сообщение») декодируется, расшифровывается, т. е. прочитывается читателем и превращается в художественное произведение».
То есть надо сначала выяснить, что такое «имплицитный автор». Это «повествовательная инстанция, не воплощенная в художественном тексте в виде персонажа-рассказчика и воссоздаваемая читателем в процессе чтения как подразумеваемый, имплицитный «образ автора».
Не скажу, что все это вовсе не интересно и бессмысленно. Но только это не настоящий смысл, а игра в смысл, притом настолько сложная и запутанная, что гораздо проще в нее не вовлекаться, и именно тогда станет сложнее и интереснее жить. В том числе и читать книги. Я, например, из справочника выяснил, что такое «тщательное прочтение». Это совсем не то, что мы понимали под «медленным чтением». Это «методика работы с текстом в «новой критике», требующая от читателя фокусирования внимания в процессе чтения на произведении как таковом. Читатель не должен отвлекаться на фиксацию собственного отклика на произведение и на выявление его связей с окружающей действительностью».
Да за что же вы его так мордуете, этого бедного «нового критика»! Это же только протоколы в ГПУ и НКВД так читать и подписывать заставляли! Вне всякой связи с «окружающей действительностью» и, конечно, без всякого «собственного отклика». Да дайте вы ему от книги на секунду оторваться, в окно посмотреть, с женой читаемое обсудить, что-то вспомнить, что-то в себе пересмотреть… О чем-то другом подумать. Ведь для того и книги пишутся! Флобер на стуле подпрыгивал, читая Тургенева. Не тщательно, наверное, читал…
Истинная сложность вырастает из простоты. Я это понял, когда, окончательно запутавшись в философии и социально-политических взглядах В. В. Розанова, прочитал в его биографии, написанной Э. Голлербахом, замечательное место:
«В Розанове писатель и человек поясняют и дополняют друг друга. Вот почему изучать его жизнь нужно в свете его творчества. И вот почему в корне ошибочен формально-критический подход к Розанову… Его можно понять только «изнутри», только психологический анализ может привести к пониманию Розанова. Его «лицо» и есть его «философия» (В. В. Розанов. Жизнь и творчество. Пб., 1922).
И тогда я вспомнил о самой серьезной (по его же признанию) детской душевной травме Розанова. Зарезали корову, которая долго давала небогатой семье Розановых молоко. Для ребенка это было невероятно. Как так! Она кормила, а ее зарезали! Если не весь комплекс философских взглядов Розанова, то все его социально-политические взгляды точно происходят отсюда, от этой кровоточащей, дымящейся коровьей туши. И понятно, отчего он так ненавидел всех «праздно болтающих», плюющих в собственный колодец, готовых кусать сосцы своей кормилицы.
Розановский учитель и предшественник Константин Леонтьев был еще проще и оттого гениальнее Розанова. Мыслитель, создавший теорию культурного прогресса (вернее, регресса),— равных по стройности и изысканной простоте немного в мировой культурологии — оставил нам еще и письма, которые писались «просто так» (в отличие от «опавших листьев» Розанова, которые все же «падали» на типографские листы).
И вот эти письма есть едва ли не самое значительное, что создал Леонтьев. Более значительное, чем даже его «Византизм и славянство». В сущности, если бы «Византизм…» и не сохранился, по письмам Леонтьева можно было бы восстановить все. Даже и восстанавливать бы не потребовалось; умные и так бы поняли и через самое простое пришли бы к еще более сложному, чем «Византизм…», сегодня бесконечно растасканный на цитаты и опошленный.
Но что такое эти письма? Это тихие, неторопливые беседы с немногими друзьями и учениками, поразительные именно бытовыми штрихами и какими-то легчайшими переливами интонаций.
К. А. Губастову (из Кудинова) — о своем пробуждении утром:
«Крещусь. Закуриваю сигару».
Весь портрет Леонтьева в трех словах! Эстета и монаха, бунтаря и смиренника.
Ему же (о Лескове):
«…зовет меня инквизитором, говорит, что я хочу, чтобы профессоров «секли» (я этого не говорил, но не скрою от Вас, что я против этого, не шутя, ничего не имею: не в ж… (извините) профессорской сосредоточено все достоинство человеческое».
Скажете: грубо, несерьезно? Но когда я в сотый раз слышу сегодня о «правах человека» от людей, на лицах которых ничего человеческого давно не осталось, и сравниваю это с мужественными строками недавно ушедшего от нас Владимира Соколова («И не надо мне прав человека, Я давно уже не человек…»), то почему-то вспоминаю именно эти леонтьевские слова. Он не требовал «прав». Он сидел в своей Кудиновке (проданной потом от нищеты), ловил и жарил карасей в постные дни и писал работы, по которым мы и сейчас можем сверять пульс нашей культуры. Он человеком просто был!
М. В. Леонтьевой (из Москвы):
«Да что же за вера без мистицизма — т. е. без чудес, без символов, без веры во все эти символы (т. е. в крест, даже в машинальный, например)?»
Мысль очень простая, «детская», но какая глубокая! До нее не мог додуматься и сам Лев Толстой. «Да что ж это за вера…» — если не веришь в самое первичное, элементарное, во что может поверить всякий ребенок, которого на «сложности» не проведешь? Моя деревенская прабабка никогда не говорила «крестик» (висел на шее), но говорила «боженька». Крестик был боженькой. С боженькой на груди она спокойно и померла.
Н. Н. Страхову (из Кудинова):
«Без поэзии правил нет и поэзии нарушения».
Выдумывай сколько хочешь, но нет более ясной и более исчерпывающей формулы эстетики! Но ведь 99 процентов современных литераторов и людей искусства просто органически не способны пробиться до ее смысла!
«Рецептивная эстетика — направление в критике и литературоведении, исходящее из идеи, что произведение «возникает», «реализуется» только в процессе «встречи», контакта литературного текста с читателем, который благодаря «обратной связи», в свою очередь, воздействует на произведение, определяя тем самым конкретно-исторический характер его восприятия и бытования». (Современное зарубежное литературоведение.)
Боже, сколько слов!
∙