Продолжение
Анатолий АНАНЬЕВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1997
Анатолий АНАНЬЕВ Призвание Рюриковичей, или Тысячелетняя загадка России ХХIХ Мы привыкли полагать, что мир ученых и мир церковников являются антиподами по восприятию и толкованию человеческого бытия, ибо первые служат науке, что равнозначно в нашем понимании прогрессу и процветанию, вторые — Господу, то есть стагнирующим и оскопляющим человеческие достоинство и волю канонам и догмам, и мало кто представляет, что оба эти явления более чем что-либо другое связаны между собой единым исходным корнем (не в смысле познания жизни, нет, это само собой, а в смысле изначальной троннохолопской заданности) и что на протяжении веков при всем видимом разногласии, переходившем иногда чуть ли не в силовое противоборство, в стержневой своей основе сохраняли и продолжают сохранять троннозаданное еще со времен пирамид единство действий и целей. В этом может убедиться каждый, сличив жития святых, то есть трагизм добровольного мученичества церковников (а по их житиям — и житие самой церкви), с жизнеописаниями ученых мужей, этих апостолов от науки, окутанных ореолом подвижнической славы (а по их трудам — и действенность исторической и философской наук),— сличив, разумеется, не по внешней схожести или несхожести, не по тому видимому отречению от земных благ, равному отречению от жизни, то есть не по обету воздержания и служения, какой одни дают Богу, другие — науке (так по крайней мере мы судим о них, видя их парадную, представительскую сторону жизни, в то время как вне стен религиозных храмов и академий и у тех, и у других есть иная, исполненная обычных человеческих страстей и целей жизнь), а по стержневой сути их деяний, по тому суммарному итогу, который, если прибегнуть к математическому исчислению, равен нулю, а если рассматривать в социальном и нравственном планах, то можно констатировать лишь полное (по отношению к народной жизни, жизни простолюдинов) разочарование. Церковники, служа Богу, неустанно на протяжении тысячелетий повторяли, что одновременно служат народу, наставляя его на путь истины, на путь спасения, тогда как в результате подобного служения и наставничества лишь возрастало число церквей, ширились и преобразовывались иконостасы, совершенствовался ритуал религиозной обрядности, а людские массы как пребывали в бесправии и нищете, так пребывают и сегодня, стоя перед ликами святых, взятых в золотые и серебряные ризы и оклады, и молясь и уповая на их милосердие; от алтарей, царских врат, иконостасов, этих витрин поводырства, имитирующих распахнутую книгу истории, которую только и предначертано читать (зрить) простолюдинам, от священнослужителей в парчовых с золотой нитью одеяниях, речитативящих проповеди и отправляющих торжественные литургии,— от всей этой тысячекратно (бессчетно) повторяющейся обрядовой степенности, обрядового представления, символизирующего общение с Творцом, Богом, Спасителем, веет застойной (ледяной) стужей веков; именно здесь, в церквах, призванных вроде бы покровительствовать народной жизни и организовывать ее, как ни в каком ином месте, лицом к лицу сталкиваются божественная роскошь с людской нищетой, могущество власти с бесправием масс, и кому, как не отцам церкви, выставляющим себя радетелями за народ, надлежало бы выступить с действенным словом в защиту обездоленных, обобранных, бесправных простолюдинов и восстановить попранную справедливость; но церковь, оказывается, не создана для активного вмешательства в жизнь, ее удел лишь вселять в людские души надежду, вносить умиротворение, призывать к смирению и покорству (дело, разумеется, благородное), ей не пристало подразделять людей на властителей и рабов, ибо перед Господом равны все: как восседающие на тронах, так и пребывающие в нищете и бесправии, и вряд ли нужно здесь пояснять, кому и для чего служит подобное стагнирование социальных и нравственных устоев бытия. Как видим, исконное предназначение церкви — служить властителям, в каком бы обличье эти властители ни представали, и меня не покидает мысль, что любая из религий независимо от даты и места ее зарождения есть производное от поработительских потребностей тронов и тронных особ; чудо творят не Боги и тем более не иконные лики святых, а люди, избравшие своей «хлебной нивой» поле духовного воздействия и подрядившиеся взращивать на этом поле ядовитые гроздья народного послушания, тихой, бескровной вроде бы народной погибели; да, я могу так сказать, оглядываясь на историческую (да и на текущую) российскую действительность, на наше не изжитое и доныне крепостничество, на все то историческое невежество, в каком из столетия в столетие удерживались русские люди, внимавшие в церквах гласу Божьему; вместо отбиравшегося богатства нам великодушно предоставляли право не просто довольствоваться, но гордиться нищетой, вместо естественной свободы в проявлениях жизни преподносили как дар (с церковных амвонов, замечу, прежде всего с церковных амвонов) так называемую внутреннюю свободу, свободу на созерцание, истощение и угасание; в поисках спасения (от кого, от чего?) люди самоистязали себя в монастырях, отрекаясь от богатства, от себя, от жизни; за чистоту веры деревнями, общинами шли на самосожжение, предводительствуемые церковными фанатиками; народ, по сути (и при молчаливом согласии правителей), подводился к черте самоистребления (читайте документы минувших веков, они есть, сохранились, да-да, читайте, прежде чем выступать с возражениями!), к которой сегодня он вновь подведен, и вновь, как и в оные времена, может быть, даже с большей поспешностью, золотятся на Руси купола церквей, отливаются призывные колокола, восстанавливаются во всем своем поводырском величии иконостасы, и перед обездоленным, нищим народом предстают словно облитые золотом отцы церкви и оглашают речитативно свои стагнирующие господство и рабство церковные постулаты и догмы. Теперь перейдем к мужам науки и попробуем (в сравнительном варианте с церковной значимостью) проследить, насколько они смогли или не смогли сообразоваться в своего рода всемирную Церковь (Единодержавный центр знаний, можно и так назвать) с четко выраженной ритуальной обрядностью и книгой-иконостасом, которая поименно и в лицах представляла бы их многовековое подвижничество и, возведенная в ранг апостольской непогрешимости, являлась бы столь же обязательным предметом для почитания и поклонения, как и святые в нимбах, выстлавшие нам, если судить по их житиям, или, вернее, выстилавшие (мученичеством будто бы за веру) дорогу к желанному, но так и не осуществившемуся всеобщему благоденствию. Храмы науки — конечно же, это не религиозные храмы, в них читают не проповеди, а лекции, и не прихожанам, зачастую вынужденным (в силу определенных устоявшихся традиций) лишь отбывать своего рода церковную повинность, а студентам, готовящимся во всеоружии знаний вступить в открывающуюся им жизнь; но за всем этим внешним несходством (вроде бы несходством), если присмотреться, можно без труда различить то глубинное, стержневое, что во все времена объединяло и объединяет их,— просветительское, как принято полагать, а по сути — троннопродиктованное
(в целях зомбирования масс) действо; историческая и философская науки столь же, если не больше, консервативны в своей изначальной заданности, как и религиозные учения, они не то чтобы расширяют познания в области человеческого бытия, но, следуя в фарватере библейских истин, обходят стороной главнейшие вопросы истории, среди которых возникновение власти, возникновение и торжество хищнического мироустройства с почти уже обессмертившей себя основой господства и рабства, и, обходя их, выполняют, в сущности, все тот же стагнирующий заказ правителей, какой предначертано выполнять ведущим религиозным учениям мира. Есть среди мужей науки и свои Иисусы, чье подвижничество, равное или почти равное подвижничеству Спасителя, чтится как святость (Платон, Аристотель, даже блаженный Августин со своей всемирной историей четырех империй), есть и апостолы, эти разносчики и стражи чужих мыслей, чужой славы, в лучах которой вроде бы отливаются бронзой и их имена (такое апостольство сегодня стало уже не просто тормозом, но бичом науки, кандалами, сковывающими ее даже в малейших проявлениях самостоятельности); есть и своя обрядность — академические мантии и знаменитые шапочки, и свои иконостасы — портретные галереи великих и величайших деятелей исторических и философских наук, и кафедры, с которых провозглашаются «неопровержимые истины», и залы для синодальных сборов, называемых учеными советами, и троны, с которых можно кормиться и на которые оглядываться как на указующий перст, и драматизм подобного (лакейского) подвижничества, настигающий у последней черты, когда является прозрение, но ничего уже невозможно ни вернуть, ни исправить. Есть и еще нечто характерное, что объединяет обе эти «просветительские» ипостаси исторической и текущей действительности и что в образном выражении можно вместить в понятие каменной глыбы и молоха веков, дробящего глыбу в зыбучий песок; каждая песчинка вроде бы представляет собой плоть от плоти породившей ее глыбы, но в раздробленной массе уже не содержит в себе ни зримого величия, ни ясно очерченного могущества, то есть не поражает людей своей изначальной грандиозностью; и в этом зыбучем песке лишь вязнут ноги, и истощенная плоть, не реагирующая уже на миражи, тяготеет к земле. У каждого религиозного учения есть свой основоположник; у христианства таковым является Иисус Христос. Я поостерегусь говорить здесь об изначальной значимости учения Христа, ибо оно дошло до нас через посредников — апостолов, изложивших его в евангельских списках, вместо подлинника мы пользуемся лишь этими изложениями, но подвижнический (мученический) подвиг Христа (был ли он на самом деле таковым или в нем куда больше человеческого, чем божественного), растиражированный в бесчисленных житиях святых, то есть сведенный до размеров песчинок, не просто потерял свою изначальную, да, именно изначальную (тут надо смотреть правде в глаза) заданность, но обратился в руках тщеславных «профессионалов» в источник церковной и личной власти, церковного и личного обогащения. В сущности, в эксплуатацию было взято не просто некое неординарное историческое событие, а то, что могло принести (приносить до бесконечности) духовные и властные дивиденды, и такой же участи подверглись учения Сократа, Платона, Аристотеля. Пятнадцать веков, обливая скептицизмом труды этих великих греков, академические светила новейших времен, кормясь на открытой ими благодатной ниве, так и не смогли привнести ничего сколько-нибудь значительного, что позволило бы человечеству продвинуться в познании истоков хищничества, истоков сложившихся на основе фараонской державности общественных отношений, как и отцы церкви, поделившие христианство на католичество и православие, они разбились на приверженцев Платона и приверженцев Аристотеля и, противоборствуя, не могли или не хотели разглядеть за этим своим противоборством, что между учениями великих греков нет противоречий и если что-то и разделяет их, то лишь терминология, к какой они прибегают в оценках действительности, тогда как по стержневой сути прямо, без каких-либо сомнений, оглядок и оговорок подтверждают (или утверждают, что вернее) стагнационную незыблемость всеохватной системы господства и рабства; таким образом ученые мужи создавали, с одной стороны, видимость научной активности, а с другой — уподобившись Церкви, работали на традиционную (стагнационную) заданность. Мы и сегодня, по сути, находимся между этими двумя жерновами исторического невежества — церковным и светским просветительством — и, веря в поводырскую искренность, даже отдаленно не представляем себе, насколько означенные выше иерархи от религиозных воззрений и философской и исторической наук не соответствуют нашим действительно-таки искренним представлениям о них.
XXX Главный удар по теологическим (религиозным) воззрениям на мироздание был нанесен, как известно, вернее, как принято полагать (хотя утверждение это далеко не бесспорно, как увидим дальше), в эпоху Возрождения, а затем во времена протестантизма, великих революционных бурь и потрясений; именно в этот период заметно активизируется деятельность археологов, они буквально кидаются перелопачивать земли восточного Присредиземноморья, стараясь заново открыть для себя мир античности, мир древнеегипетской цивилизации (мир фараонских пирамид), и я не думаю, что в этом стремлении не было ничего искреннего, благородного, что заставило ученых обратиться к истокам, как им казалось, великой (реалистической) культуры, давшей нам непревзойденный вроде бы образец государственности, неподражаемые шедевры литературы, скульптуры, зодчества; музеи европейских столиц стали наполняться самыми невероятными находками, начиная от каменных наконечников копий, стрел, каменных ножей, орудий труда (словно бы посланцев пещерного века) и кончая папирусными свитками, гончарными изделиями, мраморными изваяниями богов, людей, воспевавших красоту человеческого тела, монаршими и не только монаршими украшениями, отлитыми и кованными из бронзы, серебра, золота с вкрапленными в них драгоценными камнями. Открытие следовало за открытием, человечество и в самом деле чувствовало себя накануне величайшего познания своей истории, хотя забрезживший было рассвет так по сей день и остается полоской зари, ибо в искренние намерения ученых (когда, кем и каким образом, можно только догадываться) была заложена фальшь, они искали зачатки «великой» культуры и «великой» цивилизации, которую мы, судя по свидетельствам истории, называем сегодня хищнической, и совершенно игнорировали наличие других, альтернативных хищнической культур и цивилизаций, которые были подавлены ею, и такая однобокость (ее вернее следовало бы назвать тронозаданностью) невольно опять вернула мужей науки на круг церковных воззрений, то есть к библейской истории царств и царствований. В этот же период, то есть в эпоху Возрождения, во времена протестантизма, великих революционных бурь и потрясений, начинает заметно ослабевать влияние учений Платона и Аристотеля на умонастроения просвещенных европейцев. Явление, конечно, весьма и весьма странное, ибо обращение к античному и доантичному миру должно было, напротив, породить повышенный интерес и к творениям великих греков, но, низвергнутые христианством как последовательные язычники, они уже считались пройденным этапом, якобы пройденным, и новые авторитеты, выраставшие, впрочем, на их учениях, стремясь занять в научном иконостасе свое почетное место, теснили старые, витийствуя вроде бы с позиций народной жизни, но куда с большей, как это видно теперь, оглядкой на троны, чему примером может служить известный вольнодумец и царедворец Вольтер. Платоновская и аристотелевская академии были упразднены, однако такое решение привело лишь к созданию целой сети новых подобных святилищ знаний, как, впрочем, и движение протестантизма не помешало расцвету церковного и монастырского строительства, а пробудившийся археологический интерес к древности подвигнул и мужей науки к исследованию, казалось бы, основополагающих вопросов истории — становления и развития общественных отношений и устройству общественного бытия. Однако, едва начавшись, он тут же и иссяк, иссяк не вообще к процессу бытия, а к истории народной жизни, к той главнейшей (переломной) эпохе, длившейся не одно и не два тысячелетия, в которой стала зарождаться, а затем и укрепляться система господства и рабства (не из ничего же, а под воздействием каких-то начал, возможно, духовного порядка, ибо сказано в Библии, что всему предшествовало слово, то есть замысел?), и было ли в этом процессе хоть что-либо от природной заданности, или только от произвола человеческого разума, сумевшего в конечном итоге многополюсный мир самобытных культур и самобытных цивилизаций народов превратить в однополюсный, с насилиями, войнами, порабощениями, мир жесточайшего и неодолимого хищничества,— да, повторюсь, иссяк не вообще к историческим процессам бытия, а только к истории народной жизни, подменившись интересом к деяниям правителей, и в первую очередь к сорокавековому династическому господству древнеегипетских фараонов, как к учебнику престольного долголетия, столь необходимому для укрепления власти начавшему к тому времени активно расползаться по миру престольному чужеродству. Обе эти гуманитарные ветви, можно сказать, испытали тогда своеобразный бум; на общественный стол жизни, что ни десятилетие, подавались все новые и новые идеи и воззрения, историческая и философская науки, казалось, вот-вот достигнут долгожданного расцвета, трудами ученых забивались полки академических, университетских, монастырских хранилищ, возбужденные массы брались за оружие, чтобы претворить в жизнь сыпавшиеся на них посулы, но итог бума, как это бывало уже не раз в античные и доантичные времена, не принес желанного удовлетворения; в устройстве общественных отношений и общественного бытия ничего не изменилось, людские сообщества только плотнее стянулись обручем хищнического миропорядка, а мужи от гуманитарных знаний, возможно, даже не заметили, как подобно археологам и церковникам ступили вновь на стезю троноугодничества, обольстительно обложенную ими же новоиспеченными историческими терминами и понятиями. Они так и не смогли отступить от полумистической, полубожественной формулы развития — трюизма,— провозглашенной еще древнеегипетскими оракулами, ибо она и в самом деле, периодизируя этапы развития, в то же время являла собой человечество как некий единый, целостный организм жизни, упорядоченный, как это представлялось или по крайней мере должно было представляться им в том самом мироустройстве со стержнем господства и рабства, в каком они жили и какой довольно четко охарактеризовали Платон и Аристотель: первый — раскодированием пирамид как формул жизни, второй — разделением рода человеческого на носителей духа и обладателей плоти, то есть на господ и рабов; к тому же триада как метод познания (и это следует признать) обладала столь невероятной пластичностью, что под нее и сегодня можно подгонять любые явления из исторической и текущей действительности, и этот так называемый «научный» прием, обросший мхом академических традиций, тоже (и по-своему) ограждал мужей науки от «непозволительных» ошибок и отступлений. Выше я уже приводил в сравнительной таблице наиболее известные, получившие хождение трюистические теории, с помощью которых историки и философы пытались найти объяснение историческому процессу развития человечества; там же было обещано, что разговор о них будет продолжен, особенно о двух последних, возникших одновременно на волне Возрождения, протестантизма, идей революционного переустройства мира: «каменный век, бронзовый, железный» и соответственно «классовый период развития, переходный, бесклассовый». Но переодевание эпох, как и переодевание людей, не меняет черты характера; дело в том, что трюизм «каменный, бронзовый, железный» изначально, как только был предложен для потребления, воспринимался не так, как воспринимается теперь, а представлял собой некое временное единство, при котором народы просто-напросто развивались по-разному, одни — с отставанием, другие — с опережением, третьи вообще находились уже чуть ли не на вершине «прогресса и процветания»; с точки зрения житейской логики такое суждение представляется вполне правомерным, поскольку являет собой как бы зеркальное отражение современного мира: ведущие державы — соответственно ведущие народы; развивающиеся страны, даже континенты,— соответственно развивающиеся народы; третий мир, то есть те людские сообщества, которые пребывают в обозе человечества и с которыми можно считаться разве что как с рабочим скотом. Формулировка, что и говорить, настолько удобна и так органично вроде бы увязывает настоящее с прошлым (в данном случае ретроспективность призвана оправдать настоящее), что едва ли тут можно что-либо возразить; нам как бы говорят: а что вы хотите, мир создан таким (прямо-таки по промыслу Божьему) и всякая попытка изменить сию заданность чревата непредсказуемыми катастрофами; травить реки, моря, истощать недра, вырубать леса, видоизменять флору и фауну — пожалуйста, но вторгаться в суть общественных отношений — ни-ни, ибо в таком случае будет подорвана стержневая основа господства и рабства, основа «цветущей» цивилизации. Разумеется, нас не пугают впрямую подобными страхами, но делают это тонко, завуалированно, вернее, подводят к такому предположению, что, дескать, человечество без поводырства (какая разница, монаршее ли оно, президентское, премьерское или банковско-промышленных кланов, рвущихся к трону мирового господства) не может существовать, что всегда были, есть и будут ведущие (богоизбранные) личности и ведущие (богоизбранные) народы, которым прямо-таки предначертано свыше владеть и повелевать. Может быть, я ошибаюсь, может, действительно чего-то недопонимаю, но ведь здесь вполне очевидно, что воззрения церковников и воззрения ученых-гуманитариев смыкаются; как первые, так и вторые сходятся на том, что в основу человеческого бытия изначально уже было положено единодержавие и разница только в том, что по-церковному все организуется вокруг Бога, Творца, а в мирском плане — вокруг власти, то есть помазанных на престол правителей; по сути, с помощью «научных» обоснований людскому сообществу навязывается все та же мысль о незыблемости (предначертанности) установившегося миропорядка, и можно сказать, что подобное толкование не только не имеет ничего общего с действительным ходом развития человечества, но откровенно исходит от тронов и служит им. Тронам нужно историческое невежество, чтобы духовно порабощать и удерживать в повиновении массы простолюдинов, человечеству же — историческая истина, чтобы уяснить суть происходивших и происходящих явлений; два жизненных интереса, две потребности, две силы, стоящие за этими интересами и потребностями, которые, соперничая, могли бы действительно доискаться до истины,— так по крайней мере в реальности должно происходить; однако в реальности происходит как раз другое, и на меже противоборства действуют совсем не те силы, которым бы надо действовать (одна — от народа, другая — от правителей), а бутафорские, то есть тронноугоднические, лишь имитирующие альтернативные начала и создающие, с одной стороны, видимость научного и теологического поиска (шумим, шумим, а значит, движемся, живем!) а с другой — видимость усилий и видимость трудностей, кои приходится преодолевать в этом затянувшемся на века и вроде бы неразрешимом, как надо полагать, споре.
XXXI Но никакого спора, в сущности, нет, а есть только обман, исходящий от тронов и направляемый и подновляемый ими; правителям прошлого, чтобы поддерживать миф о своей богоизбранности, нужно было удерживать массы в историческом невежестве; и хотя захватившие сегодня власть личности, народ или народы, сообразовавшиеся в клан престольного чужеродства, стараются не прибегать к понятию богоизбранности (в некотором роде следует признать, что человечество за тысячелетия хоть на йоту, но все-таки продвинулось в познании общественных явлений своего бытия), но и неверно было бы полагать, чтобы сия важнейшая формула престольного долголетия, открытая и примененная еще фараонами Древнего Египта (сорок веков безраздельного династического господства!), оказалась отвергнутой или забытой современными правителями; они вроде бы не претендуют на богоизбранность и не ищут ее, им достаточно «великого прошлого» — «века богов»,— чтобы мистическая тень, или мистический призрак тех времен, окутывала (или покрывала) их текущее хищническое бытие; они ищут доказательства своего превосходства не в настоящем, а в прошлом, и трюизм временного единства, когда людские сообщества одновременно пребывали в веке каменном, и в бронзовом, и в железном,— этот трюизм временного единства прямо утверждает, что уже в самые-самые пращурные времена существовал народ, расселенный преимущественно в восточном Присредиземноморье, который обладал совсем иной генетической заданностью, чем остальные, жившие, впрочем, в том же средиземноморском бассейне и на Ниле, и, постигнув с опережением премудрости железного века, дал затем миру «великую» (хищническую) культуру и «великую» (хищническую) цивилизацию. Теория эта, противостоящая вроде бы церковному догмату о сотворении мира, предлагает, по сути, свой вариант некой естественной будто бы, природной заданности; пользуясь авторитетом, утвердившимся за мужами науки в народе (ведь простой люд, не способный ни на какой глобальный обман, не может даже представить себе, чтобы почитаемые им кумиры знаний могли хоть в чем-либо обманывать его), ученые мужи идут в своем троноприслуживании куда дальше отцов церкви, ибо не только подтверждают, но и «научно» обосновывают некую (естественную будто бы, повторюсь) заданность человеческого бытия, то есть тот самый церковный догмат о ведущих (богоизбранных) и отсталых (забытых Богом или прогневивших Его) народах, который, если как следует вникнуть в его содержание, является первой и самой, возможно, действенной (несмотря на всю свою завуалированность) пропагандой расизма. Да, одних Бог наградил даром прогресса, других — даром отставания; первые призваны поводырствовать (господствовать), вторые — тянуть ярмо вечного рабства; Аристотель с его разделением людей на носителей духа и обладателей плоти низвергнут, забыт, но выходит: Аристотель жив; мы ищем сегодня корни расизма (фашизма) в проявлениях национальной сплоченности народов, в отстаивании своих национальных интересов (особенно в жесткие рамки поставлено в этом отношении славянство, русский люд), тогда как корни эти уходят в глубокую древность и искать их следует во дворцах и храмах, а не в народе; народ защищается как может, тогда как правители, перекладывая свой застарелый порок на людские массы, пугают им прежде всего сами эти массы и, выбрасывая флаг борьбы с очевидным вроде бы злом, ввергают простой люд в новую кабалу. Догматы церкви не требуют доказательств, поскольку они догматы; всякое научное утверждение по меньшей мере должно иметь обоснованное доказательство; но у мужей науки нет доказательств того, что народы, да, целые народы изначально уже явились на свет с разными потенциальными возможностями; если признать подобную заданность, то тогда следует признать расизм (фашизм) как неотъемную составную человеческого бытия, признать превосходство одних народов, одних людских сообществ над другими, а значит, и признать систему поработительства (систему господства и рабства) как единственно легитимную систему жизни. Разумеется, мы отвергаем расизм как зло, вернее, как абсолютное зло, тогда как история в том варианте, в каком она подается сегодня на просветительский стол, напротив, изложена так, что словно бы писалась специально под трюистическую теорию временного единства; ведь сильные народы (читай: богоизбранные) всегда порабощали слабых, не считаясь ни с их слабостью, ни с их самобытными культурами и цивилизациями; всегда были нашествия, войны, раздоры, притеснения; фараоновский стержень господства и рабства, вышедший из Египта на обетованные земли, не гнушался никаким насилием, доказывая свое национальное (расистское) превосходство; Цезарь, завоевывая Европу для Рима, уничтожал коренные народы этого континента; чуть позже такая же участь постигла африканский, затем американский и австралийский континенты — белые пришельцы, причислявшие себя, несомненно, к высшей расе, уничтожали аборигенов, а теперь, похоже, очередь дошла до России; поработительская картина мира со времен древнеегипетских пирамид не только не изменилась к лучшему, но по жестокости и масштабам насилия обрела еще более зловещее выражение, и тут не надо быть историком или философом, чтобы разглядеть и уяснить это. Так что же произошло и происходит, где истина? Либо народы и в самом деле получили (но от кого, каким образом, ибо ведь мы отвергаем догматы церкви о сотворении мира) определенную генетическую заданность, которая, вершинно проявившись во времена пирамид, дает о себе знать и поныне (тогда почему мы отвергаем расизм?), либо в пращурных глубинах своего развития человечество претерпело нечто такое, что позволило обособиться одной из ветвей и захватить господство над остальными. Ни историческая, ни философская науки не дают ответа на этот основополагающий вопрос; более того, он вроде бы даже не тревожит кумиров человековедения, и они то ли не могут, то ли не хотят (под троннонадзирающим оком) замечать в своих исследовательских трудах темных пятен. Но, ведь как бы ни была переврана история, она опирается на факты, а факты — упрямая вещь; у меня тоже возникают мысли, когда пытаюсь на основе известных исторических данных воссоздать картину мира, что дыма без огня не бывает и что за трюистической теорией временного единства, как и за догматом церкви о сотворении мира, скрыто (упрятано, похоронено) нечто настолько важное с точки зрения возникновения и укрепления тронов, возникновения и укрепления власти и настолько неприглядное в своем антинародном значении, что никогда и ни при каких обстоятельствах не может стать достоянием масс, ибо в противном случае совсем по-иному предстанет перед нами поводырская (иконостасная) слава избранных (богоизбранных) личностей, кланов личностей, народа, народов и миф о превосходстве одних и ущербности других людских сообществ обнажится во всем своем многотысячелетнем обмане; наверное, суть заключается в том, что какая-то ветвь человечества, став на стезю хищничества, избрала средой обитания для себя господство и рабство, тогда как другие, сориентированные на идиллическую жизнь (славные Гипербореи), строили свои цивилизации на иных, альтернативных хищничеству началах, и, чтобы удостовериться в правоте такого суждения, не надо никуда ходить за доказательствами, а достаточно присмотреться к современному миру, к той сохранившейся в душах людей полярности (несмотря на полное и безраздельное единогосподство хищничества), которая проявляется в неприятии многими народами, если не сказать, большинством населения Земли, фараоновского (от древнеегипетского первородства) миропорядка. Одни чувствуют себя в хищничестве как рыбы в воде, другие, сколько ни приспосабливаются, никак не могут найти себя в нем; можно и еще обобщеннее: одни кормятся трудом, другие — престольным чужеродством, грабя, топя в крови порабощенный ими простой люд. Все это сегодня более чем очевидно, как очевидно и то, что так называемые ведущие, или поводырствующие, народы, сгруппировавшись, как я уже говорил, вокруг престольного чужеродства, творят ничем не прикрытое (и не первое уже столетие) насилие над народами третьего мира и развивающихся стран и, достигнув небывалого (за счет ограбления этих «отсталых» стран и народов) могущества во всех сферах жизни — экономической, военной, духовно-поработительской,— едва ли позволят хоть кому-либо приблизиться к себе. Что это, если не самый натуральный расизм (фашизм), пришедший к нам из глубин пращурных веков вместе с хваленой (хищнической) цивилизацией? На словах можно отвергать все; можно в клочья изорвать рубашку, доказывая свое простодушие; однако факты есть факты, они, как и история человечества вообще, не превращаются в прах под наслоением веков, и я могу только вслед за поэтом горестно подтвердить: «Есть в этом мире виноватые». Да, есть, и их не только можно перечислить по именам, но и лицезреть в мраморных, бронзовых изваяниях и иконостасных ликах; они совершали деяния, они же затем навязывали мировому сообществу толкование этих своих деяний, как навязывают (через посредников, возведенных в святительские и академические саны) толкование новой и новейшей истории. Отрицая расизм (фашизм) как зло, верховенствующие (богоизбранные) правители и народы в то же время проводят самую жесткую политику геноцида против так называемых развивающихся и отстающих народов, которую по масштабности можно назвать межгосударственной, даже межконтинентальной; выставляя себя защитниками прав человека, выносят наказание целым странам, народам за некое «непослушание», то есть за стремление жить независимо, самостоятельно, самобытно, и с помощью экономических и военных санкций (придумали же слово!) обрекают эти страны и народы на вымирание; разглагольствуя о падении нравов, о чистоте духа, наводняют в то же время мир (через политику, искусство, культуру, литературу, живопись, музыку) идеологией разврата, грабежей, убийств, суперубийств; призыв к свободе, равенству, братству — это всего лишь завуалированный ключ к культу силы, культу «золотого тельца», подвигающий общество опять же к поработительским войнам, грабежам, насилию; народы, по сути, как и во все прошлые времена, предстают равными лишь в правах рабства, в то время как в правах достойной жизни поделены «научным», да, теперь уже «научным», трюизмом на ведущие, отсталые и никчемные (трюизм этот хотя вроде бы и отменен, о чем пойдет речь ниже, но не так-то просто вычеркнуть из жизни то, что узаконено тронами); противоречия, противоречия, противоречия, однако не мир противоречив, в чем усиленно (все еще и сегодня) пытаются убедить нас, а противоречивы канонизированные и продолжающие канонизироваться теоретические обоснования нашего (от произвола человеческого разума, произвола правителей) бытия. Мы привыкли считать, что любая религия, любая церковь, сплотившись вокруг определенных догматов, самоуправляется в своих деяниях, что отцы церкви подчинены воле Творца и являют собой лишь бескорыстное посредничество между Господом и Народом,— я сомневаюсь в этом; мы также привыкли полагать, что люди науки (беру лишь область исторических и философских знаний), облачась в тогу подвижнического служения человечеству, не могут одновременно (часто даже с большим усердием) служить дворцам и храмам,— я сомневаюсь в этом; действительность историческая, как и действительность текущей жизни, дает совсем иные образцы — образцы именно тронного прислуживания и холуйства, и если для этого нужны доказательства, то они в упорстве, с каким отцы церкви и ученые-гуманитарии на протяжении веков отстаивали и продолжают отстаивать свои теологические (религиозные) и академические трюизмы.
XXXII Мне кажется, что при внимательном отношении к развитию исторических и философских наук нетрудно заметить, что признание (вроде бы со стороны общественности, но, по сути, с подачи и при поддержке тронов) получали только те теории, которые либо угождали, либо напрямую служили престольному долголетию и престольному чужеродству, тогда как всё, пытавшееся противостоять этому узаконенному престольному правилу, этой тронной удавке, готовой умертвить всякую живую мысль, живое слово (правители в таких случаях обычно любят воздействовать не прямо, а опосредованно, через религиозные и академические внушения),— всё, пытавшееся противостоять выработанной хищническим миропорядком закономерности (закономерности от древнеегипетского первородства), обрекалось и продолжает обрекаться на полное историческое забвение. Противостояние лжи и истины в познании общественных отношений и общественного бытия, на мой взгляд, есть прямое зеркальное отражение противоборства двух альтернативно-исходных цивилизаций, и с победой хищничества, по сути дела, предрешено было и торжество лжи над истиной во всех остальных сферах жизни. Такова историческая и такова текущая действительности, хотя мы и привыкли полагать, что правит нами, вернее, направляет нашу жизнь не ложь, а истина, и если то или иное научное (да и церковное) толкование получает государственное признание, которое мы, к сожалению, идентифицируем с общественным, то у нас уже не возникает и тени сомнений. Нам кажется, что мир движется противоборством идей и взглядов, в то время как истинное противоборство вообще скрыто от нас, о нем мы знаем либо понаслышке, либо вовсе ничего не знаем и, как ни странно, как ни оскорбительно прозвучит это, довольствуемся лишь бутафорскими спектаклями наподобие борения церковных и мирских, светских воззрений, коими веками потчевали и продолжают потчевать простолюдинов профессионалы от тронов и тронных особ. Истинная борьба — это борьба Сократа с господствовавшим тогда миропорядком. Чем она завершилась для философа, мы знаем; и знаем точно так же, что участи Сократа подвергался каждый на протяжении всех последующих столетий, включая и наше, двадцатое, кто пытался встать на путь реалистического познания мира, и мне кажется, чад от костров инквизиции до сих пор еще не выветрился с просторов Европы. Бутафорское же противостояние — это противостояние Платона и Аристотеля, противостояние двух учений, двух взглядов на одну и ту же незыблемую (тут мнения философов сходятся) стержневую основу системы господства и рабства, тогда как истинные виновники человеческих бед, то есть правители, порабощавшие народ силовыми и духовными устрашениями, вынесены за скобки, как некие беспристрастные наблюдатели или судьи, или, вернее, исполнители воли Творца, чьи деяния непогрешимы и не подлежат обсуждению. Великие греки, может быть, сами того не подозревая, положили начало двум прямо противоположным друг другу направлениям в становлении и развитии исторической и философской наук: сократовское и платоновско-аристотелевское, то есть реалистическое, приводящее лишь к забвению, ибо хищничество не было бы хищничеством, если бы не отстаивало с беспощадностью свои интересы, и бутафорское, когда противоборствуют учения в схватке за право официального прислуживания тронам. Мне могут возразить, что я почти не рассматриваю сократовскую линию познания, тогда как сократовский драматизм — это не просто драматизм личностей, но столь же явление истории, как и все, что происходило и происходит с нами; однако если сопоставить влияние отвергнутых и канонизированных идей и теоретических разработок на жизнь, то такое влияние просто-напросто несопоставимо; в первом случае перед нами открывается лишь трагизм борьбы, которая неминуемо завершается поражением истины, тогда как во втором предстает трагизм жизни, являющийся плодом тех канонизированных закономерностей, канонизированных теоретических формул и разработок, на которых базируется и сегодня вся наша хваленая — от древнеегипетского первородства — система господства и рабства, то есть устройство общественных отношений и общественного бытия. Иначе говоря, мы живем тем, что принимаем, вернее, что нам навязывается властителями и становится основой общественных (господство и рабство) отношений, но отнюдь не тем, что отвергается, порочится, втаптывается в грязь (все теми же властителями), хотя по реалистическим подходам и воззрениям могло бы явиться если не абсолютной, то по крайней мере давно искомой и желанной (для коренного переустройства жизни) истиной; мы, наконец, должны твердо усвоить, что все-все, в каком бы видимом противостоянии ни находилось по отношению к тронам, к власти вообще (даже христианское учение, объявившее устами Христа, что всякая власть есть зло),— все-все, что получало и продолжает получать историческое значение, во все времена если не прямо, то косвенно служило и продолжает служить обитателям дворцов и храмов; еще не было столетия или десятилетия, чтобы ревнители престольного долголетия и престольного чужеродства (я имею в виду не только тех, кто, рассредоточившись по миру, восседает сегодня на престолах, но и тех, кто составляет окружение сих самокоронованных особ и кормится от них) ослабили надзор за тем, какие из теорий подлежат признанию и канонизации, а какие должны быть преданы глухому забвению, и тут я хотел бы снова привлечь читательское внимание к эпохам Возрождения, протестантизма, великих революционных бурь и потрясений. Ведь, несмотря на очевидную вроде бы нестабильность тогдашней политической обстановки, когда один за одним падали троны и запущенная Робеспьером гильотина, разбрызгивая господскую кровь, казалось, вот-вот сведет в могилу и сами понятия «власть», «барство», «насилие», «поработительство», традиционная (троннозаданная) закономерность в коронации на историческую истину толкований общественного бытия не была нарушена; она устояла, хотя именно этот отрезок новейшей истории, в центре которого заметно возвышается самая, можно сказать, примечательная по сочетанию популистских прожектов и царедворского прислуживания фигура Вольтера, отмечен небывалой политической и социальной, а в сущности, философской активностью. Деятели, жаждавшие мировых перемен, облачась в тогу вождизма, то есть в монаршее (хотя и бескоронное) поводырство, выступали одновременно и в роли философов, дающих «правильное» толкование своим деяниям (что для российской действительности особенно характерно); сами творили, сами и оценивали, что творили, и из этой фальши, которая не столько была очевидной тогда, сколько очевидна теперь, складывался определенный образ сих революционных вождей, которые, как обученные козлы на бойнях, встав во главе возмущенных масс, ввергали их в братоубийство и, увенчавшись «славой» победителей (над кем, над чем?!), уходили во власть со всеми ее монархическими институтами насилия и поработительства; господа водворялись во дворцы и замки, народ возвращался к хижинам, а человечество в целом, «насытившись» новизной кровавых идей, вновь на столетия засовывало голову под крыло исторического невежества. Возможно, не все обстояло так, как я попытался изложить здесь, находились деятели, которые стремились к истинному переустройству общественных отношений; но мы мало что знаем об этих искренних борцах за переустройство мира, а если определенней, не знаем ничего, что могло бы приоткрыть завесу умолчания; иногда складывается впечатление, что их вроде бы и вовсе не было, а действовали только упоенные вождизмом поводыри, бравшиеся (в сговоре или в гармонии со всесильным — от древнеегипетского первородства — стержнем господства и рабства) вывести народы на тропу нового глобального обмана, что, собственно, и удалось им, если судить по итогам совершенных ими деяний. Ни протестантизм, ни эпоха великих революционных бурь и потрясений не изменили традиционную картину мира; новоповодыри от революций только выпустили, если так можно выразиться, пар, то есть гнев веков, накопившийся в народах, но, по сути, ни на шаг не приблизили человеческое сообщество к решению коренных вопросов мироустройства, а это означает, что бросавшиеся в массы освободительные идеи (теории) имели только видимость революционных, тогда как на самом деле предопределяли лишь захват и перезахват власти. Именно эти так называемые революционные теории (идеи) оказались не просто живучими, но узаконенно-живучими, они как бы получили статус запасной (в системе престольного долголетия и престольного чужеродства) державности, когда уже не важно, кто правит: личность или клан личностей, то есть олигархия банковско-промышленных воротил или олигархический клан от народа, якобы от народа, но важно, что наделившая или, вернее, самонаделившая (при доверчивости и доброте простолюдинов) себя бессмертием система господства и рабства остается незыблемой, а мир, опутанный сетью престольного чужеродства,— той благодатной для «богоизбранников» нивой, с которой как они кормились во времена фараоновских пирамид, так и продолжают кормиться и теперь, расширив свои прежние нильские пределы до размеров всеземного, всеглобального масштаба. Как раз этим-то идеям, в которые мы продолжаем верить как в спасительные, этим теоретическим разработкам, способным, истощив в братоубийственных схватках силы простолюдинов, восстановить любые утраты правителей,— этим-то так называемым революционным идеям не дают завянуть и умереть, они живы и поддерживаются властителями для того, чтобы, во-первых, предупреждать появление действительно революционных идей, не склонных ни к предательству, ни к компромиссам (когда-то же народы, освободившись от лености ума и ротозейства, найдут свой рычаг управления), и, во-вторых, чтобы в критический для системы господства и рабства период (для престольного чужеродства, окольцевавшего мир своим железным обручем) можно было вновь, прибегнув к испытанным уже так называемым революционным теориям (идеям), то есть прибегнув к оправдавшему себя в новой и новейшей истории обману, подтолкнуть людские сообщества к братоубийственной бойне и сохранить свое престольное (богопредначертанное) бессмертие. Да, такова реальность жизни, и никакие нимбы вокруг ликов ее ведущих деятелей, увенчанных якобы неувядаемой исторической славой, никакие их изваяния на гранитных и мраморных пьедесталах не могут изменить суть происходившего и происходящего; они лишь, с одной стороны, заслоняют исторический горизонт, чтобы, оглянувшись, человечество не смогло увидеть ничего, кроме этих поводырских ликов и фигур, а с другой — не позволяют достойно спрогнозировать будущее, каким бы его хотелось видеть веками угнетавшимся народам. Выше мы уже говорили, что между исторической и философской науками и церковью нет разногласий ни в оценках, ни в исходной заданности мироустройства (по церковным канонам — все от воли Творца, по мирским, то есть «научным»,— от естественной или природной закономерности); точно то же можно сказать о трюизмах с их откровенным троноприслужничеством и революционных теориях (идеях), троннопринятых в услужение, и надо отдать должное наследникам фараоновской державности, умеющим на столетия вперед просмотреть и спрогнозировать защиту своих тронных интересов. Церковь из столетия в столетие отстаивает одни и те же бессменно прислуживающие системе господства и рабства догмы о сотворении мира и спасительной силе смирения перед волей Творца, а по сути, перед волей земных господ; историческая и философская науки хотя и не имеют вроде бы столь же четко сформулированной догмы (в чем, собственно, и заключена суть их обмана), но в то же время если из всех известных исторических и философских работ извлечь их стержневые основы и, соединив, присмотреться к ним, то можно без труда заметить, что все они суть ветви одного и того же древа фараоновской власти и что «научная» разноголосица — это лишь вариант единоутробного (малинового, как учат нас воспринимать его) перезвона церковных колоколов, зовущих к заутрене или к обедне.
XXXIII Историческая и философская науки и церковь — это две замкнутые в себе системы влияния на умонастроение людских масс в бесконечно бурлящем котле человеческой жизни, и автономность их (автономность от народа, но не от правителей) столь велика, что они позволяют себе, не сбиваясь с узаконенной для себя стези служения тронам, стоически противостоять любым хаотическим (революционным, по принятой нами терминологии) явлениям общественного бытия. Секрет же такого стоицизма, мне кажется, следует искать не в силе и убедительности церковных догм или «научных» формулировок, то есть не в учениях (текстах), якобы вобравших в себя пращурную мудрость веков, а в той убежденности, основанной на многотысячелетнем служении тронам, что все-все даже после самых страшных, кровавейших катаклизмов возвращается на круги своя и что история и философия, как и церковь, всегда являвшиеся столпами престолов, не могут остаться не востребованными новой, пришедшей властью,— да, в этой убежденности, что востребование состоится, что система господства и рабства богопредначертана, что иного просто-напросто не дано человечеству и что как для отцов церкви, так и для мужей науки важно, чтобы были сохранены ими честь и достоинство прислужников. В стоицизме церкви, как и стоицизме гуманитарных наук, многие склонны видеть величие подвига; что ж, можно и так посмотреть на дело, если персонифицировать драматизм отдельных событий, игнорируя драматизм общей закономерности, именуемой в народе круговой порукой, когда либо правители, чтобы поддержать престиж церкви и нужных (гуманитарных) наук, подают им спасательный пояс, либо, напротив, церковь и гуманитарии подают спасательный пояс правителям, чтобы не дать утонуть им. Так что при смене социальных систем (якобы социальных систем), когда одни династические правители от стержня господства и рабства заменяются столь же династическими все от того же — древнеегипетской первородности — стержня хищнического мироустройства (хищнической культуры и хищнической цивилизации) и на волне подобных (революционных) переустройств возникает потребность замены устаревшей идеологической машины духовного подавления на более отвечающую вроде бы потребностям масс, а в сущности, потребностям правителей в их поработительских и закабалительских деяниях,— в такие периоды смут и потрясений, как ни покажется это странным (но ведь факты истории, они неумолимы), никогда до конца не уничтожались ни церковь с ее догматами, обрядностью, иконостасами, ни академии с их хранилищами не столько вековой, пращурной мудрости, сколько изощренного, доведенного до совершенства (до нераспознаваемости) искусства угождения и прислуживания тронам. Нет, нет, институты духовного подавления, призванные удерживать массы в невежестве и во лжи, никогда не разорялись ниже того видимого предела, который удовлетворил бы массы, фундаментальная, стержневая основа их оставлялась нетронутой, чтобы было от чего, как только явится необходимость, а она рано или поздно, как показывает история, появляется, возрождать влияние церкви и гуманитарных наук; общество в такие периоды, стремясь (разумеется, с подачи и под эгидой правителей) постичь истоки своего бытия, возвращается, по сути, к учениям Платона и Аристотеля, а вслед за ними — и ко всему иконостасно и пьедестально утвержденному перечню доантичных, античных и постантичных светил знаний, чтобы, пройдя вместе с ними (в одночасье, можно сказать и так, сжав пространство веков) весь исторический путь становления и развития человечества и не найдя там ничего, кроме тронноугоднических фиксаций и разработок, смириться, как и все мы смиряемся перед иконостасами и пьедесталами, с мировосприятием и толкованием «великих» поводырей человечества. В период английской так называемой буржуазной революции, как и во времена французских с их конвентом, робеспьерской гильотиной и наполеоновскими захватническими походами, завершившимися ссылкой кумира на остров Святой Елены и водворением на престол очередного Людовика, и во времена российских, обозначившихся тиранствующим вождизмом и пролитием пролетарской, крестьянской, дворянской крови,— в период всех этих смут, когда простой люд, поднятый для загона в очередную ловушку, бесчинствуя над собой, искал правды и справедливости, католическая и православная церкви ни на день (с разными возможностями, ибо и тут не обходилось без погромов, разорений, разграблений и казней) не прекращали своей замкнутой в догматических представлениях о мире службы; в бушевавших мирских страстях они казались тихими, благодатными анклавами, оазисами духовной жизни, приютами спокойствия и умиротворения, тогда как истинное предназначение этих благочестивых анклавов было совсем иным, им важно было сохраниться со всей своей наработанной за тысячелетия атрибутикой служения тронам до будущих «хороших» времен, а благопристойный консерватизм их, подававшийся прихожанам как спасительный консерватизм народной жизни, на самом деле являл собой спасительный консерватизм бессчетно-вековой фараоновской державности; им важно было сохранить ядро или, вернее, надежду на новое возрождение престольного долголетия и престольного чужеродства (в конце концов ведь только ключ к бессмертию дает право на высшую власть), и эта надежда церковников, как подтверждает история, трижды, да, именно трижды после всех трех европейских революций оправдывалась с лихвой. Церкви троекратно приумножали богатство, хотя влияние их на массы, увы, утрачивало значение и масштабы; оно и по сей день не восстановлено в прежнем объеме, и, думаю, если судить по пробуждению людских масс (хотя и медленному, но пробуждению от исторического невежества), вряд ли без властной воли правителей, то есть без определенного насилия, будет когда-либо восстановлено до конца. Точно то же, почти один к одному, происходило и с историей и философией; в то время как за стенами академий бушевали революции и народ, которому изначально будто бы поклялись служить мужи науки (во всяком случае, так они продекларировали свою роль, или, скорее даже, не сами они, а запущенная и неостановимо работающая до сих пор пропагандистская машина власти), истекал кровью в схватках за переустройство жизни,— в стенах академий эти самые «надежда и опора» людских масс, их «ум, честь и совесть» (оценки эти интеллигенция и сегодня оставляет за собой) спокойно, углубляясь в доставшуюся им по наследству пращурную мудрость, перелопачивали прах веков в поисках некой будто бы абсолютной (бывшей абсолютной, но утраченной) истины и, не найдя ничего лучшего, чем разделиться на приверженцев Платона и Аристотеля (тут нельзя удержаться, чтобы не привести народную поговорку: «Что в лоб, что по лбу»), принялись выращивать на основе учений великих греков свои, отдающие вторичностью, третичностью и т. д. основополагающие труды современности. Я не собираюсь перечислять здесь «революционные» теории, которые вырастали и продолжают вырастать, как грибы на сдобренной теплыми ливнями почве, и суть которых сводилась и сводится все к тем же учениям Платона и Аристотеля да и к церковным догмам о сотворении и незыблемости «богопредначертанного» миропорядка; даже вершина вольнодумства — Вольтер, если по большому счету, не посмел перешагнуть этой черты, не говоря уже об учении Маркса, об этом пущенном побродить по Европе «призраке коммунизма», основанном на пропагандистских догмах Христа; цель этих замкнутых в себе анклавов исторической и философской святости ничем не отличалась от церковных, они точно так же ждали своего часа для тронноугоднического возрождения, но, чтобы создавать хоть некую видимость движения, отшлифовывали всякого рода трюизмы, опираясь главным образом на трюизм древнеегипетских оракулов, и, может быть, самым характерным здесь примером является трюизм временно─го единства несовместимых, по сути, веков в развитии человечества — каменного, бронзового и железного,— и я не случайно вновь возвращаюсь к этой ключевой (расистской) теории, которая, повторяю, хотя и отвергнута вроде бы официальной историографией, но политическое (да и житейское, разумеется) влияние ее остается сильным, коварным и разрушительным.