Записки литературного человека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 1997
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН Готовь сани летом, а телегу каждый день Известно, что критик Страхов спросил в письме у Льва Толстого, о чем роман «Анна Каренина», а Толстой, не будь дурак, возразил, что для ответа следовало бы переписать весь текст романа. Про это любят рассказывать школьные и университетские преподаватели: вот, дескать, как форма неотрывна от содержания. Мой друг Костя Богомолов предположил, что Толстой, как граф добросовестный, тут же в письме весь роман целиком и воспроизвел: Страхов получил на нескольких подводах письмо Толстого, ворох бумаг, десять пудов — ответ на вопрос, о чем «Анна Каренина».
Если протрясти тексты вашего покорного слуги на «индекс цитации», выяснится, что на Костю Богомолова я ссылаюсь чаще, чем на своих любимых писателей Сорокина и Пелевина или своих любимых религиозных деятелей Кришну и Иисуса Христа.
Истории, которые придумывает Костя, кажутся мне подлинным украшением русской литературы. Только что не записаны на бумаге. Но литература, записанная на бумаге, существует меньше времени, чем устная литература. Когда-то письменности не было, а текстуальность уже была.
Историю про Страхова и Толстого я уже где-то цитировал. Несколько раз я пересказывал Костину басню о том, что американский кинематографист Дэвид Линч свой фильм «Твин Пикс» не сам придумал, а стянул у нас. Это римейк известного советского телесериала «И это все о нем». В начале фильма в маленьком населенном пункте происходит кровавое убийство. Потом ретроспективно восстанавливаются события, ему предшествовавшие. Граждане населенного пункта работают на лесопилке (у Линча) и лесоповале (у Женьки Столетова). Приезжает следователь, внедряющий весьма странные методы раскрытия тайны: Маклохан кидает камни в карту Тибета, Леонов прыгает с поезда. Всякие мистические мотивы: в фильме про Столетова есть слепой школьный учитель, который кожей чувствует разных людей и говорит, какого они цвета. Убийцы в обоих случаях как бы нет, а виновато мировое зло вкупе с выворачиваемой потихоньку атмосферой населенного пункта. И т. д. и т. п.
Вот свежее поступление от Кости: в шестидесятые годы советские ученые проводили, оказывается, смелый эксперимент — наш космонавт прилетел на Марс и там застрелился из пистолета. Решалась насущная проблема — «Есть ли смерть на Марсе?».
В некоторых изданиях даже бывали случаи, когда редакторы требовали выбрасывать упоминание Кости Богомолова — «слишком часто». А что делать, если очередная Костина история просто обязана была проиллюстрировать какой-нибудь скучный тезис? Редакторы советовали историю оставить, а ссылку убрать. Дескать, чего же, фольклор.
Не буду сейчас нудить о причинах, по которым устная литературная традиция ценится ниже письменной. И даже не то что ценится, а институализирована как-то иначе. Не буду поминать всуе Деррида и Ираклия Андроникова. Ограничусь двумя эмпирическими замечаниями.
Первое — устные литературные жанры, тяготеющие к формату дружеского диванного трепа, сплошь и рядом оказываются живее и интереснее литературы, изданной в журналах и книжках. На это, впрочем, можно возразить, что здесь не эмпирика никакая, а личное мнение автора.
Во втором замечании эмпирики больше. На улицах российских городов все чаще можно встретить американских граждан с ноутбуками и носовыми платочками в горошек, которые записывают «текущий фольклор»: устную литературу мегаполисов. А в самой Америке книжки «устных историй», записанного на диктофон и обработанного редактором трепа, давно стали вполне законным жанром словесности и соответствующего рынка.
Устные жанры тоже бывают разные. Всякий вспомнит заслуженные анекдоты и тосты.
Сегодняшняя наша публикация затеяна для пропаганды другого жанра: телеги. Слово «телега», наверное, хорошо памятно вам по Шукшину, вернее, по одной популярной театрально-телевизионной постановке, в которой герой-алкоголик Евгения Лебедева шумел на жену, что она накатала на него телегу в милицию. Здесь, как вы понимаете, под этим словом подразумевалась жалоба.
Достаточно часто телега закатывается в современные крутые боевики с криминальным оттенком. Или в социально близкие им масс-медиа (недавно я встретил ее в газете «Лимонка»). В этих случаях под выражением «прогнать телегу» имеется в виду обмануть или даже, простите, набрехать.
Но сама по себе необходимость отличать правду от вымысла связана с достаточно ограниченным кругом социальных, а тем более эстетических ситуаций. Эта проблема возникает, когда речь идет об истине (религия, так называемое «высокое искусство») или о собственности (криминал), но совершенно неактуальна, если речь идет о культурной деятельности, понятой как обмен знаками и настроениями. Или, еще проще, о культуре, понятой прежде всего как общение, а не как разборка (касается последняя вечных ценностей или раздела сфер влияния над коммерческими киосками). О культуре как повседневной практике, которую я по мере сил и возможностей пропагандирую в «Записках литературного человека».
В 1993-м или 1994 году в одном из номеров журнала «Забриски Rider», возникшего как «альманах дедов, отцов, детей и внуков власти настурций и мирового рок-н-ролла», но, к счастью, не зациклившегося на проблематике хиппи и рока, была опубликована примечательная «Телега о телеге». Маленькая заметка, подписанная «Т. Петрова, В. Шалабин (Питер)», очень внятно изъясняла сущность искомого жанра. Той телеги, что безразлична к вопросу о ложности и правдивости. Вот цитата из этой заметки:
«Итак, телега — некая устная история, притча, «быль», со странным, забавным или парадоксальным содержанием, услышанная, пережитая или придуманная рассказчиком (изобретенная разговаривающими совместно). Телегой может также именоваться неожиданная, оригинальная, парадоксальная (обычно не имеющая практической ценности) идея или теория».
Вот, скажем, свежеуслышанная мною «неожиданная, оригинальная, парадоксальная идея», явно «не имеющая практической ценности»: киновед Сергей Анашкин предположил после закрытия XX Московского кинофестиваля, что коли уж ради престижу сюда пытаются привозить всяческих кинозвезд и коли уж Москве все равно достаются звезды пенсионного возраста, которые в кино уже не снимаются, а только светятся по фестивалям, то почему не продлить возможность участия звезд за скорбный порог и не приглашать на праздник актеров прошлого, миновавших известную роковую черту, но способных подвергаться транспортировке при посредстве некоторых специфических материалов — например, хрусталя.
Последним абзацем я попытался продемонстрировать не только то, как может выглядеть телега, но и способ, каким она обычно вторгается в разговор: без видимой связи с его предшествующим и последующим течением.
Впрочем, продолжу прерванную цитацию: там мы довольно неожиданно обнаружим вполне классическую басенную «мораль». «Склонность к постоянному сочинению и рассказыванию телег («Готовь сани летом, а телегу каждый день» — поговорка), как, вообще-то говоря, и способность к их адекватному восприятию, свидетельствуют об определенной склонности к парадоксальному мышлению, разветвленных ассоциативных связях и способности к нетривиальным логическим ходам. Не будет преувеличением утверждать, что телеги обучают чему-то важному людей, в кругу которых распространена эта «устная народная традиция». Чему же? Нестандартному, нешаблонному взгляду на мир, объемному, многомерному восприятию людей и жизненных ситуаций…»
Грешен: я и сам люблю говорить о социально-терапевтических потенциях постмодернистской культуры, которая не требует от человека ответов на «проклятые вопросы», а просто обеспечивает пространство теплого и интересного общения. Это простительная слабость: человеку свойственно внушать миру свои представления о нем. Конечно, вряд ли следует говорить, что телеги (так же, как романы или драматические поэмы) способны чему-либо «обучать». Конечно, вряд ли стоит говорить о «многомерностях»: риторически это очень слабый ход, каждый следующий оппонент может заявить, что у него припасена еще парочка измерений, не учтенных другими…
Но так или иначе обществу, уставшему отвечать на проклятые вопросы, нужны сегодня опыты не-агрессивных культур. И потому мне кажется действительно полезным рассказать о жанре телеги.
Позже я познакомился и даже подружился с обоими авторами «Телеги о телеге», и, признаюсь, эта дружба оказалась для меня необычайно важна.
Из тех ценностей, которыми можно поделиться: у Татьяны Петровой я перенял такую непривычную для себя вещь, как жизненные принципы. А именно: существует на свете два смертных греха — наезд и загруз.
А Валерий Шалабин последнее время живет в Москве, и я регулярно имею возможность выслушивать от него уже не теоретические «телеги о телеге», а конкретные шедевры в этом жанре. Запись одного из них (признаюсь, у меня был единственный критерий отбора: отсутствие матерных слов и юридически сомнительных моментов) я и предлагаю вашему вниманию.
Валерий ШАЛАБИН КАК ХУДОЖНИК ИГОРЬ ОРЛОВ САМУРАЙСКИМ КЛИНКОМ БАНДИТСКУЮ МАШИНУ ПОРУБАЛ Эта история случилась летом 89-го года, когда большая группа питерских художников въехала в капремонтный дом на Пушкинской, 10, который позже стал широко известен как своего рода художественно-музыкальный центр. Поначалу же его просто сквотировали всякие творческие люди. Мне эта затея показалась сомнительной, я подозревал, что среди художников сразу начнутся бардак и пьянка, что в общем-то и подтвердилось.
В те дни приехали ко мне гостить два художника из Еревана, выпили мы в джазовом клубе изрядно коньячку. А наутро звонит мне мой друг, живописец Игорь Орлов, и сообщает буквальным образом следующий текст: «Валера, тут у нас гастролеры, я их машину-то саблей порубил, менты меня сейчас придут забирать, в общем, я иду вешаться».
Надо сказать, что я даже не очень удивился сообщенному, поскольку характер Игоря Орлова знал неплохо. И клинок-то у него как раз был. Один тоже, так сказать, художник, впоследствии совсем уж повредившийся в уме, подарил Игорю японскую катану, самурайский парадный палаш, извлеченный из могилы маньчжурского офицера на Дальнем Востоке. Игорь к этому клинку всячески прикалывался, совершая с ним упражнения перед своими холстами для повышения их энергетичности. Не хватало на клинке только рукоятки, которую он заказал в реставрационной мастерской музея этнографии. Но ко времени, когда рукоятка была готова, саблю уже давно изъяли менты…
Просыпаюсь я, стало быть, от такого сообщения после коньяка джазклубовского и говорю: подожди, не вешайся, я сейчас приеду, посмотрю, что происходит. Тачка, как всегда в срочных случаях, не ловилась, поэтому битых часа полтора добирался с Охты до Пушкинской. В то время Пушкинская улица была отгорожена от Невского каким-то овощным лотком и транспорт там не ходил. Иду, народу никого, жарко, на размягченном от солнца асфальте, воткнув в него саблю, сидит Игорь Орлов, весь из себя в черном, и саблю ремешком каким-то старательно обматывает. Я к нему подхожу, присаживаюсь, закуриваю, спрашиваю: а что ты тут делаешь? Да вот, говорит, саблю от ментов прячу. Я говорю: а давай мы пойдем ее прятать к тебе в мастерскую. Он отвечает: и то дело.
Поднимаемся мы к нему в мастерскую на пятый или шестой этаж, а там удивительная картина: вся комната заставлена бутылками со столовым вином, причем одни из них пустые, другие открыты, но недопитые, а третьи и вовсе полные. Оказывается, накануне художник Орлов, как и все остальные обитатели дома, пятнадцатый день праздновал новоселье. И смотрит: во двор приехала машина с какими-то бритыми ребятами в кожаных куртках и спортивных штанах. Ходят по двору, выясняют, а кто тут живет, да за сколько арендуют помещение, все такое.
Игорю тут же спьяну пригрезилось, что это бандиты приехали с художников дань собирать и рэкет свой устанавливать. Неизвестно, так ли дело было или просто какие-то люди искали себе помещение под фирму… Орлов к ним подходит и говорит типа: ну-ка брысь на фиг, и в наши дела не лезьте.
На что они ему отвечают: а ты вали отсюда, доходяга.
На доходягу-то художник Орлов обиделся, он вообще парень крепкий. Спрашивает: доходяга? Это ваше последнее слово?
Да, да, говорят, мол, иди.
Поднялся он на свой этаж, завязал волосы сзади в узел, и в узел этот воткнул свою катану на манер как самураи носили, потому как когда из узла ее выхватываешь, то и размах делать не надо, сразу бьешь.
Спускается вниз и говорит этим браткам: ну что, доходяга?
Они ему говорят: ну что пристал? Проваливай отсюда. Доходяга.
Тут раздался в воздухе свист, и катана обрушилась на лобовое стекло, которое от такого удара раскололось. Братки в кожаных куртках, глядя на такое сумасшедшее дело, не говоря худого слова, сели в тачку и уехали. А Игорь остался стоять, качаясь, с дымящейся саблей в руках посреди двора. И в голове его роятся всякие пьяные мысли: так, они сейчас поехали за подмогой, приедут — всех нас тут перебьют-перестреляют. Надо корешиться с местной урлой. Это у него такой архетип всплыл в памяти, поскольку он в подростковые годы был на проспекте Обуховской обороны лихим парнем, на танцах там махаться и так далее.
И побежал он на знаменитый тогда в Питере Пьяный угол (Кузнечного и Пушкинской). Там стоят какие-то мужики местные урловые, вином торгуют. Он им начинает объяснять: ребята, мы, мол, свои, местные, тут бандиты-гастролеры наехали, надо вам, мол, нам помочь и держаться всем заодно. Ну, мужички-то сообразили, что человек пьян совсем, говорят: ага, мы сейчас тебе поможем, пойдем к тебе да выпьем чего-нибудь. Чем-то его напоили, он быстро отрубился. Утром просыпается, смотрит: сперли у него кожаную куртку, рубашку джинсовую и 90 рублей — большие по тем временам деньги.
Ну, что делать? Выручай меня, моя верная сабля.
Хватает он клинок — и бежать на этот Пьяный угол, вращая клинком над головой, а там из мужичков вчерашних только один стоит. И в руках у него две сумки тяжелые со столовым вином, принесенным на продажу. Видит, что бежит такое, понимает, что товар уже не спасти. Сумки бросил — и наутек. Игорь взял сумки в виде контрибуции, притащил их в мастерскую и давай пить. Тут на него все и навалилось: что менты его за машину порубанную заберут, бандиты мстить будут, и вообще все плохо. Но дело как-то само собой рассосалось.
Но катана Игорю и дальше спокойно жить не давала. Кончилось все дело тем, что поймали его на улице, размахивающего саблей, опять-таки неподалеку от Пушкинской, 10. И он стал объяснять ментам, что саблю нашел и нес сдавать ее в милицию. Но никто не мог объяснить, почему сдавать саблю в милицию его сопровождал один человек с дубиной и один с велосипедной цепью. Куда ребята направлялись, так и осталось невыясненным. Но клинки такие до добра не доводят. Не надо было из могилы вытаскивать.
∙