(Александр Эткинд. Содом и Психея)
Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 1997
С надеждой
на постмодерн
∙
Александр Эткинд. СОДОМ И ПСИХЕЯ. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., «ИЦ — Гарант», 1996.
∙
Новая книга Александра Эткинда логически, методологически и идеологически продолжает его предыдущее исследование «Эрос невозможного. История психоанализа в России».
Автор исходит из достаточно рискованной гипотезы, что «переживания и их метафоры особенно интересны в те редкие моменты, когда жизнь многих меняется сразу и резко… Тогда у людей пропадает привычка жить, качество столь же ценное для них самих, сколь неинтересное потомкам». С этим, разумеется, можно не соглашаться, и я, допустим, тоже не согласна, ибо считаю историческим парадоксом ту ситуацию, когда мы несравненно лучше «знаем и понимаем» (в кавычках, конечно) духовно-душевные прозрения любимцев богов, чем повседневную маету, привычку жить их несчастных современников, которые с умственным скрипом их «не понимали». Но автор проводит свою гипотезу через обе книги четко, последовательно, с блеском и с несомненной установкой на соотнесение с сегодняшним опытом тектонического исторического сдвига.
Принципиальными ориентирами для автора являются понятия модерна и пост-
модерна. Если первый неизменно попадает под безжалостный скальпель, то со вторым связываются надежды на будущее. Что же такое модерн, каковы его временные рамки и как — в идейном смысле — он соотносится с днем сегодняшним? Модерн для Эткинда — «это разрыв с традицией и болезненный процесс возвращения к ней в новых формах, переход в постмодерн». Из этого может следовать, на мой взгляд, как то, что мы сегодня находимся на этапе болезненного, но благотворного перехода в постмодерн, так и то, что модернов (равно как и постмодернов) в истории было много, и вообще история культуры есть неостановимое колебание между тем и другим.
Чем же характеризовался конкретный модерн Серебряного века? Автор выявляет в нем две тенденции, в соответствии с которыми и строит свое исследование: первая — текст как жизнь (так и озаглавлена первая часть), вторая — жизнь как текст (название второй части). Отношения искусства и жизни, проблематичные во все времена, в революционную эпоху становятся инцестуозными, полагает автор, применяя слишком, может быть, сильный эпитет: «И если революционеры, считавшие себя литераторами, видели жизнь как литературу, в которой неудачный текст можно и нужно переписать, то литераторы, считавшие себя революционерами, настаивали: их профессия больше, чем литература, а их символы больше, чем слова, их письмо творит жизнь…»
Первым из героев модерна появляется на страницах книги Леопольд Захер-Мазох, чье творчество было очень популярно у русского читателя конца прошлого века. Эткинд настойчиво и изобретательно ищет и находит в литературе Серебряного века свидетельства постоянного и обстоятельного взаимодействия с художественным миром Мазоха — переклички, реминисценции, аллюзии, заимствования. Знаменитые блоковские строки «Сердцу закон непреложный — Радость-Страданье одно!» автор решительным жестом перемещает в сферу садомазохизма. Конечно, все советское воспитание в читателе упирается: мы-то ведь куда как хорошо «понимали», что Блок предугадал советскую парадигму чувств, в рамках которой потом творили Маяковский и иже с ним: ну, например, «Под старою телегою рабочие лежат» — Страданье, но «Здесь будет город-сад» — Радость. Советскому че-
ловеку именно так радоваться и полагалось — под старою телегою, исключив какие бы то ни было эротические акценты.
Милые сердцу автора тенденции постмодерна подчеркиваются в наиболее тесно взаимодействовавшей с художественным опытом Мазоха поэме Михаила Кузмина «Форель разбивает лед». В этом произведении Кузмин, по мнению автора, осмысляет опасные глубины романтической идеологии, той устремленности к жизни другой, которая ведет к экзистенциальному отчаянию. «Второй удар» «Форели» может быть понят как ответ Кузмина на стихотворение Блока «Было то в темных Карпатах…»: «Ответ, указывая на мазохистские мотивы творчества Блока и всего русского авангарда, предлагал им существенно новую альтернативу». Какую же? «Жизнь больше не противопоставляется жизни другой как таинственной и недоступной реальности, а соотносится с ней, как с телом партнера».
Загадочный внутренний смысл стремления к радикальному изменению старого, страшного мира и обыкновенной телесности вскрывает Эткинд в творчестве Блока, концентрируя внимание по преимуществу на прозе последних лет его жизни.
Революционно-футуристическая жажда тотального преобразования, «метаморфозы» смыкается с агрессивно-архаическими тенденциями народной мистики в общем противостоянии либерально-буржуазной картине мира, поэтому, утверждает автор, ход мысли Блока в его поздних статьях в полной мере раскрывается в контексте именно скопческих верований. Соединяя новейшие идеи «стихии большевизма» с упорной, из далеких веков пришедшей мечтой народа о «царстве правды», Блок в статье «Катилина» предлагает «самое решительное из теоретически возможных облегчение проблемы коммунизма» — преображение глубочайшей сущности человека через оскопление.
Эрос как сила необоримая и неподконтрольная властно-утопическим заданиям неизменно противостоит проектам окончательного устроения человека на началах высшей, идеальной (и проч.) справедливости и добродетели.
Первым, кто понял соблазн и опасности подобных утопических устремлений, был Пушкин. «Сказку о золотом петушке» Эткинд прочитывает как первую русскую антиутопию, как гениальное, но, к сожалению, неуслышанное и непонятое предостережение: «Благополучие человека не может быть обеспечено ценой потери им сексуальности.<…> Скопцы и их проекты не принесут счастья ни царям, ни добрым молодцам — таков «урок» сказки».
Идеалы Серебряного века выявили свои угрожающие, роковые потенции в миро- и человекопреобразовательных заданиях большевиков, безжалостно утверждает Эткинд и подробно прослеживает трагическую историю перерождения мечты о новом человеке, человеке-артисте, сверхчеловеке, мечты, которую лелеял Серебряный век, в жестокую и тоскливую реальность бытия «простого советского человека»: «Новый человек должен отказаться и от принципа реальности, и от принципа удовольствия. Ему полагалось верить в невероятное, приспосабливаться к невыносимому, любить то, что люди склонны ненавидеть, и жертвовать своими личными интересами во имя абстрактных непостижимых целей. Сексуальное либидо должно быть редуцировано вместе с остальными индивидуальными потребностями, межличностные чувства — уступить место коллективным самоидентификациям».
Эткинд особо подчеркивает опасность убежденности во «всемогуществе культуры», убежденности, которую большевики унаследовали от Серебряного века и с которой, кажется, мы и сегодня не спешим распрощаться. Недооценка человеческой природы неизбежно ведет к тоталитаризму, настаивает автор и надеется, что эпоха постмодерна откроет нам глаза на то, что «культура-как-природа вместе с собственно природой требует принятия, изучения и охраны во всем их великолепном разнообразии».
(В заключение и в скобках — формальные замечания минимальны: не надо все-таки «Дневники» Блока путать с его «Записными книжками», а статью Андрея Белого «Штемпелеванная калоша» называть «Штемпелеванной культурой».)
Елена ИВАНИЦКАЯ