Вавилонская библиотека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 1996
Юрий Нагибин. Дневник. М., «Книжный сад», 1995.
Пожизненная книга, создававшаяся на протяжении всей жизни. Последняя книга писателя. Роковая книга. Или — читаемая книга, уже кровно нам необходимая, хранимая в памяти, бессмертная!
Это настигает как озарение, когда понятным становится то, что дневник Нагибин писал не для нас, не для современников. Важно понимать «Дневник» как человеческую исповедь. Но каковы масштабы этой исповеди? Я поразился, узнав, какую громадную и как бы тайную жизнь Нагибин прожил в прозе. Поразило, ка─к рано начинает он писать, что─ в первых записях — не судорога дневниковая, а пронзительная в образах и чистая, ясная по языку проза. Начинается дневник войной. Смертные зимние бои вокруг Ленинграда. Мерзлые трупы лошадей — все, что осталось от апокалипсиса, ледник. Затравленный страхом офицерик где-то при штабе, в глухой сонливой норе. Пишет, чтобы не сойти с ума, пытаясь отдавать отчет о каждом прожитом дне. Такое вот начало. Когда обрывается дневниковая запись — это уже восьмидесятые годы,- то рукой старика — не жалкого офицерика, а великолепного благополучного писателя — будет так же мучительно все кончено, оборвано.
Но тут и происходит чудо. Когда обрывается жизнь Нагибина и его путь светский в литературе, тогда и рождается другая личность, другой путь, то есть проза другая, его «Дневник»: мощное прозаическое произведение, которое существует в громадном, именно историческом контексте… Когда я начал читать «Дневник», то вспомнил поневоле факт из биографии Солженицына, как он попал в лагерь. Он ведь написал другу с фронта, где смело высказался о войне, о Сталине, и это письмо, перехваченное СМЕРШем, изменило всю его судьбу, да и судьбу русской литературы. Но что было бы с Нагибиным, откройся его дневник, попади он в лагерь? Я отвечу неожиданно, однако мне эта мысль очень важна: не было бы книги этой, не было б «Дневника»!
Тот факт, что вел он свои записи непрерывно, скрыто, создавая все годы жизни единый массив прозы, главный для него потому, что в него входило все то, чем он и жил, чего не мог не писать, по сути-то есть соединение судьбы с талантом, которое «от Бога», тогда как у беллетриста Нагибина, любимого советским читателем, мастерство есть, но судьбы нет. Повторяю, это вещь о времени. Пытаясь осознать происходящее, беспощадно добиваясь от себя правды, Нагибин так раскрыл, выразил то время, в котором жил, что оно-то и оказалось ясней его запутавшейся, порой озлобленной души: страдая от бессилия, но и не имея такой веры, убеждений, мужества, чтобы бороться, герой человеческий «Дневника» не становится мучеником из ХХ века, потому что страдания его лишены святости, но «мильоном терзаний» разоблачает этот жестокий, железный век.
Теперь в русской прозе есть две таких равномощных книги, выстраданных жизнью писателя в литературе, но непостижимо выходящих за ее, литературы, пределы и создающих, быть может, национального масштаба тему, каковой была тема лагерная, тема деревенская: «Бодался теленок с дубом», «Дневник». Тут снова сходятся имена Солженицына и Нагибина. «У писателей, озабоченных правдой, жизнь и никогда проста не бывала (и не будет!): одного донимали клеветой, другого дуэлью, того разломом семейной жизни, того разорением или испоконной, невылазной нищетою, кого сумасшедшим домом, кого тюрьмой. А при полном благополучии, как у Льва Толстого, своя совесть еще горше расцарапает грудь изнутри».
Так, в первых же строках своей книги пишет Александр Солженицын, предрекая уже его, Нагибина, книгу: «расцарапает грудь изнутри»!
Солженицын берет на себя ответственность за историю. Вся глубина терзаний Нагибина происходит из того беспощадного понимания, что ему не дано проповедовать, как если бы он проклят был, обречен так вот жить, в глухой сонливой норе, отравленный страхом, безверием. Потому с таким трепетом глядит на Солженицына первая запись в дневнике — «явился мессия, пророк!».
Но слабость его, страх, даже трепет — такие же человеческие, что и вера, мужество, с которыми писал, проповедовал Солженицын. Лагерный узник, тот выстрадал свое право проповедовать, как пришлось и Нагибину мучиться за благополучие свое, за свой страх, а потом идти на исповедь. Тут и Солженицын был ему упреком. Но вот прозу, «Дневник», уже не упрекнешь; я ничего пронзительней не читал, никакая другая книга не объяснила мне так этого времени, до дна, как если бы и не заглянул в пропасть, а ткнулся в тупое холодное дно. Он ведь ее написал, нашел силу-то написать! И в том, что решился публиковать «Дневник» прижизненно, вижу не попытку «оказаться впереди всех», а порыв его освободить душу, побороть громаду страха. В этой схватке, а это была уже схватка со смертью, Юрий Нагибин и побеждает.
Олег ПАВЛОВ