Вавилонская библиотека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 1996
Сказка, прерванная
дробным топотом ног
Ролан Быков. Эпиграммы и миниатюры. Стихи. М., «Янико», 1994.
Есть на свете такое племя — библиофилы. Вероломное, но велеречивое и при том — алчное и жестокое племя. С людьми они что хотят, то и делают, потому что человек для них — ничто, его как бы и нету, а интересуют библиофила только книги. И все тут.
Увлеченный библиофил приглянувшуюся книгу может украсть, а хозяина ее, абы такой найдется, замучить до смерти или просто убить. Государственные библиотеки боятся нашествия библиофилов, как в самые что ни на есть средние века боялись прихода чумы — вездесущей, коли никто не знал, куда теперь наложит она свою длань.
Трудно умилостивить библиофила, куда труднее, чем чуму,- будет он все копаться да разбираться. Это ему не это и то не то. Раритеты слишком новые, инкунабулы чересчур залистанные, а палимпсесты уж как-то сильно подчищенные и блестящие. Библиофилу — а есть их тьма! — нужно такую книгу, чтоб у других почти что не было, да и самому не слишком нужна.
Главное — как оформлена, да как выглядит, да как и что. Если тираж крошечный, а странички мал мала меньше, библиофил воспрянывает кверху духом, достает из-за голенища свой, да любимый, да разрезной, да постраничный нож и шагает в наступление, чтобы добыть эту книгу, и лелеять ее, и пестовать, и охранять страницу ее за страницей, при том вовсе не обязательно, что он прочитает в книге хоть единую строчку.
А поставит он ее куда-нибудь в уголок и станет молиться, так раньше неосознанные народы, которые после выродились всласть, молились на какой-нибудь божественный деревянный чурбан, принося дары и мажа ему губы медом и кровью.
Также и с книгой, о которой здесь идет речь. Автор ее пошел на смертельный риск, но произвел и прекрасный ход. Выпустил книгу, какой прежде не было, миниатюрную, чрезвычайную. И библиофилы тут как тут: проснулись и подладились, воспрянули, вышли все как есть на большую дорогу. Именно потому я и не написал рецензию раньше — книга все не давалась в руки. И по тиражу, и по миниатюрному размеру.
Она так мала, что попала ко мне случайно, пришлось долго выискивать ее в пространстве и времени. Нет-нет, не подозревайте меня, читатель, я никого не убил и даже, кажется, не ограбил, ведь я совсем не библиофил. Просто бывают случаи, в руки приходят разные вещи, в том же числе и книги, о которых и вовсе не думал. Так в сказке является вдруг сокровище не тому, кто страстно о нем мечтал, а другому. И прав ты, не прав, знает лишь сказка, лишь ты, лишь вольный
ветер, лишь некоторые ответственные лица.
Вот и теперь — лежит на ладони. Белые-белые ограниченные странички, микроскопические, но волшебно четкие буквы и короткие стихотвореньица, где много веселья и много печали.
Я Бога моего прошу
Простить меня за то,
Что радость я свою ношу
Отдельно, как пальто.
Ее приходится снимать
На время иногда,
Чтоб не испачкать и не смять,
Когда придет беда.
Но чтоб не стать мне дураком,
Пусть даже счастье, пусть,
Ношу под радостью тайком,
Как душегрейку — грусть…
Но что-то мы о другом и другом, а следует о том-то и том-то. Следует говорить о вещах сказочных. Сказочных, простите за выражение, и действительных. А ведь происходят разные чудеса. Жизнь — сплошное чудо.
Живет себе человек, размышляет, и мысли впору. Не претендует на звание великого литератора. А потому — проходит время, и некоторые стихотворения — увы и ах — становятся достоянием прошлого, нуждаются в комментариях.
Вот пример. Краткое двустишие, которое теперь и не сразу поймешь.
Разве это «Айболит, 66»?
Это — Бармалей 2-87!
Следует напомнить забывшим, что в упомянутые здесь времена столько стоила бутылка водки вместе с залоговой стоимостью посуды. Но — как бы то ни было там с читателями — разные навороты и заковырки только сильнее разжигают темную библиофильскую жадность.
А стихотворец сидит, словно мудрый лукавый гномик, сидит и выписывает выдуманные им строчки яркими чернилами, наводит глянец. А за всем следят затаившиеся библиофилы, чтобы, едва работа будет окончена, схватить эту книгу, и утащить к себе, и положить в укромном месте. Чтобы не читать ее, нет. Владеть ей.
Но гномик, все сочинявший, куда умней. Зря, что ли, он сидел и выкладывал свои гномичьи стихотворения?
О боль моя — моя подруга!
Она понятна и проста,
Она читается с листа…
Да и вовсе — гномик ли он? А подумай, так ли. Вот изображен он на картинке в одной из собственных книжек: хитро улыбающийся, в колпачке и с большим канцелярским пером в пальцах. Складывает, слово идет за словом, буква за буквой и звук за звуком.
Иногда получаются точные и определенные словосочетания, что хоть сейчас вот запечатляй:
Исполнилось мне 50 годин,
Едва привык — уж 51.
Иногда все, что было, и совсем не в счет. И жизнь не в жизнь, и время не всякое время. Защищают, конечно, разные умозрительные утешения, вроде тех:
Моя дорога коротка,
Мой путь длинней…
А что есть на самом-то деле? Жизнь проходит пред тобой, каждый момент просматривается наново:
Все в дороге, все в дороге,
Все в заботах и тревоге,
Все в заборах и замках,
Все с собою, все в комках,
и накопленное за это время имущество:
Узел боли, ящик доли,
Чемодан слепой неволи,
Мыслей слипшихся комок
И любви большой мешок.
Вот ведь кака она, судьба. Стих идет за стихом. Кропотливая, колдовская натура этого странного карлика заставляет перебирать слова, выражения сдваивать там, где рифма, и раскладывать их надвое там, где рифмы нет. Повторять и повторять.
Столько тайных смыслов
В трепете огня,
Ворожу на числах,
Что влекут меня.
Я люблю тринадцать,
Девять, три и семь,
А еще, признаться,
Я люблю их все.
Такие дела. Такая история. Где правда, где ложь — вам разбирать. А мне остается одно: просмотреть написанное, сверить кое-какие цитаты и, коли придется, добавить новые. Но оглянулся вокруг, пошарил по полкам, взглянул на стол, перещупал самые малые уголки, не доверяя глазам,- нету книжки. Пропала. Исчезла. Почти улетучилась… И тут я услышал разные дикие звуки: удаляющийся дробный топот и страшный, разбойный библиофильский посвист. И все мне стало сразу и чрезвычайно ясно.
Б. ФИЛЕВСКИЙ