«Октябрь» №7,1996г.

Светлана МАКСИМОВА

Пять стихотворений * * *

Когда бы сжечь могла я эти строки,
Не оглянувшись даже на пороге.
Когда бы сжечь могла я все, что помнит
Тебя во мне… Но, будто бы любовник,
Огонь меня объемлет, не сжигая —
И выхожу из пепла я нагая,
Как будто бы из пены — не Кипридой,
Но азиатским всем страстям открытой,
Плывущей сквозь Урал на шее бычьей
Европой, где забыт уже обычай
Всем руки целовать и на пороге
Перекрестить… Лишь соль сверкнет на роге
Быка, что о Европе грезит в стойле,-
О Лондоне, Париже и о той ли,
Что жжет черновики и не сгорая
Все бродит в негасимых кущах рая,
Где за порог не пустят, но с порога
Целуют руки долго, долго, долго
За той чертой, где все мы погибаем,
Как дети с пересохшими губами,
От серного дождя уйдя не дальше
В соль превращенных плакальщиц-купальщиц,
Ушедших из Содома и Гоморры
На полстопы — туда, где разговоры —
Лишь повод обернуться… Где веками
За пазухой ласкают только камни.
И подают на ужин в праздник зимний
И соль, и стыд, и яблоко со змием,
И чашу ускользнувшую Грааля…
Гони нас, Боже, из такого рая!..

* * *

Из двух отраженных взаимно душ  Одну называть своею  И знать, что она не услышит уж  За этой волшебной дверью… Как будто бы чье-то чужое «быть»  Я так глубоко вдохнула,  Что вынесло все из моей судьбы  В тоннель неземного гула. Я ведать не ведала, чья ладонь  Меня позвала однажды.  Я только тянула в себя огонь  От нечеловечьей жажды. Я всем неземным, что во мне, звала  И не призвала земное,

Хоть небо лежало на тех волах,  Что шли за моей спиною. В оглядке, быть может, и был ответ.  Но как оглянуться ночью…  Я знала в лицо этот жгучий свет  И знала его на ощупь. На всех вавилонских чужих балах  Кружил только он со мною!  И небо лежало на тех волах,  Что шли за моей спиною! И мне потому не хватало рук  На все не свое… Теперь я  Все слышу и слышу условный стук  За этой волшебной дверью…

Рождение Лилит

Мокрых,            и скользких,                      и сладостных глин  не перечесть,            о пропущенных сквозь                           влагу и шерсть,  и гниющую гроздь            тех именин,  где ступаешь на весть  легкой душой,            воплощаясь в ничто —  в мяту и тмин            плоти чужой,                      недоверчивой — до  прикосновений…            и рвущейся к ним…  Детское сладостно            для языка…  и для веков…            и для древних мужей…  Вся —            что от левой ступни                      до соска  Правой груди —            сладость оков  помнит уже…  — Не уходи! —  И в руках гончара            стонет она                      до утра…                                дочерна…  Мокрых,            и скользких,                      и сладостных глин,  ангелом            набранных                      позавчера,  смять,            укротить,                      усмирить                                не смогли  пальцы на круге гончарном                                и на  ложе своем            и на ложе чужом…  — Что ж он ушел?! —  Все имена,            словно прибой,  вскрикнули в ней                 наперебой.  Только одно —            имя-волна,  медом налитое, словно луна,  для стариков и для мальчиков, для  горьких совсем, что целуют и длят  кровью своей это «я!» — этот яд! —  все, что на «ли»,- все, что льется и длит  мокрых, и скользких, и сладостных глин  дрожь под ступней —  не познавшую стыд —  именем —  лилией —  ливнем —  Лилит!..

* * *

Сцепленные зубы                 мертвому                                разжимавшая  Песней,  Как будто ножом…                 Подступавшая…  подступавшая  К сердцу,            как тайный ожог.  А наутро без всякой дрожи  Уходящая прочь                 вместе с кожей  Того,            кто дороже всего…  Что же ты медлишь?!

Что же  Ты жалеешь его?!  Тернии… тернии… нити  Ариадны и Парки… Термитник,  Создающий в своей пирамиде  Идеальный строй.  Там ты каждому будешь сестрой!  Ну а кто  Тебя вспомнит той —  Танцующей в Древнем Египте,  На грядущее наступающей  Всей стопою — на шелк… на шов…  Зубы мертвому разжимающей  Песнею,            как ножом…

* * *

Кончен бал! И в козла превращается принц.  Сумасшедшая фея обеих столиц  На дворцовую площадь выходит — адью!  Где-то между двенадцатью и девятью  Минуэтами первых полночных минут  Замыкает свой круг — то ли век, то ли кнут  Перехватом на горле, как будто лассо.  И дома оплетает безумной лозой.  Выхожу я на Невский и полночь давлю  Виноградными гроздьями и на твою  Наступаю тяжелую сочную тень,  Что вином забродила… И вот набекрень  Хромоногий прохожий сбивает колпак  И свирель достает из кармана… Итак!  Начинается бал на полночной реке,  Где любовь, в сумасшедшем кружась колпаке,  Топчет, топчет судьбы моей яростный плод  На одном чердаке, где никто не живет,  Где играет мой Пан на свирели для крыс,  И безумье всю ночь обвивает карниз  Этой буйной лозой, замыкающей круг  Пуповиной, обвившею весь Петербург,  Что висит над Элладою вниз головой  И стекает в кувшин виноградной Невой.  И смеется, смеется полуночный Пан —  Зреет в козьей башке его сладостный план,  Как проснемся с тобою мы между колонн  В славном портике крохотном, где испокон  Пели, пили вино и Платон, и Сократ  И давили ступнями хмельной виноград  Наших сочных теней, что свисали на них  С парапетов Невы и ночных мостовых.  Выливая вино на пурпурный хитон,  Ставит Пан наши судьбы с тобою на кон.  И бросает он кости — иль пан, иль пропал! —  На дворцовую площадь и там у столпа  Отражает пузенью огромной своей  Голубые зрачки петербургских огней.  Все свершилось отныне и все решено —  Становлюсь я хромому Сократу женой.  И сварливой Ксантиппе теперь меж колонн  Снится каждую ночь недоступный Платон.  Кончен бал! Кончен праздник взбесившихся лоз!  Хромоногий прохожий хохочет до слез,  Загоняя в загоны баранов и коз,  Выпуская из клеток общипанных птиц…  И крадется в козла превратившийся принц  За безумною феею питерских крыс.