(Г. СВЕТЛОВА. Дар И. А. и А. А. Полонских; А. Я. НЕВСКИЙ. Дар Н. В. Вырубова). Вступление Н. И. Михайловой
Это светлое имя - Пушкин
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 1996
Подарки
Пушкину
Пушкину дарили подарки — родственники, друзья, литераторы, почитатели его таланта и даже венценосные особы. Подарки были разными и подарены были по разным поводам. Но в каждом из них для Пушкина была память о людях, о связанных с ними чувствах, память о событиях, дорогих и по-своему важных для него.
Когда в 1811 году Пушкин уезжал из Москвы в Петербург определяться в Лицей, бабушка подарила ему сто рублей на орехи. И хотя дядюшка Василий Львович деньги эти взял да так и забыл отдать, внук надолго запомнил бабушкину щедрость.
Золотые швейцарские карманные часы с гравированным сельским видом на циферблате и цепочкой были пожалованы Пушкину императрицей Марией Федоровной за стихотворение, сочиненное в 1816 году на бракосочетание великой княжны Анны Павловны и принца Оранского. Пушкинские стихи были положены на музыку и исполнялись на празднике в Павловске. Часы юному поэту передал старый поэт Ю. А. Нелединский-Мелецкий.
«Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820, марта 26, Великая пятница»,- эту надпись В. А. Жуковский сделал на своем портрете, литографированном Е. Эстеррейхом. Для Пушкина этот дар был драгоценен, он всегда возил его с собой, не расставался с ним.
На известном портрете Пушкина работы В. А. Тропинина права рука поэта украшена золотым витым кольцом с восьмиугольным красным камнем, на котором вырезана восточная надпись. Это кольцо-талисман в 1824 году в Одессе подарила Пушкину графиня Е. К. Воронцова.
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья.
Ты в день печали был мне дан…
В 1829 году на память об участии Пушкина в Арзрумском военном походе генерал граф И. Ф. Паскевич подарил ему турецкую саблю в позолоченных серебряных ножнах. На клинке надпись: «Арзрум. 18 июля 1829 г.» Эта сабля висела в кабинете Пушкина.
На новый 1832 год близкий друг Пушкина П. В. Нащокин прислал ему из Москвы бронзовую чернильницу с арапчонком, который должен был напомнить о черном пушкинском предке. Пушкину подарок очень понравился. Чернильница заняла свое место на его письменном столе.
Пушкину дарили книги, ему посвящали и дарили стихи. Гете прислал ему в подарок свое перо…
Открытие Московского музея Пушкина в 1961 году не смогло бы состояться без даров. И это тоже — подарки Пушкину. За каждым из них — люди и судьбы, история нашего Отечества, нашей культуры. И еще — любовь к Пушкину. Публикации, предлагаемые вниманию читателей, расскажут о некоторых дарах, поступивших в наш музей.
Н. И. МИХАЙЛОВА, заместитель директора
Государственного музея А. С. Пушкина
Дар И. А. и А. А. Полонских
Прекрасно помню, как я впервые увидела Изольда Аркадьевича Полонского.
В тот июньский день 1978 года дирекция и все научные сотрудники уехали на похороны замечательного пушкиниста, большого друга нашего музея Т. Г. Цявловской, а я, как ответственный дежурный, находилась в залах музея.
Неожиданно ко мне приближается пожилой коренастый человек с вьющимися темными с сединой волосами и доброжелательной улыбкой. Его привели смотрители, так как посетитель непременно хотел иметь дело только с директором. Не раскрывая своих намерений, он начинает расспрашивать, как у нас хранятся дары, много ли их, какие, и т. д. Верная ученица создателя и первого директора музе А. З. Крейна, я рассказываю историю музея, говорю о нашей «Книге даров», о библиотеках-кабинетах И. Н. Розанова и С. Н. Голубова. Тут И. А. Полонский, представившись, и сообщает, что хочет сделать дар музею при жизни, но при условии, если ему выделят маленькую комнатку с книжным шкафом, куда бы он мог поместить все, что готов передать нам.
На другой день я стала убеждать А. З. Крейна найти эту «маленькую комнатку». Музейщики, зна вечную тесноту фондовых отделов, поймут некоторое колебание дирекции, но после знакомства с дарителем (под мою личную ответственность за сохранность) небольшое помещение было выделено. И вот я сижу в пустой комнате с одним окошечком, жду и несколько недоумеваю… Зачем это понадобилась отдельная комната? Сколько там вещей? Ну пятьдесят, ну сто, ну не двести же? Мои мысли были прерваны гудком въехавшего во двор такси. И началось….
В течение недели по два, а то и три раза в день на машинах друзей или такси привозил Изольд Аркадьевич свои дары: связки книг, свертки, папки, коробки и коробочки, где находились миниатюры, старинные портреты в рамках, табакерки, фарфор, скульптура и мелкая пластика, акварели, гравюры и снова книги, книги, книги…
Постепенно комната заполнялась: все стены уже были увешаны с пола до потолка, один шкаф полностью заполнили книги, поставили второй, и на его полках — книги и прикладные вещи.
Волею судьбы я первая встретилась с Полонским, мне и суждено было принимать дар, составлять опись, делать выставки и сообщения и, пока имелась возможность, хранить отдельный кабинет — «Дар И. А. Полонского».
Была созвана специальная фондовая комиссия с экспертами из разных музеев для просмотра и оценки художественного достоинства, а главное — уточнения времени, когда появились прикладные или оригинальные произведения безымянных авторов. Несколько вещей мы вернули И. А. Полонскому. Он не обиделся, так как был прекрасным знатоком книги, библиофилом, а в области изобразительного искусства начала ХIХ века ощущал себ неофитом.
Итак, первоначальный дар И. А. Полонского составил 370 единиц хранения (174 книги, 91 произведение изобразительного искусства, 26 памятных пушкинских значков и медалей и прочее).
Небольшое отступление перед описанием дара.
Когда я благоговейно вынимала из коробок драгоценные экземпляры книг, разбирала столь же аккуратно завернутые в миколентную бумагу с тщательностью лучшего хранителя миниатюры, старинные портреты и хрупкий фарфор, изящные вещицы с дамского туалетного столика какой-нибудь прелестницы начала прошлого века, признаюсь, удивлялась и спрашивала Изольда Аркадьевича, как удалось все это сохранить в таком идеальном состоянии в бытовых условиях. «Это все Анечка»,- отвечал он. Так я впервые услышала об Анне Алексеевне Полонской, жене, друге, единомышленнике собирателя. Они вместе тратили средства на книги, акварели, живопись, гравюры, на реставрацию многих вещей, вместе потом решили их «устроить», отдать, подарить при своей жизни. Расстаться со своим детищем — домашним музеем.
Огромную ценность собрания составляют, конечно, книги. Среди них двадцать прижизненных изданий А. С. Пушкина: «Руслан и Людмила» 1820 г. ( с гравюрой Н. Иванова по проекту А. Н. Оленина), первые издания «Кавказского пленника», «Братьев-разбойников» и другие, а также последнее, третье при жизни поэта миниатюрное издание «Евгения Онегина» 1837 года. Назову еще четыре прижизненных издания Е. А. Баратынского (в том числе «Наложница» 1831 г. с автографом поэта); шесть книг И. И. Козлова, причем перевод «Абидосской невесты» Байрона (Спб., 1826) с трогательным автографом, написанным дрожащей рукой слепого поэта — дар Софье Владимировне Строгановой; первое издание «Ревизора» Н. В. Гоголя (Спб., 1836), «Собрание стихотворений» Д. В. Веневитинова (М., 1828), «Думы» К. Ф. Рылеева (М., 1825) и многие другие.
Среди раритетов — сборник «Fu░r Wenige» («Для немногих») (М., 1818, на немецком и русском языках). Это одно из первых изданий переводов В. А. Жуковского, его тираж составил 30-40 экз. Сборник предназначался для обучения русскому языку императрицы Александры Федоровны. Все шесть выпусков вместе в наши дни крайне редки.
Такую же величайшую библиографическую редкость, обладанием которой могут похвастать только самые значительные книжные собрания России, являет собой «Волшебный фонарь, или Зрелище с.-петербургских расхожих продавцов, мастеров и других простонародных промышленников…» 1817-1818 гг. 12 номеров в одном переплете с сорока раскрашенными от руки гравюрами в идеальной сохранности.
По праву гордился Изольд Аркадьевич переданным нам собранием семидесяти журналов и альманахов первой трети ХIХ века, изданных в Петербурге, Москве, Одессе, Красноярске. Сюда вошли восемь томов «Современника» 1836-1837 гг. Сохранность первых четырех, собственно пушкинских, изумляет: все не обрезаны, имеют подлинную типографскую обложку! За все время существования музе нам ни разу не встретились экземпляры пушкинского «Современника» в таком первозданном виде.
32 альманаха с прижизненными публикациями произведений Пушкина — полные комплекты «Полярной звезды» А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева (Спб., 1823-1825), «Северных цветов» А. А. Дельвига (Спб., 1823-1825), «Урания» М. П. Погодина (М., 1826) с дарственным автографом издателя его другу, историку и археографу Константину Федоровичу Калайдовичу, которого хорошо знал и Пушкин; «Подснежник» А. А. Дельвига и О. М. Сомова на 1829 г.; «Невский альманах» Е. В. Аладьина на 1826-1829 гг. в изумительном подарочном переплете с автографом издателя и многие другие.
Открытием для музея явился «Архитектурный альбом, изданный по заказу комиссии для строений в Москве» (М., 1832). Во второй тетради «Альбома…» мы обнаружили чертеж южного фасада (что выходит на Пречистенку) дома, построенного в 1814-1817 годах для гвардии прапорщика А. П. Хрущова. Это наш дом, тот самый, что видел когда-то Пушкин, тот, в котором расположен теперь Государственный музей А. С. Пушкина.
О подаренных книгах, их редкости, полноте подбора, замечательной сохранности можно говорить бесконечно.
Среди более сотни предметов изобразительного и пластического искусства оказалось много весьма интересных для музея вещей: силуэтная сцена и медальон работы Ф. П. Толстого, небольшая фигура в рост Гете работы Х. Д. Рауха (мрамор, 1820-е гг.). Такая же точно скульптура изображена на известной картине художников школы Венецианова «Субботние собрани у В. А. Жуковского» (1834- 1836 гг.). И еще несколько десятков портретов конца ХVIII, но большей частью — первой половины ХIХ века. Можно сказать, в музей вошла целая толпа современников Пушкина.
Это рисунки карандашом на альбомных листах и акварели, пастель и гуашь, масло на холсте и металле, силуэты на золотой пластине и миниатюры. Одни исполнены уверенной рукой известных художников: П. Ф. Соколова, В. И. Гау, А. И. Теребенева, Э. Рокштуля-отца, Н. А. Львова; другие — неведомыми мастерами, порой дилетантами, копировавшими в прошлом веке выдающиеся оригиналы.
После многих консультаций с искусствоведами, знатоками военного мундира ХIХ века и другими специалистами, после кропотливой, но увлекательнейшей работы в архивах в собрании Полонского выделилась группа портретов, представляющих особый иконографический интерес.
На выцветшей, пострадавшей от времени акварели — красивый молодой военный, но никакой надписи или подписи, никакой легенды нет, лишь удивительно кого-то напоминающее лицо…
Благодаря замечательной зрительной памяти заведующей изобразительными фондами нашего музея Е. В. Павловой возникло предположение, что это И. Н. Гончаров (1810-1881), средний брат Натальи Николаевны Гончаровой, жены поэта. Сравнение портрета с миниатюрным детским изображением Ивана Николаевича в возрасте пяти-шести лет, имеющимся в нашем музее, и с прекрасной акварелью А. И. Клиндера, хранящейся в Воронежском музее изобразительных искусств, а также с другими известными портретами Гончарова дало поразительный результат. Одно лицо! Совпадает все: цвет глаз, слегка вьющихся волос, овал лица, форма носа, даже характер модели. А главное — тот особенный «гончаровский» взгляд, чуть с косинкой. Из братьев Гончаровых Иван более других был похож на Наталью Николаевну. Однако парадный мундир на акварели Клиндера не имел ничего общего с мундиром на акварели из собрания Полонского. Его определил прекрасный знаток военного обмундирования прошлого века Александр Михайлович Горшман как повседневный сюртук адъютанта в чине штаб-ротмистра, скорее адъютанта командира или шефа полка.
Начались поиски послужного списка И. Н. Гончарова, мемуарной литературы. Все подтвердилось: в 1837 — 1838 годах он уже имел звание штаб-ротмистра и в апреле 1837 года был назначен адъютантом генерал-майора М. Г. Хомутова, командира лейб-гвардии Гусарского полка, а через год переведен адъютантом к герцогу Максимиллиану Лихтенбергскому. Пушкин хорошо знал И. Н. Гончарова, а Наталья Николаевна была очень привязана к брату. Во многих письмах к жене Александр Сергеевич говорит о ее брате Иване, о встречах с ним, о его светских успехах и любовных приключениях (май — август 1834 г., май 1836 г.). Иван Николаевич помогал Е. И. Загряжской и В. А. Жуковскому уладить миром первый конфликт с Дантесом 4 ноября 1836 года, а потом был в числе свидетелей при бракосочетании Е. Н. Гончаровой с Дантесом, но из церкви сразу уехал, не пожелав сидеть за свадебным столом. Портрет И. Н. Гончарова стал украшением гончаровского зала в мемориальной «Квартире Пушкина на Арбате».
Многие портреты пришли с легендами, которым Изольд Аркадьевич искренно и безоговорочно верил, обижался, если мы высказывали сомнения. Да, некоторые версии пришлось отбросить. Например, искусно исполненный акварельный портрет, который долго жил у Полонского как изображение С. А. Соболевского, не имел, как выяснилось, отношения к близкому другу Пушкина. В другом случае не подтвердилось авторство О. А. Кипренского, хот под рисунком, изображавшим молодую женщину, стояла характерная монограмма художника — «ОК» и дата.
Зато другие версии оправдались, иногда весьма неожиданно.
Удалось атрибутировать прелестный миниатюрный портрет (неизвестный художник, акварель на бумаге, конец 1820-х гг.) юноши, почти мальчика, с живыми карими глазами, вьющимися волосами, с едва наметившимся пушком над губой. Им оказался Иосиф Осипович Россет (1812-1854), младший брат А. О. Россет-Смирновой, знаменитой «черноокой Россети», дружившей с Пушкиным, Жуковским, Вяземским, Гоголем, Лермонтовым и многими другими литераторами. Пушкин не раз встречал Осю, как звали его в семье, у сестры и, вероятно, симпатизировал красивому задорному мальчику, который всегда находился в состоянии романтической влюбленности. Ни для кого не было секретом, что Иосиф Россет пылал страстью одновременно к подруге сестры красавице Стефании Радзивилл и к государыне Александре Федоровне, камер-пажом которой он состоял. (Непривычный мундир изображенного на портрете оказался мундиром эстандарт-юнкера камер-пажеского класса, что, как и возраст юноши, помогло атрибуции.)
О проделках Иосифа ходили легенды. Однажды, в 1828 году, расшалившись на новогоднем балу в Зимнем дворце, мальчик позволил себе некую вольность. Помогая императрице поправить бальную туфельку, он осмелился поцеловать ей ножку, за что и получил отеческий выговор от Николая I. Император при этом сказал: «C’est l’a^ge de Сhe─rubine» — «Это возраст Керубино». Ни в письмах, ни в дневниках Пушкина имя И. О. Россета не встречается, но след их знакомства остался в стихах поэта. Пушкинист Н. О. Лернер убедительно доказал, что прототипом героя стихотворения «Паж, или Пятнадцатый год» является И. О. Россет*, об этом свидетельствует и эпиграф: C’est l’a^ge de Сhe─rubine…
Пятнадцать лет мне скоро минет;
Дождусь ли радостного дня?
Как он вперед меня подвинет!
Но и теперь никто не кинет
С презреньем взгляда на меня.
Уж я не мальчик — уж над губой
Могу свой ус я защипнуть;
Я важен, как старик беззубый;
Вы слышите мой голос грубый,
Попробуй кто меня толкнуть…
И еще один портрет — акварель, виртуозно исполненная рукой П. Ф. Соколова; есть его подпись и дата — 1825 год. Перед нами обаятельная мила молодая женщина. Художник запечатлел ее не в нарядном туалете, а в белом утреннем пеньюаре с большим красным бантом, тем самым подчеркнув интимность, домашность портрета. Сколько доброты, ласковой кротости в тихом взгляде, мягком овале лица! Под свободными складками пеньюара угадывается полнеющее тело будущей матери.
Портрет приобретен И. А. Полонским у людей, которые были уверены, что хранят изображение М. Н. Волконской. Ничего общего эта акварель с известными изображениями смуглой, иногда несколько суровой М. Н. Волконской не имела, но даритель так обижался, так задето было его самолюбие, что пришлось внести в опись как портрет М. Н. Волконской — с большим знаком вопроса. И вот недавно акварель все же была определена.
Е. В. Павлова, проведя иконографическую и искусствоведческую экспертизу, доказала, что это действительно одна из декабристок, только не Мария Николаевна, а француженка Полина Гебль, возлюбленная декабриста И. А. Анненкова, котора добилась разрешения поехать к нему в Сибирь, и там они обвенчались.
Все три портрета вошли в золотой фонд Московской изобразительной пушкинианы.
Мы надеемся, что постепенно будут узнаны еще многие портреты неизвестных.
Нельзя не сказать несколько слов о предметах прикладного искусства. Чего тут только не было! Фарфоровые тарелки, чашки и чайник, изготовленные на императорском фарфоровом заводе и в Париже в 1800-1810 годах, парные бронзовые бра, табакерки и коробочки с миниатюрами, лорнет и футляр для очков, дорожная крохотная чернильница и чернильница-насос; бювары и дамские безделушки (флакончики для духов, перламутровые коробочки дл мушек, гребни); набор костяных фишек в специальной коробочке для карточной игры и щеточка для ломберного стола и многие другие вещи, сегодня почти исчезнувшие. Сохраненные и переданные нам дарителем, они уже в большинстве своем вошли в экспозицию, много раз использовались на выставках, помогая полнее, реальнее, зримее воссоздать пушкинское время.
С декабря 1978-го по октябрь 1979 года в музее демонстрировалась больша выставка «Дар И. А. Полонского», а потом был создан специальный кабинет для хранения этого дара.
Изольд Аркадьевич врем от времени пополнял свой «кабинет». То принесет еще акварельки, то миниатюру, а в 1980 году к 100-летнему юбилею памятника Пушкина в Москве подарил чудесную палехскую шкатулку 1937 года с изображением опекушинского памятника поэту.
Изольд Аркадьевич скупо рассказывал о своей жизни, больше о находках. Он родился в 1914 году на Украине в семье рабочего-токаря по металлу. В 16 лет стал спецкором «Всеукраинской газеты». В 1938-м поступил в Литературный институт, но с началом Великой Отечественной войны ушел в московское ополчение. Был контужен и эвакуирован в Свердловск, там закончил факультет журналистики Свердловского университета. Вернувшись в Москву, работал редактором в разных организациях, много печатался в «Советской культуре». В 1967 году был принят в Союз журналистов; в 1974 году, уйдя на пенсию, всецело отдался собирательству, которым увлекся еще на студенческой скамье.
Интересы И. А. Полонского были весьма широки. Он собирал прежде всего материалы, связанные с Пушкиным и его эпохой, с историей Москвы, жизнью и творчеством Толстого, а также с творчеством других писателей. Как часто повторял Изольд Аркадьевич, он старался собрать и сохранить культурное наследие, которое могло просто исчезнуть. И вот наступило врем отдать, вернуть это все к жизни.
И. А. Полонский подарил ценнейшие автографы Льва Толстого и Ивана Тургенева музею Л. Н. Толстого в Москве и тургеневскому музею в Орле, письма Ф. М. Достоевского передал Московскому мемориальному музею писателя, множество материалов отдал Литературному музею и Музею-панораме «Бородинская битва». Незадолго до своей внезапной кончины Изольд Аркадьевич подарил более ста работ старых мастеров Музею изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.
Он делал все неспешно, с удовольствием, с улыбкой, всегда что-то тихо напевал. Вообще был оптимистом, хотя и в его жизни, верно, случались неприятные моменты, но он не любил об этом вспоминать. И в тот роковой день он с улыбкой, напевая, спустился к карете «Скорой помощи», обещая утром вернуться, но сердце не выдержало срочную операцию. 22 апреля 1982 года Изольда Аркадьевича не стало.
Дело мужа продолжила Анна Алексеевна Полонская. Она подарила музею еще много замечательных вещей.
В 1982 году — большеформатный многостраничный альбом первой половины прошлого века с рисунками, стихами и записями, сделанными в Казани. Среди дилетантских рисунков оказались превосходные работы Карла Барду и казанского акварелиста Льва Крюкова.
В начале 1992 года Анна Алексеевна передала в рукописный отдел музея папку с интереснейшими материалами.
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала и кругом…
Строки «Евгения Онегина» как нельзя лучше характеризуют оказавшийся в папке альбом. Он состоит из шестидесяти отдельных листков с золотым обрезом. На многих из них — гравированные виды Берлина, Геттингена, других немецких городов, рамочки, виньетки, а также рисунки акварелью и карандашом, даже забавные вышивки по бумаге. Все свободное пространство действительно исписано «с конца, с начала и кругом…» стихами и прозой на немецком, французском и итальянском языках. Только владельцем альбома оказалась не барышня, а молодой человек, который любил путешествовать, о чем свидетельствуют даты — от 1806-го до 1834 года — и названия разных европейских городов, в том числе и русских. Весьма возможно, перевод текстов откроет нам историю жизни современника Пушкина, которого, по нашему первоначальному предположению, звали Вильгельм Кюстер.
Среди поступивших материалов — десять автографов. Это письма прошлого века: деловые и семейные, с просьбами или благодарственные. Многие адресаты, а иногда и авторы еще неизвестны. Потребуются долгие, кропотливые поиски, чтобы определить их, но несколько имен назовем.
Двойной лист исписан чернилами ровным мелким почерком, а в конце дрожащим карандашом крупно: «Ваш душою С. Аксаков». Письмо продиктовано 29 сентября 1858 года уже тяжело больным Сергеем Тимофеевичем Аксаковым. Он сетует на «мучительные страдания», но все же извещает незнакомого нам пока адресата, что его письмо и присланную ему на отзыв статью прочел «собственным моим глазом». Старый писатель пеняет автору за отвлеченность его статьи и советует: «Нравственная польза была бы гораздо шире, если б стать была написана понятнее, доступнее для большинства».
Три автографа связаны с именем Афанасия Афанасьевича Фета: два неопубликованных письма и список известного стихотворения 1891 года «О как волнуюся я мыслию больною…», под которым стоит собственноручная подпись: «А. Фет».
Первое большое письмо, написанное поэтом вместе с женой Марией Петровной, адресовано даме, видимо, близкой знакомой Фетов, и отправлено 6 июня (год не указан) с хутора Степановка. Я много работала над письмом, перебрала переписку Фетов, хранящуюся в Отделе рукописей РГБ, но установить адресата пока не удалось. Феты называют ее то «милой и симпатичной особой», то «беглянкой». По времени это письмо можно отнести скорее всего к 1870 году, поскольку в тексте упоминается поездка Фета к Тургеневу и вместе с ним на мировой съезд, что произошло именно летом 1870 года.
Второе письмо Фета, датированное 23 марта 1890 г., как помогла установить Г. Д. Асланова, адресовано художнику И. С. Остроухову, который был женат на племяннице жены поэта. Остроухов по просьбе Фета делал эскиз переплета 2-й части мемуаров поэта «Мои воспоминания»: книгу с дарственным стихотворением Фет собирался послать Великому князю Константину Константиновичу, с которым был лично знаком и состоял в постоянной переписке.
Самую большую радость доставил нам находившийся в подаренной папке маленький, сложенный конвертом двойной листок. Торопливые строки, неоконченные слова, разбегающийся, трудночитаемый, но такой знакомый почерк — рука старшего друга Пушкина Василия Андреевича Жуковского.
Это коротенькое письмо-записка (без указания даты и места) обращена к русскому дипломату В. И. Фрейгангу, уезжающему в Италию. Жуковский просит передать письмо и посылку К. К. Мердеру в Рим.
В записке всего шесть строк, но за ними кроется столько теплоты и душевной щедрости, сердечной заботы, которую всегда испытывали люди, связанные узами дружбы с Василием Андреевичем Жуковским.
В заключение скажу, что Анна Алексеевна, продолжа семейную традицию, передала много рукописных материалов, связанных с литераторами Серебряного века, в музей А. А. Блока в Шахматове.
«Всякая строчка великого писателя становится драгоценной дл потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записка к портному об отсрочке платежа».
Замечание Пушкина подтверждает непреходящую ценность новых даров в музейные фонды. Нет слов, чтобы выразить искреннюю благодарность музея нашим бескорыстным дарителям — И. А. и А. А. Полонским.
Г. СВЕТЛОВА, ведущий научный сотрудник
Государственного музея А. С. Пушкина
* Н. О. Лернер. Пушкинологические этюды. Гл. ХIII, сб. «Звенья», 1935.
Дар Н.В.Вырубова
В Париже, на авеню Йена, в десяти минутах ходьбы от Триумфальной арки находится удивительный дом. Это понимаешь сразу же, когда, пройдя через крытый дворик, сквозь большую стеклянную дверь видишь холл, стены которого густо увешаны старинными картинами. Холсты старых мастеров и изящные, искусно раскрашенные от руки гравюры встречают вас и в комнатах, обстановка которых отличается каким-то особым обаянием и соразмерностью. Здесь очень много русского: виды пушкинского Петербурга непринужденно соседствуют с «галантными» французами, а императрица Екатерина II величаво улыбается щеголеватому красавцу — маршалу Франции Иоахиму Мюрату. В таком уютном жилище есть что-то от дворца вельможи века Просвещения, описанного когда-то Пушкиным: «книгохранилище, кумиры и картины…». Хозяин этого дома — гражданин Франции, русский дворянин Николай Васильевич Вырубов.
Сын видного земского деятеля, занимавшего в первом составе Временного правительства пост товарища министра внутренних дел, Николай Васильевич родился в Орле в 1915 году. Рано потеряв мать и оказавшись разлученным с отцом, не имевшим возможности вернуться из-за границы после Октябрьской революции, он жил под чужим именем и был вывезен в Европу восьмилетним. Рос во Франции. Незадолго до начала второй мировой войны стал студентом Оксфорда. Узнав об оккупации Франции немцами, записался добровольцем в создававшийся тогда в Англии отряд генерала де Голля. В рядах этого воинского формирования прошел Сирию, Ливию, Тунис, Италию, юг Франции, Эльзас. Несколько раз был ранен. Награжден за мужество двумя Военными крестами, орденом Почетного легиона и Орденом освобождения. После окончания войны работал в различных структурах ООН: сначала — переводчиком, затем — чиновником по социальным вопросам. Жил в Корее, Германии, Австрии, Англии. В 1958 году вернулся во Францию. Занимался проблемами беженцев. Был помощником министра по вопросам возвращенцев из Северной Африки. В 1963 году возглавил одну из авторитетнейших организаций русского зарубежья — Земско-городской комитет помощи российским гражданам за границей — и руководил ей до 1990 года.
Мне посчастливилось познакомиться с Николаем Васильевичем благодаря дару, переданному им в Государственный музей А. С. Пушкина в апреле 1994 года. Это были две русские миниатюры первой трети ХIХ века. На одной из них, выполненной акварелью и гуашью на костяной пластине в конце 1800-х годов, неизвестный художник изобразил Николая Андреевича Небольсина. Современник Пушкина и человек одного с ним круга, Небольсин не мог не встречаться с поэтом хотя бы в силу своего служебного положения (с 1829 года Николай Андреевич занимал пост московского гражданского губернатора). Косвенным подтверждением этому служит письмо Пушкина к жене, написанное в начале октября 1832 года, где, говоря об урегулировании имущественных вопросов, связанных с болезненным состоянием его тестя, Николая Афанасьевича Гончарова, поэт упоминает о предстоящем освидетельствовании больного гражданским губернатором Н. А. Небольсиным.
На второй миниатюре (также работы неизвестного художника) — выполненный в начале 1820-х годов акварельный портрет первой жены Николая Андреевича Небольсина — Евдокии Дмитриевны, урожденной княжны Львовой. Евдокия Дмитриевна Небольсина умерла в 1825 году в возрасте 29 лет. Ее племянница Евдокия Александровна Львова была замужем за прадедом Николая Васильевича Вырубова.
По устоявшейся традиции каждый дар музею отмечается благодарственным письмом. Именно такое письмо мне и надлежало передать Николаю Васильевичу. Зна о его занятости, я рассчитывал на «протокольные» десять минут встречи, однако все сложилось иначе. С живым интересом расспрашивая о московских новостях, о музее (где ему ни разу не удалось побывать, но где уже хранился его дар), хозяин дома охотно отвечал на мои вопросы и рассказывал о вещах, нас окружавших. Мое внимание привлекла забавная французская карикатура 1814 года на русских военных. Заметив это, Николай Васильевич поинтересовался, собирает ли музей подобный материал, и, услышав утвердительный ответ, явно обрадованный, произнес: «В моем деревенском доме есть целая папка похожих листов. Вы заберете их для вашего музея». Затем, взглянув на меня и, вероятно, увидев растерянное выражение моего лица, улыбнулся и добавил: «Я благодарен вам за то, что вы вывели меня из затруднительного положения. Последние полчаса я думал: что бы подарить музею? Вы помогли мне».
Неделю спуст я вновь сидел в том же кресле, возле ножки которого на этот раз стояла изящная черная папка, а на столике передо мной были разложены семь иллюминованных акварелью гравюр, выполненных французскими художниками в 1814-1815 годах и рассказывавших о пребывании русских войск в покоренном Париже. Большое количество таких гравированных картинок — отдельных листов, а зачастую и целых серий — появилось в лавках парижских книготорговцев уже через несколько недель после вступления союзных армий в город. Как правило, это были либо изображения мундиров различных родов войск в армиях союзников, либо сценки военного быта, либо карикатуры — нередко весьма злые.
Подписи к трем гравюрам — «Русские мундиры», «Русские солдаты и офицеры» (сери «Кто это?») и «Русские офицеры и генералы» (серия «Военный мундир. Россия») — говорили сами за себя. На остальных листах красочно изображалась жизнь русских офицеров в Пале-Руаяле.
Пале-Руаяль — дворец, площадь, галереи, театр — начиная с ХVII века превратился в европейскую Мекку гурманов и любителей разнообразных удовольствий. Под его арками размещались известнейшие рестораны Франции: «Вери», «Гран Вефур», «Труа фрер провансо». Описание одного дома (вернее, секции галереи) Пале-Руаяля, как бы представляющее срез, характерный для всего этого места, дает в своих дневниках знакомый Пушкина, известный московский историк, археолог и нумизмат, а в 1814 году — поручик лейб-гвардии Конного полка Александр Дмитриевич Чертков: «No 113 в Пале-Рояле; на третьем этаже — сборище публичных девок, на втором — игра в рулетку, на антресолях — ссудная касса, на первом этаже — оружейная мастерская. Этот дом — подробная и истинная картина того, к чему приводит разгул страстей». Свидетельство Черткова позволяет понять смысл вынесенных в заглавие одной из гравюр слов изображенного на карикатуре русского офицера, который, стоя перед галереей Пале-Руаяля и глядя на веселых парижанок, говорит своему приятелю: «Пойдем посмотрим, не подняться ли наверх?»
На других «пале-руаяльских» карикатурах — «Первый шаг молодого казачьего офицера в Пале-Руаяле» и «Прощание с Пале-Руаялем, или Последствия первого шага»- демонстрируется развитие сюжета, объединенного вокруг одного героя. Этот застенчивый юноша-казак с длинными ресницами и румяными щеками — счастливая находка французских граверов, излюбленный персонаж, без которого трудно вообразить себе «русские серии» 1814-1815 годов. Но если, представ перед нами впервые, он, потупив глаза, еще лишь робко знакомится с французскими кокотками, то при следующей встрече он же, но уже в окружении товарищей по несчастью стыдливо принимает из рук врача лекарства от болезни, которую в пушкинское время было принято называть «французской».
Гравюры были хороши, и ни одна из них не повторяла уже имевшиеся в музейном собрании. Однако главное потрясение, как выяснилось вскоре, ожидало мен впереди… Пока я разглядывал карикатуры, Николай Васильевич вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся оттуда, держа в руках потертую, полуразвалившуюся папку, на верхней крышке которой была наклеена этикетка с еще четкой надписью, сделанной коричневыми орешковыми чернилами: «Бумаги детей Вырубовых». Папка была плотно набита. Протянув ее мне, Николай Васильевич сказал: «Это наш семейный архив. Я хотел бы, чтобы он хранился в России. Что вы могли бы мне посоветовать?» Я развязал тесемки, и в моих руках оказалась увесистая кипа старых документов: указов об отставках и духовных завещаний, раздельных и купчих крепостей, описей имений и прошений в различные инстанции по судебным делам о спорных землях. Позже выяснилось, что в папке находилось свыше ста документов на двухстах четырех листах, что самый ранний из них датировался 1783 годом, а самый поздний — 1902-м. Но в тот момент, перебирая эти серые, бледно-желтые и голубоватые листы тряпичной бумаги, я вспоминал рассказ Николая Васильевича о том, как тяжело, зачастую не имея возможности взять с собой самое необходимое, покидали Россию его близкие, и думал, что, несмотря на это, они сумели провезти через границы и сохранить через годы бумаги, в которых — полуторавековая истори рода…
В тот вечер я убедил Никола Васильевича передать документы в рукописный отдел нашего музея. Но лишь позже в гостинице, разбирая их один за другим, я смог оценить, сколь интересны они для исследования. Текст первого же прочитанного документа (бумаги в папке лежали нерассортированными, вперемешку) настолько занял мое воображение, что возвращался к нему несколько раз. Речь в бумаге шла о судьбе построенного в ХVIII веке московского особняка Вырубовых. Он находился в Демидовском переулке — в Басманной части — неподалеку от тех мест, где провел свое детство Пушкин, по соседству с домом дяди поэта — Василия Львовича. Оба эти особняка сгорели во время пожара 1812 года. Вскоре после изгнания французов московские власти стали принимать от погорельцев прошения с перечнем потерянного имущества и указанием цены, за оное причитающейся. Одно из них было подано Анной Петровной Вырубовой. Текст документа, «со слов просительницы сочиненный и писанный коллежским регистратором Кочетовым» в «генваре 1813 года», показался мне примечательным по обилию характерных признаков времени и любопытных примет быта, явственно сквозь него проступающих. В прошении говорилось:
«Всепресветлейший Державнейший Великий Государь Император Александр Павлович — Самодержец Всероссийский, Государь Всемилостивейший.
Просит дочь действительного статского советника, камергера, сенатора и разных орденов кавалера Петра Ивановича Вырубова девица Анна Петрова, дочь Вырубова.
Жительство я имела в Москве Басманной части в собственном своем доме, который, а равно и имение мое во время бывшего в Москве неприятеля сгорело. Прилагаю оному регистр с назначением по долгу христианскому и чистой совести цены.
Дом состоящий в 3-х флигелях стоил 40 000 [рублей]. 18 картин писанных на масле — 1500. Фарфоровой посуды на 3000. Хрустальной посуды на 1500. Сервиз фарфоровой англинской — 1000. Чернилица серебреная весом 2 1/2 фунта — 250. Вещей золотых с бриллиантами и изумрудами — 1500. Шаль турецкая — 1000. Шуба чернобурых лисиц крытая черным отласом — 1000. 80 пар платьев из разной материи женских — 4000. 1 карета четвероместная и 1 двуместная — 4000. Разных винов в погребе — 2000. Запас годовой, как то: мука, крупы, масло, овес, сено, дрова, сахар, чай, кофей, свечи восковые и протчее — 2500. Одежда дворовых людей и имущество, им принадлежащее — 1500. Кровать китайская рисованная по гарнитуру с серебром — 1500. Мехов разнородных: соболей, горностаев, лисьих, беличьих — 1000. Разных книг коих звание не упомню на 400. Гитара — 100…»
Я вчитывался в «Регистр», и мне казалось, что это своеобразный путеводитель по неторопливому и обильному «боярскому дому» Москвы пушкинского детства — города, где, по словам поэта, «жили по-своему, забавлялись, как хотели» люди «независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству». И еще я думал о той странной, долгой и тяжелой дороге, которая привела этот пожелтевший от времени лист гербовой бумаги из послепожарной Москвы 1813 года в Париж года 1994-го…
У музейных даров есть чудесное свойство: хранимые в выставочных залах или фондовых помещениях, они сами сохраняют память о своих владельцах-дарителях.
Дар, полученный из Франции, еще описывается и изучается. Его полномасштабное осмысление, несомненно, впереди. Но имя и судьба Николая Васильевича Вырубова — это уже частица судьбы и истории Московского пушкинского музея.
А. Я. НЕВСКИЙ, старший научный сотрудник
Государственного музея А. С. Пушкина
* Текст прошения Анны Петровны Вырубовой печатается с незначительными сокращениями, с сохранением особенностей орфографии и пунктуации оригинала