К 75–летию со дня рождения
Публицистика и очерки
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1996
Публицистика и очерки
К 75–летию со дня рождения
А. Д. Сахарова
Л. М. БАТКИН
Время в России
отстало от Сахарова
Мы об Андрее Дмитриевиче Сахарове забыли.
Начисто!
Имею в виду, конечно, не ту внешнюю память, которая выражается в частоте упоминаний, в музейно-архивных усилиях, в торжествах очередных годовщин и проч. С этим обстоит не так чтобы слишком хорошо, но более или менее обычно. Спустя шесть с половиной лет после кончины любого, даже наизначительного, человека интенсивность поминовений затухает, это естественно.
Нет, речь пойдет о непреходящем нравственном и практическом смысле поступков Сахарова как гражданина России. И прежде всего в те два (точней, даже полтора) года, которые судьба отпустила ему — вслед за двадцатью годами диссидентского опыта и после возвращения из ссылки — для публичного действия на виду у страны. Задумаемся о принципах и качестве политического поведения Сахарова. О том, что можно бы назвать, не смущаясь некоторой приподнятостью, духом Сахарова, сахаровским началом в конкретной политике.
Вот что совсем глухо по нынешним временам.
Вот что «забыли» среди тех, кто раньше был совершенно чужд этому; чужд, натурально, и нынче. Кто? Прежде всего многие лица из числа бывшей советской «статусной» интеллигенции, пытающиеся — собственно, как и встарь,— когда дело доходит до отношений с властями, примирить демократические «взгляды» с откровенно беспринципными, конформистскими, мягко говоря, действиями. Замечательно, что подобные действия эти лица громогласно оправдывают как раз своими «передовыми взглядами»! Сие особенно относится к некоторым политикам и журналистам, считающим себя деятелями ужасно демократической ориентации.
Чтобы раскрыть заголовок настоящей статьи, понадобится не только кое-что сказать о том, как в ней акцентировано «сахаровское начало» политического поведения (подробней см.: «Конституционные идеи Андрея Сахарова», «Октябрь», 1990, № 5). Необходимо также связать «дух Сахарова» напрямую с положением накануне президентских выборов в России.
Не собираясь превращать раздумье к 75-летию со дня рождения Андрея Дмитриевича всего лишь в повод для предвыборной пропаганды, опущу сегодняшние имена и факты. Но с другой стороны, в середине марта, когда пишу эти строки, уже решительно никак невозможно рассуждать о человеческих и политических уроках Сахарова вне очередной исторической коллизии, перед которой жестко и драматически вновь поставлен каждый из нас. Всякая отвлеченность выглядела бы тут нехорошо, неуместно, не по-сахаровски. Подписчики возьмут в руки майскую книжку «Октября» за совсем считанные дни до выборов.
Итак, меня занимают очевидные параллели между «тогда» и «сейчас». Сходный принципиальный контур российской ситуации и в конце 1989-го, и в начале 1996 года.
Та история совсем недавняя, да уж больно быльем поросла. Все же не поленимся в память Сахарова вернуться к ней.
Тогда Сахаров призвал ко всеобщей двухчасовой политической забастовке. А затем в знаменитой последней речи на депутатском заседании в Кремле, за несколько часов до смерти, потребовал перехода Межрегиональной группы в оппозицию! (Еще незачем было уточнять, что в демократическую…)
Ему хором возражали люди, считавшие себя о-о-чень практичными, трезвомыслящими, а значит, и наиболее полезными из демократов. Что-де такая забастовка не имеет никаких реальных шансов состояться. И вместе с тем (несколько противореча себе), что выступление против Горбачева-реформатора, тем паче переход в безоговорочную оппозицию к нему, будет «подарком правым силам». (Под «правыми» еще принято было подразумевать силы партаппаратной реакции и полицейского насилия). Со всех сторон звучало: у демократов нет никакой альтернативы Горбачеву. Также и после первой крови, которая легла на генсека, несмотря и на явный застой «перестройки», вопреки очевидному прекращению верхушечных реформ… Даже те, кто разделял глубочайшее разочарование страны по поводу вялости, неэффективности, двусмысленности, загнивания курса Горбачева, все-таки полагали неизбежной поддержку наименьшего зла. (Впрочем, сам этот глубокомысленный словесный оборот, кажется, еще не был в ходу.) На роли наибольшего зла, разумеется, тогда видели исключительно Лигачева и т. п.
И что же Сахаров?
Сахаров, как известно, считал необходимой «условную поддержку» Горбачева лишь до поры: пока реформистские изменения режима могли исходить только сверху и пока аппаратная «перестройка» действительно худо-бедно продолжалась. Расшатывая здание режима, умножая и углубляя сразу же появившиеся трещины на нем, формула «условной поддержки» поначалу поневоле исчерпывала встречные возможности действия «снизу».
Но эта формула означала: демократ должен реагировать на происходящее сугубо избирательно, критически, независимо. Поддерживая шаги Горбачева к «гласности», к элементам гражданских свобод, к частично демократическим выборам и пр., одновременно приходилось противостоять официальному лицемерию, демагогии, попятным движениям того же Горбачева и его окружения. Формула означала: сохранять в самосознании (и в глазах общества) безусловную дистанцию.
Тут не должно было быть места двусмысленностям. Никакой поддержки партийной «перестройки» вообще. Нажим на чуждую (недемократическую) власть. Однако же не закулисный, не из интимных «групп давления», без дипломатичных умолчаний и пускания слюны, без низости верноподданного слияния с властью. Нажим максимально публичный и на условиях независимого достоинства, как бы от имени пусть пока не существующего гражданского общества, с тем, чтобы таким образом способствовать развитию его ростков, что и было высшей политической целью.
Заметим, что именно эта подоплека общественного поведения А. Д. Сахарова в 1988—1989 годах помогает понять, почему по-настоящему лишь он один из диссидентов стал в новую эпоху вполне ответственным реальным политиком. А не правозащитником по преимуществу (и одновременно политиком бесцветным). Однако нравственная закваска сахаровского диссидентства никуда не делась. Она вошла в органику его политического практического разума. Исторический практицизм Сахарова никогда не оттеснял на второй план необходимость действовать по совести, по личному убеждению. Для Андрея Дмитриевича и вообразить нельзя ложную дилемму: или принципы, или, мол, диктат обстоятельств, интересы ближайшего политического результата.
Это не значит, что компромисс отвергался Сахаровым от порога. Отнюдь! Сахаров умел в каждый конкретный политический момент вырабатывать для себя точную меру такого компромисса, который сообразовывал бы принципы с обстоятельствами, однако ничуть не жертвуя первыми ради последних, напротив, завоевывая для демократических и либеральных принципов новое социальное пространство. Сахарову помогало в этом то, что он политически мыслил категориями будущего. Он придерживался абсолютной независимости поведения от соображений политической конъюнктуры, т. е. не смешивал, как это столь часто случается, практическую гибкость с оппортунизмом. Он исходил из интересов русской демократии в широкой оптимистической перспективе.
Он был «странным», на особенный собственный лад, а потому крайне современным и нужным России политиком. Он был политиком, а не «вождем». И не «совестью нации». Скорее уж одним из самых светлых ее демократических умов, готовым действовать. Андрей Дмитриевич смотрел на многие вещи по-своему и не боялся остаться в одиночестве. Но был, повторяю, готов действовать вместе с другими так, как считал бы проницательным, честным, политически дальновидным и, следовательно, практичным.
Именно так повел себя Андрей Дмитриевич, когда я предложил создать клуб «Московская трибуна». А. Д. стал нравственным и рациональным общественным камертоном клуба, в те времена не оскверненного душком соглашательского удобства, «демократического» карьеризма. Клуб был тогда по условиям момента как раз образцом эффективного компромисса на грани возможного. Мы, разумеется, сразу же оказались «под колпаком» КГБ. Участие А. Д. сильно помогло превратить «МТ» первого года ее существования в некий оселок будущей, более зрелой и открытой политической оппозиции. Сотрудничать с Андреем Дмитриевичем было чистосердечно и радостно.
Но вернемся к той последней речи 14 декабря 1989 года.
Участие Сахарова в Межрегиональной группе, с ее донельзя пестрым, отчасти и сомнительным составом (я прозвал МДГ «Ноевым ковчегом перестройки»), в этом промежуточном полуоппозиционном «нечто», также было сознательной данью политическому компромиссу. Но сразу же Сахаров стал добиваться радикализации этой группы. Общество просыпалось. Движение пошло уже и снизу, самостоятельно. Сахаров остро почувствовал это и первым сделал очень важные практические шаги.
Сперва — призыв к двухчасовой забастовке. Помню, был взволнован, когда А. Д. позвонил вечером спросить, как я отнесся бы к идее о таком призыве. Я поддержал ее тут же без малейших колебаний. Позже, 14 декабря, «категорически не соглашаясь» с Голданским насчет «подарков правым силам», А. Д. наилучшим образом сформулировал, в чем состояли политический смысл и успех этой акции.
«То, что произошло за эту неделю при обсуждении нашего призыва,— это важнейшая политизация страны, это дискуссии, охватившие всю страну. Совершенно не важно, много ли было забастовок. Их было достаточно много. В том числе были забастовки в Донбассе, были они и в Воркуте, были во Львове, были во многих местах. Но не это даже принципиально важно. Важно, что народ нашел наконец форму выразить свою волю, и он готов оказать нам политическую поддержку. Это мы поняли за неделю. И мы этой поддержки не должны лишиться. Единственным подарком правым силам будет наша критическая пассивность. Ничего другого им не нужно, как это» (курсив мой.— Л. Б.).
При всех существеннейших и самоочевидных отличиях переживаемого сегодня исторического этапа не могут не поражать совпадения с теми кажущимися уже далекими и подзабытыми днями.
Вдумаемся не в событийные частности, а в логику того, что сказал Сахаров.
«Я хочу дать формулу оппозиции. Что такое оппозиция? Мы не можем принимать на себя всю ответственность за то, что делает сейчас руководство. Оно ведет страну к катастрофе, затягивает процесс перестройки на много лет. Оно оставляет страну на эти годы в таком состоянии, когда все будет разрушаться. Все планы перевода на интенсивную, рыночную экономику окажутся несбыточными, и разочарование в стране уже нарастает. И это разочарование делает невозможным эволюционный путь развития в нашей стране. Единственный путь, единственная возможность эволюционного пути — это радикализация перестройки.
Мы одновременно, объявляя себя оппозицией, принимаем на себя ответственность за предлагаемые нами решения, это вторая часть термина. И это тоже чрезвычайно важно.
Сейчас мы живем в состоянии глубокого кризиса доверия к ,…. руководству, из которого можно выйти только решительными политическими шагами ,….
И последнее, что нам необходимо,— это восстановить веру в нашу Межрегиональную группу. Межрегиональная группа — с ней связывало население страны огромные надежды. За эти месяцы мы стали терять доверие».Замените в этом сахаровском рассуждении «перестройку», ее прекращение, ее загнивание нынешними «реформами», их (под аккомпанемент пустых словес) прекращением и загниванием, растягиванием на долгие годы. «Несбыточностью» структурных перемен и социальных обещаний. Замените разочарование «перестройкой», к осени 1989 года выдохшейся и начавшей опаснейшее сползание к «чрезвычайщине», наконец, к августовскому «путчу» — разочарованием большинства населения в послеавгустовском «номенклатурном капитализме». Замените «радикализацию перестройки» как «единственную возможность эволюционного пути» необходимостью принципиально нового реформистского старта. Замените упоминание о политике руководства страны как о пути к «катастрофе» ужасом гражданской войны в Чечне и реальной опасностью прихода к власти коммунистов как следствия именно политики 1993—1996 годов. Замените потерю «огромных надежд» и «доверия» к МДГ несоизмеримо более исторически масштабной и грозной утратой доверия к демократии и демократам. И сквозь текст простой и убежденной речи вдруг проступит ее всеобщий смысл.
Никто, разумеется, не вправе сказать, будто он знает, как теперь повел бы себя Андрей Дмитриевич Сахаров. Но вот как думал и поступал он шесть лет тому назад — это-то мы знаем. К сожалению, Сахаров со своими мыслями о демократической оппозиции опередил других политиков по крайней мере на четыре-пять лет. Время не удержало его духа, его весьма практического понимания того, что означает вести демократическую политику. Время в России отстало от Сахарова.
Припомним, что происходило дальше. Как уже в марте 1990 года закипели разговоры о том, что-де нужно всячески по-прежнему поддерживать Горбачева, пожелавшего, «в порядке исключения» из одновременно принятого закона, стать президентом СССР. «Придется!» — толковали лица, воображавшие себя о-о-чень практичными «демократическими прагматиками». Они вразумляли, что они не столько за Горбачева, сколько против Лигачева и прочего тогдашнего наибольшего зла. Между тем Горбачев, уже пустив кровь в Закавказье и Прибалтике, все тесней приближал к себе мрачный сонм будущих «путчистов».
Припомним, как после августа 1991 года столичные политиканы, тершиеся в кремлевских передних, вопреки воле II съезда «ДемРоссии» опять предали заве-щанную Сахаровым идею независимого гражданского действия вплоть до демократической оппозиции. С лета 1992 года, когда гайдаровско-чубайсовская реформа начала захлебываться, обнаружила половинчатость и неструктурность, такая оппозиция вновь стала необходимой. Теперь уже по отношению к младономенклатурному ельцинизму. Но демороссы старались стать партией, нет, не у власти, конечно — кто ж это им позволил бы? — но хоть при власти. И неминуемо обрекли некогда достаточно массовую и мощную организацию на самый жалкий упадок.Припомним далее, как совсем недавно ту же двусмысленную роль сыграл «Демвыбор» (в который, кстати говоря, успели перебежать ловкие и циничные персонажи из «оргбюро» «ДемРоссии»). Новая партия поддержки недемократической власти, став на ту же дорожку и поддержав авторитарную Конституцию, вступила на тот же, что и прежняя «ДемРоссия», путь компрометации, путь самоуничтожения. «Демвыбор» сначала попал в нокдаун после успеха Жириновского. Впрочем, зато было кому немедленно вручить переходящее звание «наибольшего зла». И оправдать оппортунизм в условиях «прекращения реформ» (запоздалая констатация Е. Гайдара осенью 1995 года). В итоге в декабре 1995-го гайдаровцы, потерпев второе за два года и теперь уже сокрушительное поражение, оказались в нокауте. А поскольку большинство из них не сочло необходимым сделать какие-либо выводы относительно собственных ошибок, напротив, в панической растерянности заметалось между оппозиционностью и поддержкой Кремля, значит, и эта партия вскоре окончательно перейдет в мир политических теней.
С диссидентских времен А. Д. руководствовался максимой, которую выразил приблизительно так: если положение безвыходное, нужно поступать в соответствии со своими убеждениями. Положим, когда-то это требовало от человека геройства. Требовало жертв больших, чем подавляющее большинство из нас было бы в состоянии выдержать. Грозило потерей работы, минимального благополучия, творческого призвания, далее — свободы, наконец, самой жизни.
Но что мешает поступить в соответствии со своими убеждениями в 1996 году? Например, проголосовать на выборах за того, чьи позиции тебе наиболее близки и кого можно, во всяком случае, безоговорочно назвать демократическим кандидатом. Казалось бы, ныне-то, пока есть возможность безопасно выбрать по совести и трезвому расчету, почему бы так и не поступить? Странно.
Вот недавно прочел в «Литературке» примерно следующее потрясающее высказывание: «Голосовать за имярек и страшно, и стыдно, но приходится». Да голосуйте как вам угодно! По Сеньке и шапка. Но ежели известные факты таковы, что вам «страшно», но ежели вам «стыдно»… короче, на деле-то вам так голосовать не угодно?.. Ну, что тут скажешь!
Почему бы не остаться у избирательной урны самим собой. Не прикидываться аналитиком, не верить «аналитикам», особливо тем из них, кто циничен и корыстен. И перечитайте Сахарова. Если дорожили когда-либо стилем его политического поведения.
Или мешает (многим искренне!) как раз то, что… положение отнюдь не безвыходное? Предпочитают по привычке десятилетий считать его как бы безвыходным. Забывают, что характер выхода — немедленного или по крайней мере на политическую перспективу — теперь зависит и от собственного гражданского поведения множества индивидов. Точней, хотя и знают об этом, однако инерционно, на советский лад, без ясного сознания, что надежный выход неотделим от обновления страны. Ограничиваются убогим: «Лишь бы не было хуже». Вот поделом и получат именно хуже. Притом что в лоб, что по лбу. Трусят сделать шаг принципиальный, соответствующий личным взглядам, но могущий ввиду исторической дальновидности оказаться непосредственно, конъюнктурно «непрактичным». И вот политиканствуют. Но притом нет-нет а ежатся. Что (кто) именно станет «лучшим подарком» коммунистам во втором туре?
Подчас осеняет: вдруг окажется гораздо более опасным, приведет к прямому проигрышу (т. е. и в конъюнктурном плане тоже) именно бесстыжий выбор, недемократический.
«И страшно, и стыдно, но приходится». И некому руку подать.
Забыли о Сахарове.
Вряд ли это печальное наблюдение уместно соотносить с десятками миллионов так называемых простых людей. Весной 1989 года все впервые увидели на телеэкране бесстрашного человека, о котором дотоле ходили тайные легенды. Сахаров оказался далеко не «оратором» и вообще… странно не похожим на «политика». Большинство телезрителей, возможно, так и не успело задуматься, что же за деятель Сахаров, чем он, в частности, руководствовался при драматических перипетиях последнего года «перестройки» и своей жизни. Внезапная смерть его потрясла тысячи и тысячи, заставила на миг протереть глаза. А затем все тут же покатилось почти что так, как если бы Сахарова у нас никогда и не было.
Мнимопринудительный «выбор» (то есть на деле отказ от свободного выбора); выбор «против», а не «за»; выбор мимо исторической перспективы и личного убеждения; холопская идея наименьшего из двух зол, лозунг «безальтернативности» — все это, насколько я в состоянии понять, вполне антисахаровские позиции. Глубоко немудрые и непрактичные с точки зрения коренных интересов русской демократии.
Сейчас Андрею Дмитриевичу было бы лишь семьдесят пять.
И как печально, что голос его смолк. Не просто печально: крайне несвоевременно. Нынче мнение и поступок Сахарова столь же нужны, как во все его прижизненные времена. Может быть, даже более того: особенно сегодня нам недостает одинокого голоса диссидента.
19 марта 1996 г.