Записки литера
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1996
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН Моя маленькая трепанация черепа.
В Центральном доме литераторов — новогодние елки. Профсоюзы закупают билеты для рабочих своих предприятий, и нормальные люди с завода ведут детей в ЦДЛ, удивляясь, что у писателей такой-эдакий Дом.
Я сижу в импровизированном по поводу ремонта и вообще смены вех буфете (столики стоят прямо в холле, мало под буфет приспособленном), пью свои сто грамм, читаю газету. Ко мне подсаживаются два родителя (дети — в зал, на елку, родители — в буфет), разливают принесенное с собой, вслух рассуждают — надо же, для писателей, вот ведь. Через буфет ничтоже сумняшеся проводят двух медведей.
В зале появляется прозаик Яркевич, автор произведений «Как я и как меня» и «Как я занимался онанизмом» (ну что тут поделать: так написано на обложке книги, выпущенной «ИМА-пресс»), любящий повторять, что главное дело писателя — работать над своим имиджем. «Литгазета» заказывала Яркевичу святочный рассказ: он написал про писателя, написавшего «Как я занимался» — понятно чем. Это и есть работа над имиджем.
Я помахал Яркевичу рукой, он сел рядом со мной и через пару минут дал понять нашим соседям, что мы не просто водку пьем, а пьем ее как литераторы, по праву писательского билета. Соседи обрадовались — с писателями пили, будет что мужикам на заводе рассказать, вот ведь история, трали-вали. И один из соседей сидящего рядом с ним Яркевича впрямую спрашивает:
— Вот вы, например, что написали?
А тот нет, чтобы над имиджем поработать, впрямую ответить: я, дескать, написал роман «Как я занимался онанизмом»,— заалел, аки маков цвет, потупился, очи, стало быть, долу.
— Ну, что написал… Я, знаете, стесняюсь, ладно уж…
Рабочий наседает: — Нет, ну чо ты, скажи, ребятам рассказать, живой писатель, не хрен собачий! И что, печатают?
Яркевич мнется, рдеет.
— Вот, в последней «Литературке» у меня рассказ святочный.
— Как фамилия твоя?
— Что вы, мне, право, неловко, давайте лучше водки выпьем…
История, по-моему, удивительная: типический характер в типическом цэдээле, времена, нравы… В лучших традициях литературного анекдота — почтенный, заслуженный жанр.
Но дело в том, что ныне этот жанр пользуется все большей популярностью. Редакция «Нового литературного обозрения» затеяла такую акцию: попросила нескольких текущих московских литераторов написать дневник собственной и литературной (собственной через литературную и наоборот) жизни за один месяц. Попросила, предположив, что из памяти истории утекают очень существенные повседневные мелочи, которые обеспечивают вкус, дух, аромат, воздух, мелодию и запах эпохи. Результат — очень, на мой взгляд, интересный.
Вот один автор описывает свое отношение к определенным особенностям организации культурного досуга современной творческой интеллигенции. «Былая банкетность последнего дня, венчавшая серьезные речи, ныне переплеснулась через край. Дело свелось к фуршету без конца и без края: неизбежные, как рок, бананы и бутерброды предваряют действо с самого начала» — это про научные конференции. Тут же — про литературные вечера. «Юбилей Георгия Иванова в ЦДЛ. Переполненный Большой зал: те, кому не хватило места на полу и в проходах между рядами стульев, наводняют буфет. Высокие ноты торжества в первых речах, пафос зажигает зал. Витковский говорит удивительное: у любого прижизненного сборника Иванова (судя по тиражам) было меньше читателей, чем их сейчас собралось в одном зале. Но жанровая бессмыслица судьбоносного вечера тут же забила ключом: натужные речи с трибуны, масленые взоры тех, кто весь вечер провел в буфете и уже почти забыл о цели прихода»,— и картинка приятная, и самоидентификационные проблемы автора на ладони, и зато литературный дар, часто умело скрываемый в «серьезных» статьях того же сочинителя, здесь о себе знать дает.
Или рассказ сотрудника газеты о том, как он пытается добиться от своих сосотрудников мнений-впечатлений о культурных событиях, превращается в увлекательную литературную игру. «… Переругиваясь по телефону: а) с коллегами, у которых «впечатлений» не было и не намечается, b) с ними же — относительно остальных материалов, с) с отделом рекламы, который не совсем точно знает, будет ли во вторник 1/8 полосы занята гимном «вечным ценностям литературной коллекции в натуральной коже», d) с близкими, интересующимися его возвращением домой, е) с Феропонтом Альдебарановичем, который три недели назад оставил для наших музыкальных (арт, театральных) обозревателей замечательный материал о Богдане Титомире (приглашение на выставку в Подлипках, сентябрьскую программу певческого коллектива «Семь белоснежек и Серый Волк»): «В отпуске я был! В отпуске! Завтра спросите у референта!», g) с Дульцинеей Сидоровной, которой совершенно необходимо перемолвиться с тем самым сотрудником, который счастливо пребывает в том самом отпуске, откуда я, увы, вернулся, f) с тем, кто не туда попал, h) с Романом Арбитманом, который…» Цитировать — одно удовольствие. Когда цитируешь так обильно чужие концептуальные построения, любой член творческого союза вправе спросить: где же, голубчик, твои мысли? Когда цитируешь кусками художественную прозу, тоже как бы нехорошо — анализировать надо, а не цитировать. Чай, не Белинский.
Впрочем, это, конечно, художественная именно проза. Легкая, малопритязательная, чуть детская, ибо симулирует возможность написать «как в жизни». Процитированный кусок о газете живо напомнил мне детское чтение — романтические повести про редакционные коллективы, в коих непременно присутствуют типажи балагура, чудака — местной бестолочи, юлы-карьериста, старого зубра журналистики и молодого прогрессивного редактора. Редакционные хохмы и воспоминания об опечатках перемежаются суровыми буднями рыцарей второй древнейшей. Трое суток шагать. Когда-то такая словесность явно поспособствовала моему поступлению на факультет журналистики. Теперь прочел означенный абзац и прям-таки затосковал по ежедневной газете: по ругани тамошней, по рекордам скорописи в номер, по эротическому напряжению, что вибрирует между всеми сотрудниками отдела или редакции: узелки завязываются, узелки развязываются, завязываются в новом сочетании. Когда все валентности исчерпываются — коллектив можно распускать.
Меня тоже пригласили участвовать в этом проекте «НЛО»: цитировать из себя некрасиво, но опытом поделиться можно. И вообще-то вряд ли бывают нелитературные дневники: самый эстетически невинный автор понимает, что работает «в жанре» и пишет отчасти литературу. А уж в такой откровенно литературной игре и вовсе пропадает пиетет к документальности — факт нужен для того, чтобы превратить его в сюжет, человек — чтобы стать персонажем. А то, что вполне литературный герой носит фамилию и биографию человека реального, придает тексту и столь милое сердцам сегодняшних данко семантическое мерцание, и столь милую сердцу Данко классического внетекстуальную энергетику (могут, короче, надавать по шее). Ваш покорный слуга относится к поклонникам «Трепанации черепа» Сергея Гандлевского — книги, понаделавшей шуму не только в традиционных литературных кругах, но и у, так скажем, творческой молодежи, предпочитающей чтению экстези и пяленье в пентиум. Книга, рассказывающая о том, как поэту Гандлевскому проломили голову и он живет с таковой головой, общаясь с традиционными литературными знакомыми. Многие литературные знакомые остались весьма недовольны, как их «вывели». Но книга попала куда надо — в проблемы аутентичности литтусовки.
Вышла «Трепанация черепа» в январе прошлого года, а в январе нынешнего уже мне проломил череп поэт Иван Жданов. Роман Арбитман воспринял это как не очень удачную цитату из Гандлевского… По недостатку любви к историческим наукам я не буду касаться сейчас эволюции темы. Хотя и понимаю, что много там любопытных пунктов. Например, литература Серебряного века: стихи Блока или прозу Берберовой читать чем далее, тем невозможнее, но мемуарные книги увлекательны, как «Три мушкетера». Сильный был век — вдруг да останутся иссиня-кокаиновые герои того века в истории литературы не как авторы «оригинальных» текстов, а как персонажи воспоминаний друг друга… Цепочка оттуда — Лидия Яковлевна Гинзбург: достаточно обычный литературовед, но совершенно гениальный сочинитель мемуарной прозы. Ну и так далее. Вплоть до Довлатова, который довел до афористического безумия способы общения исторических лиц с неисторическими: «Только что звонил Моргулис. Просил напомнить ему имя-отчество Лермонтова». И т. д.
Но сегодня художественно-вольное обращение с как бы реальными людьми стало общим местом. И «Митьки» Владимира Шинкарева. И опубликованный одновременно с текстом Гандлевского роман Кенжеева…— менее ошумленный, но тоже вполне симптоматичный. И «Хроника» Попцова печаталась в «Октябре» в роли большой прозы, а не документалистики. И творческий метод журналистов Басинского и Горелова, которые берут какое-нибудь реальное лицо из светско-культурной среды и начинают фантазировать на темы его, лица, психологии (я уже писал об этом в «ЛГ» за 21 февраля)… Такую тактику можно обозвать неэтичной (что сплошь и рядом и делается), но интереснее объяснить — почему, собственно, она сегодня актуальна, успешна и т. д. В самом общем плане здесь можно говорить об изживании концепции цельной личности. Будто есть некое Я настоящее, а есть ненастоящее, Я подлинное и всякие вокруг этого Я наносные явления. Такие представления убедительно критикуются самыми разными дискурсами. Социальной психологией, указывающей, что обилие ситуативных ролей (современный человек сегодня одновременно является бог знает кем: работником какой-то сферы, представителем такого-то сословия, вкладчиком банка, владельцем акций, членом семьи и какой-нибудь общественной организации, пешеходом или автолюбителем, в одних отношениях начальником, в других подчиненным) закрывает всякое Я-как-таковое и открывает Я-множество. Политология сообщает, что нет никаких подлинных интересов той или иной социальной группы, а есть симулятивные образования, возникающие в социально-политическом процессе, всякое из которых может в определенных условиях быть назначенным на роль интереса. Постмодернистская теория культуры считает, что не бывает непосредственного жеста — жест всегда делается от специально конструируемой ситуативной маски. Трансперсональная психология обнаруживает, что границы личности вообще не поддаются обнаружению. И т. д. и т. п. Потому нельзя сказать, что поэт Санчук о себе знает правильно, а у Гандлевского выведен неправильно: и то, и другое — нормальные варианты Санчука.
В нашем случае это общекультурное объяснение накладывается на проблемы литературной публики (именно она прежде всего предмет таких произведений). Известно, что случилось с этой публикой: потеря привилегированного духовного положения в обществе, полная куча-мала в плане финансовом (одни благоденствуют от всяческих фондов, многие откровенно бедствуют), переформатирование средств массовой информации — так, что там вовсе не должно пахнуть литературой. Откуда у такой публики цельность личности и прочая адекватность? Любимый жанр текущей эпохи: записной тусовщик издевается над каким-нибудь фуршетом (жрут да пьют, а духовности никакой), а назавтра снова идет на фуршет. Это к степени адекватности. Но вот один очень важный мотив «литературы тусовки» и художественных дневников — они стремятся запечатлеть какие-то очень важные, но стремительно улетучивающиеся вещи: мимолетные пустые разговоры, подробности отношений, социальный расклад, который уходит из памяти почти в ту же минуту, как уходит из жизни.
Два-три десятилетия назад та же история была с просто-вещами. Концептуализировал ее Жан Бодрийяр в книге «Система объектов» — поколения вещей стали сменяться гораздо быстрее, нежели поколения людей. Раньше люди жили среди стабильных вещей, не менявшихся по полвека, ныне за одну жизнь через твой дом проходит дюжина отрядов мебели. Вещи очень быстро стареют — художник хочет их сохранить. Из очень известных примеров — «Близкое ретро» Битова с изъяснением реалий типа шарика-раскидайчика, «проект лирического музея» Михаила Эпштейна, роль простой, не необычной вещи у художников-концептуалистов. Ныне подобную девальвацию претерпевают уже отношения: наша позиция внутри мира и позиция к миру меняется на глазах, быстрее, чем на глазах. Никто не догадался, кажется, записать бытовую историю перестройки. А там ведь происходило что-то совершенно волшебное. Ранняя-ранняя ласточка грядущей коммерциализации — лотерея «Спринт», где выигрыш давался сразу. Толпы, многочасовые ожидания билетов, люди покупали пачки по двести штук — сто, боже мой, рублей,— дома проверяли, бежали обратно за выигрышем… Консервные банки под названием «Масса пищевая на хлебе». Чтение газет и журналов как абсолютное счастье. Желание развешивать по фонарям коммунистов, кои довели страну до ручки, постепенно перетекающее в желание голосовать за них на выборах. Люди, откусывающие кончики у батонов в хлебном магазине: дают по одному в руки, а надкусишь, так кто же тебе его не продаст. Первые кооперативы — среди героев анекдота: «Поймал новый русский золотую рыбку и спрашивает: ,,Ну, чего тебе надобно, золотая рыбка?“ — есть ведь те, что в восемьдесят шестом году рисовали на футболке слово «Адидас» прямо русскими буквами и продавали это на Рижском рынке. Ухмылка при информации о том, что через пять лет у всех будут не только видеомагнитофоны, но и персональные компьютеры: машинка «Москва», казалось, останется с тобой до гробовой доски. Талоны на спички. Возникновение синтагмы «лицо кавказской национальности». Появление, страшно подумать, конкурсов красоты. Первый раз по телевизору — реклама нижнего белья. Типа: чего-то просвечивало. Вся редакция весь день шумела, а я, дурак, не видел и безумно переживал… Или просыпаюсь утром похмельный в квартире приятеля, машинально включая телик, а там сидит мужик, ничего не говорит, но отчаянно кривляется и так вывихивает руки, будто хочет укусить себя за локоть. Кручу звук — ни фига. Все, думаю,— белая горячка. А это оказался Алан Чумак…
Или трансляции с Первого съезда депутатов — да никогда смертные не видели столь сногсшибательного кино… Или «Рэмбо» в легальном видеосалоне — а мир не перевернулся и переворачиваться не хочет… Так же, как от того, что в «Юности» Парщиков и Еременко… В конце концов именно эти невозобновимые впечатления и составляют ту сладость утекающей через все подряд жизни, что единственно вспоминается потом — когда приходит в голову с чем-нибудь попрощаться (может быть, для этого надо хорошенько получить по голове). Не идеи вспоминаются и даже не чувства, а касания и ощущения. Как впервые привел ребенка в метро и показал эскалатор и как ребенок попросил проехать еще, а тебе было некогда, а скорее просто неохота, и ты отказал ребенку. Как приезжал два раза в месяц из Москвы на Васильевский остров, и спешил на Пятую линию, и плакал, сколько у тебя впереди всякого счастья. Ну и всякие ясные вещи: колотье в груди, глухие рыдания в подушку, молчаливая пустота, разматывающаяся от живота к горлу, когда понимаешь, сколько всего и какого именно может случиться.
Подумать только, мы живем в мире, где может случиться ровным счетом все что угодно. Вот только что в новом номере журнала «Урал» (номер девять за прошлый год, но вышел в конце февраля) в романе Валерия Исхакова «Екатеринбург» вместо единички, обозначающей номер главки, оказался напечатан баран. Маленький такой барашек. Откуда взялся — непонятно. Можно спорить, что такого не было еще в мировой истории. В марте я был в Свердловске. Перед отъездом мне странно позвонила писательница для кино Надя Кожушаная, бывшая свердловчанка, и спросила, помню ли я, как в разгар борьбы со змием на углу между Свердловской киностудией и Центральным гастрономом мужики, когда кончилась водка, поймали за задницу трамвай и частично стащили его с рельсов. После чего водку привезли. Я сказал, что не помню, помню или нет. В Свердловске я пришел на это место, и мне показалось, что помню, и даже вспомнил, как именно помню….
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так вот, опять о ЦДЛ. Ресторан после ремонта таки открыли, устроили очень дорогую современную хавалку. Сто гр. кристалловской — четыре доллара. Буфет в холле пока не закрыли — здесь сто грамм того же самого стоит доллар. Одни пьют за четыре, другие за один. Но есть и третий тип посетителей — старых писателей, посещающих ЦДЛ сорок лет. Им и доллар дорого. Они приносят с собой купленное на улице, наливают себе из-под полы, обходясь, таким образом, сорока центами. Вот что сегодня русская литература: нищий писатель в ЦДЛ и дневниковая запись о нем.∙