Записки литературного человека. Вячеслав КУРИЦЫН. ЮБИЛЕЙНОЕ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 1996
 |  |  |
| ||
|
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН
ЮБИЛЕЙНОЕ Юбилеев целых два. Один из них случился в январе, когда я готовил эти строки к печати, другой назначен на апрель, когда они, строки, должны увидеть свет. В стилистике их, строк, героя мы увидим в этом совпадении особенный смысл, но какой именно — останется нашим секретом.
Первый юбилей связан с тем, что полвека назад, а именно 5.01.1946, Попов Евгений Анатольевич, прозаик, драматург, эссеист, родился в Красноярске, который благодаря его усилиям вошел позже в историю мировой литературы как город К. на великой сибирской реке Е. Трудовую деятельность начал в 1962 году рабочим геолого-разведочной партии. В 1968-м закончил Московский геолого-разведочный институт им. С. Орджоникидзе. Несколько лет работал по специальности в благословенной Сибири. В 1975-1978 годах жил в подмосковном г. Дмитрове. С 1978-го живет в Москве. Последнюю пару лет в «доме, который построил Мальгин»: в роскошном новоделе на улице «Правды», где получили суперквартиры десять или двенадцать самых-самых писателей. Внешностью и лексикой, впрочем, до сих пор напоминает большого добродушного сибирского мужика. Интеллигента выдают заикание и подозрительная вежливость. Листаем досье дальше. В 1962 году в Красноярске за участие в «самиздатском» журнале был исключен из комсомола, в котором, однако, ни до этого, ни после не состоял. Печататься начал в том же 1962-м (рассказ «Спасибо» в газете «Красноярский комсомолец» под псевдонимом). Затем редкие публикации в разделах «сатиры и юмора» («Литературная газета», «Литературная Россия», «Сибирские огни», альманах «Енисей»), в юмористическом сборнике «Извлечение с корнем» (Новосибирск; автор строк тогда как раз жил в Новосибирске и прекрасно помнит эту ерундовую брошюрку).
Юбилей второй: первая заметная публикация. В апреле 1976 года вышел «молодежный» номер «Нового мира», где дебютировали Марк Харитонов, Евгений Бунимович, Андрей Василевский и куча другого литературного люду. Юный Виктор Ерофеев сообщал в рецензии на некий забытый текст, что молодые входят в литературу робко, слишком уж пиететно, словно страшась разбить старинную вазу. Позже Ерофеев продемонстрировал, как следует входить в литературу. Три рассказа Попова напутствовались в этом номере словом покойного к тому времени В. М. Шукшина. Дело пошло: в октябре 1978-го певец К. был принят в Союз писателей, а уже через семь месяцев и тринадцать дней успешно исключен оттуда вместе с тем же Вик. Ерофеевым за участие в альманахе «Метрополь» в качестве одного из авторов и составителей. В СП Попова восстановили в 1988-м. Шведский ПЕН-клуб, русский ПЕН-центр, какие-то исполкомы… Точка. Далее перечень книг, переводов, театральных и радиопостановок. Завидная, в общем, судьба.
В упомянутом новомирском предисловии В. Шукшина сходящий в гроб классик удачно наметил те линии творчества молодого прозаика, что впоследствии так или иначе определяли всю его писательскую судьбу. Шукшин писал, во-первых, о мастерстве рассказчика: сочинять рассказы настолько же трудно, как анекдоты. Во-вторых, о том, что тексты Попова посвящены людям Сибири, края, который не то чтобы отличается какой-то совсем уж особой ментальностью, но «просто жить там труднее». В-третьих, советовал Попову избавиться от авторской «ироничности» во имя лучшего, что в нем есть: правдивости, прямоты, искренности.
Интерес к людям тех мест, где «жить труднее», в неизменном виде проносится Поповым через все его славных полвека. Вензель «К» на «Е» становится составной частью интеллигентского фольклора. В многочисленных выступлениях и интервью Попов часто пытается обратить внимание на проблемы культуры «провинции». В последние годы он состоит в редколлегии красноярского журнала «День и ночь», принимает активное участие в его создании и пропагандирует это издание в столичной прессе. Ежели кто из сибирских литературных друзей Попова приезжает в Москву,
он охотно приглашает знакомца в ресторан ЦДЛ, где предлагает и выпить, и закусить.
Что касается техники рассказа, Попов не был и никогда не стал хорошим новеллистом, четко, расчетливо и неожиданно выстраивающим композицию. Типичный «рассказ Попова» те тексты, что во множестве создавались в раннем творчестве и продолжали создаваться и в дальнейшем, но уже с меньшей интенсивностью, те тексты, что составляют в основном сборники «Жду любви не вероломной» и «Самолет на Кельн». В этом типе рассказа главное не «мораль», не «урок», несмотря на то, что отдельные тексты («Жестокость») могут казаться отчетливой притчей. В этом типе рассказа главное не остроумный сюжетный ход. Их матрица: достаточно рядовое жизненное происшествие производит на героя довольно неожиданное впечатление, побуждает его к довольно неожиданным действиям, которые, однако, вовсе не выливаются, как это можно было бы предположить, в какой-нибудь неожиданный результат. Все завершается опять же обычно. Точнее: никак не завершается, не только «катарсис», но и «развязка» зачастую отсутствуют. Результатом «странностей», «чудностей» и смысловых смещений оказывается своего рода «пустое действие», отсутствие качественного наращения смысла. Эффект загадочности и многомерности, «глубины» еле происходящих событий. Прелесть многих рассказов Попова в том, что он превращает нелепость, никчемность жизни в повод для удивления ее, жизни, таинственностью и «прекрасностью». Достаточно логично, что со временем эта особенность порождает письмо, в котором событие текста уже отчетливо, концептуально «никчемно», никчемность в чистом виде (чтение газеты, стояние в очереди в магазине): умение обнаружить в этой сугубой бессобытийности повод для того же удивления и счастья эффект еще более неожиданный и сильный (рассказы «Шуцин-Пуцин», «Размышления в универсаме Теплого Стана», роман с газетой «Прекрасность жизни»). Наиболее яркое воплощение этого эффекта можно обнаружить в романе «Душа патриота» (1982).
Что касается отмеченной Шукшиным излишней «ироничности», то она в принципе могла прочитываться как ироничность вполне шукшинская, связанная с известным типом героя-чудика. Более того, она могла прочитываться и как ироничность еще более опрощенная, о чем и свидетельствует долгое существование Попова в качестве «юмористического» писателя. Однако характерно, что Шукшин почувствовал какую-то принципиальную враждебность, заключенную в ироничности Попова. Ироничность Попова, увы, совершенно не божественна: она вполне по-нарциссически обслуживает образ самого рассказчика, она склонна уравнивать предметы речи, которые у писателей предыдущих поколений выстраивались в строгую иерархию, она допускает говорение, письмо как чистое действие, как наслаждение от самой возможности писать-говорить, никак не связанное с внеположенными (духовными, социальными) задачами.
Таким же образом фирменный канцелярит Попова «согласно всем требованиям нынешней планировки и градостроения, имелось у них в районе решительно все, что нужно современному человеку для жизни полнокровной, интересной, насыщенной в любом отношении» не решает каких-то концептуальных задач, как это происходит у Зощенко или Платонова, а просто свидетельствует о том, что автору приятно соответствовать какому-то готовому типу речи, то есть опять же свидетельствует о радости от чистого, бесцельного письма. И это качество наиболее полно проявлено в уже упоминавшейся и горячо любимой автором этих льстивых строк «Душе патриота».
Посвящена «Душа» предметам вполне банальным: дневниковым впечатлениям автора от незначительных текущих событий, а также прогулкам одноименного автору героя и его друга поэта Д. А. Пригова по Москве в тот день, когда тело покойного Л. И. Брежнева выставлено в Доме союзов. Здесь в наибольшей степени выявлена любовь к необязательному письму, к говорению по пустякам, что и позволяет зафиксировать «прекрасности жизни» и составляет главное очарование прозы Попова. Грандиозность контекста (смерть, положившая начало смерти империи, о чем автор, конечно, знать не мог, но что сумел выразить с пронзительной грустью), естественно, обеспечивает роману серьезное социальное измерение без видимого вмешательства авторской воли. «Душа патриота» может остаться в истории как одно из самых трогательных прощаний с чудом советской государственной сказки.
Позже в романе «Накануне накануне» (1993) Попов пытался повторить опыт «Души патриота», заменив контекст советской имперскости на не менее важный в отечественной традиции контекст «великой русской литературы». Помимо этого, роман интересен тем, что это один из немногих современных опытов «римейка» (он написан по канве «Накануне» Тургенева). Однако свойство самой мифологии «великой русской литературы» таково, что она автоматически ставит перед тем, кто к ней прикасается, возвышенные задачи. Автор «Накануне накануне» имеет в виду достаточно конкретные социальные и духовные концепты, отчего текст звучит излишне претенциозно, а к тому же и скучно, ибо концепты эти слишком хорошо известны. Акцентирование внимания на «духовности» и вообще на фиксированных смыслах отличие творчества Попова последних лет. Он, как бы вспомнив о последнем совете Шукшина, относится к письму и миру более серьезно и менее «иронично», подвергая тем самым серьезной опасности основные достоинства своего искусства. Это, конечно, не красит нашего юбиляра, о чем мы и должны в своей торжественной статье прямо, нелицеприятно и принципиально сказать. Но завершить юбилейное выступление хочется за здравицу: новогодней цитатой из финала «Души патриота». Выпьем за Гаригозова, Канкрина, Шепонина, Галибутаева, Ревебцева, Кодзоева, Телелясова, Попова, Горича, Шолохова, Разина, Наталью Евгеньевну, дядю Колю Первого и дядю Колю Второго, тетю Машу, Блантера, Мокроусова, Соловьего-Седого, бабу Таню, деда Ваню, Соньку и Вальку, полярника Папанина, Ива Монтана, деда Пашу, Марка Бернеса, Каледина, Ш. Андерсона, племянницу Маню, Тараса Бульбу и его сыновей, Карамзина, Вертинского… и так на много-много страниц. Предлагается, в частности, выпить за весь русский алфавит.