Достоевский и языческий миф
Литературная критика. Игорь ВОЛГИН. Хомо субститутус: человек подмененный. ДОСТОЕВСКИЙ И ЯЗЫЧЕСКИЙ МИФ<
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 1996
 |  |  |
| ||
|
Литературная критика
Игорь ВОЛГИН
Хомо субститутус: человек подмененный
ДОСТОЕВСКИЙ И ЯЗЫЧЕСКИЙ МИФ ;
«Я не ветошка!»
Статья написана на основе доклада, прочитанного в ноябре 1990 года на конференции в Музее-квартире Ф. М. Достоевского в Ленинграде.
Достоевский ввел в русский литературный язык не только выразительное словечко «стушеваться» (вменяя это себе в особую писательскую заслугу едва ли не бо’льшую, чем сочинение романов). Ему принадлежит также целый ряд выражений, довольно быстро ставших устойчивыми художественными формулами. Придуманные им обороты (и даже употребленные в неожиданном качестве отдельные слова — например, «арифметика») обрели мощный метафорический смысл. «Кровь по совести», «слезинка ребенка», «идея, попавшая на улицу», «русский скиталец» и т. д.все эти вербальные комбинации не есть отвлеченные философические понятия и символы: словно счастливые строки грибоедовской комедии, они тоже постоянно у нас на слуху.
О черная гора,
Затмившая весь свет!
Пора пора пора
Творцу вернуть билет,-
говорит Марина Цветаева и нам, усердным читателям «Карамазовых», не надо объяснять, о чем, собственно, идет речь.
Обогатился не только язык обогатилось сознание. «Словечки» Достоевского, войд в обиходную русскую речь, не могли не усилить ее образную энергию.
Одно из таких словечек «ветошка». Однако доселе никогда не обсуждался вопрос ни о возможных реальных основаниях этой «метафоры», ни о ее художественной «сверхзадаче».
«Ветошка»впервые возникает у Достоевского в «Бедных людях»в эпистолярных гореваниях Макара Девушкина: «И ведомо каждому, Варенька, что бедный человек хуже всякой ветошки и никакого ни от кого уважения получить не может».
Ветошка последний по значимости предмет в иерархии материального мира. Это вещь, не имеющая ни определенной функции, ни цены, мнимость, лишенная устойчивой формы и пребывающая как бы на грани быти и небытия. Она знак маргинальности и ущерба. Сравнить себя с ветошкой — значит решиться на крайнюю степень самоуничижения. «…Так что я и у этих господ,продолжает Макар Девушкин,чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги вытирают…»
Итак, слово найдено: в «Бедных людях» оно может еще показаться вполне случайным. Но вскоре этот мотив возникает вновь — на сей раз в «Двойнике». Повто ряясь там с демонстративной навязчивостью, ветошка становится одной из сквозных повествовательных тем: слово-ключ, слово-пароль, слово-оборотень.
Вот как в сердцах аттестует себя господин Голядкин: «Ах ты голова, голова! ведь и утерпеть-то не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишка какой-нибудь, канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь, тряпка, ветошка гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!..» И тот же герой с негодованием отвергает эти жестокие самообвинения: «Но, как ветошку, себя затирать я не дам. Я не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!»
«Я не ветошка!» вопиет господин Голядкин. Следует признать, что это «мировой вопль. «В нем протест против расчеловечивания человека, превращения его в ничто. Господин Голядкин вкладывает в это повергающее его в такое расстройство слово какой-то очень личный и оскорбительный для себя смысл. Можно подозревать, что даже площадная национальная брань в силу своей универсальной формализованности — показалась бы ему более академической и поэтому не столь обидной. Ветошка предметна, осязаема, социальна и именно в этом качестве непереносима.
И вот уже из речи героя прилипчивое словцо незаметно переходит в авторскую речь (имитирующую, правда, стиль господина Голядкина): «Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин и сам в иной раз это чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин,так, подлая, грязная бы вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами и далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но все-таки с чувствами…»
В этой длиннейшей фразе слово «ветошка» повторено семь раз: сакральное число, употребляемое также для заклинаний.
Почему же так «привязалось» именно это речение? И вообще: откуда оно взялось?
Академические комментарии никогда не излишни
Комментаторы Полного (академического) собрани сочинений Достоевского, как водится, знают ответ. Они уверенно называют литературный источник. Это, по их мнению, роман И. И. Лажечникова «Ледяной дом»1. Действительно, в главе третьей этого романа указанное слово наличествует впрочем, во вполне нейтральном контексте и без какого-либо художественного акцента. Ветошкой назван здесь один из любимцев Бирона Кульковский: «Это нечто была трещотка, ветошка, плевательный ящик Бирона».
По логике комментаторов, Достоевский заимствовал свою лексику исключительно у своих литературных предшественников. При этом, однако, не берется в расчет, что ветошка слово отнюдь не книжное, а скорее просторечное, повсеместно распространенное.
«Ветух, ветоха, ветошка «тряпка, тряпица, лоскут изношенной одежды, белья; подтирка. Так трактует это слово В. Даль2. Лажечников употребляет его именно в указанном смысле. Его «ветошка» не обладает никакими «дополнительными» значениями и равна самой себе. Она, позволим заметить, не претерпевает никаких нравственных метаморфоз.
Разумеется, Достоевский читал «Ледяной дом». Но выводить отсюда, будто он заимствовал «ветошку» исключительно из этого замечательного произведения, все равно что подозревать, будто бы название «Дядюшкин сон» ведет свое происхождение не иначе как от Александра Сергеевича Пушкина на том основании, что в пушкинском лексиконе тоже можно встретить подобные интересные слова («Мой «дядя «самых честных правил…» или же «Исчезли юные забавы, как «сон, «как утренний туман…»). Сколь блистательные возможности открываются здесь дл сравнительного литературоведения (или, как сейчас принято говорить, интертекстуального анализа)!
Формулу «человек ветошка» комментаторы Полного собрания расшифровывают следующим образом. Это «обобщенное выражение судьбы забитого и унижен-
ного человека, страдающего от потери своих человеческих прав»3. Тут не поспоришь: и Макар Девушкин, и господин Голядкин терпят очевидные неудобства «от потери своих человеческих прав». Правда, не совсем ясно, какие из них им наиболее симпатичны4.
Кроме того, в «Бедных людях» есть еще один персонаж, служанка Тереза «женщина добрая, кроткая, бессловесная», которую хозяйка «затирает… в работу словно ветошку какую-нибудь». И хотя в последнем случае ввиду бессловесности героини трудно судить, соотносит ли она себя с тем образом, который так занимает Макара Девушкина и господина Голядкина, социальная репутация «ветошки» остаетс неколебимой. Это, если угодно, один из синонимов «маленького человека».
Итак, «ветошка» связана, как непременно заметили бы наши школьные учителя, если бы в те баснословные времена мы изучали Достоевского, исключительно с униженным положением бедных чиновников Петербурга 30-40-х годов ХХ века. Но, может быть, понятие, которое ввел Достоевский, значительно шире привычных социологических характеристик? Не распространяется ли оно на человека вообще на человека как такового, как тварное (или, если угодно, природное) существо? (Нам уже приходилось говорить, что в названии «Бедные люди» ударение можно поставить на втором слове: это как бы вздох божественной печали обо всем роде человеческом.) И не ориентируется ли при этом автор действительно на какие-то литературные тексты?
О каком же источнике может идти речь?
Это, как думается, «История государства Российского».
К вопросу о происхождении видов
Во втором томе своего труда Карамзин, повествуя о распространении христианства на Руси, сетует на то, что «успехи Христианского благочестия . — ….206 не могли искоренить языческих суеверий и мнимого чародейства». Так, некие обманщики ходили по Волге, и, когда в ростовских землях (Ростова Великого, разумеется) сделался голод, они объявили, что «бабы причиною всего зла и скрывают в самих себе хлеб, мед и рыбу». При этом женоненавистники брались доказать свое обвинение экспериментально: «…люди приводили к ним матерей, сестер, жен; а мнимые волхвы, будто бы надрезывая им плеча и высыпая из своего рукава жито, кричали: «видите, что лежало у них за кожею!» Таким образом были погублены многие невинные. Для выяснения дела был послан некий «Вельможа Ян». К нему, говорит Карамзин, привели «двух главных обманщиков, которые не хотели виниться и, доказывая мудрость свою, открывали за тайну, что Диавол сотворил тело человека, гниющее в могиле, а Бог душу, парящую на небесах; что Антихрист сидит в бездне; что они веруют в его могущество и знают все сокровенное от других людей»5.
Как можно догадаться, наглые злодеи пытаютс оправдать свое неблаговидное поведение ссылкой на какие-то высшие мистические обстоятельства. При этом они не скрывают, что действуют именем дьявола. В свою очередь, «Вельможа Ян» ответствует им как истинный христианин: «лжета: сотворил Бог человека от земли, составле костьми и жилами и от крове, и несть в нем ничто же…» После чего приказывает повесить своих религиозных оппонентов на дубу.
Все так, но при чем тут ветошка? Какое отношение имеет этот новейший литературный предмет к давним схоластическим спорам?
Чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться к примечаниям, которыми Карамзин снабдил основной текст. В них прокомментирован и упомянутый выше сюжет. Наряду с другими источниками «последний летописец» приводит Ростовскую летопись. Именно здесь возникает интересующее нас слово. И притом в совершенно неожиданном контексте.
Итак: «… говорят волхвы: «Бог мывся в мовнице и вспотився, отерся ветхом, и верже с небесе на землю». И Карамзин тут же поясняет: «Ветх то же, что ветошка»6.
Достоевский читал не только писател Лажечникова. Он неплохо знал и Карамзина. «История государства Российского» — книга его детства, излюбленный предмет семейного чтения7.
Правда, трудно предположить, чтобы юный читатель Карамзина простирал свое любопытство до того, чтобы скурпулезно изучать обширные авторские примечания к «Истории». Но если бы даже дело обстояло именно таким образом, мы все же не рискнули бы утверждать, будто «ветошка» Достоевского находится в прямой связи с «ветхом» Ростовской летописи.
Но тут есть еще один чрезвычайно важный момент.
Соединяя свидетельства различных источников, Карамзин вольно или невольно упустил (или, вернее, не обратил на нее внимания) существеннейшую подробность. Из его текста можно почерпнуть только то, что:
а) диавол, как это утверждают «волхвы», создал человеческое тело;
б) мывшийся в бане (мовнице) Бог отерся «ветхом, » который затем был низвергнут на землю.
Оба эти события существуют у Карамзина отдельно и никак не связаны между собой.
Между тем можно установить, что «ветх», которым отерся Бог, и происки дьявола сосуществуют в рамках единого сюжета.
Об этом свидетельствует «Повесть временных лет»:
«… Они же . — волхвы — сказали: «Мы знаем, как человек сотворен». Он же . — Ян.- спросил: «Как?» Они же отвечали: «Бог мылс в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил Сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек,в землю идет тело, а душа к Богу».
Итак, ничтожная ветошка обретает в летописной интерпретации воистину глобальный онтологический смысл. Она есть та первичная субстанция, из которой возник, если воспользоваться еще одним крылатым выражением, «гордый человек» венец творения. При этом человек бывает раздвоен не в силу каких-то субъективных причин: согласно предложенной версии, он как бы двойствен «изначально.
«Читал ли автор «Двойника» «Повесть временных лет»? Во всяком случае, его знакомство с входившим в круг школьной литературы творением Нестора-летописца не менее вероятно, чем с трудами Лажечникова и Карамзина.
«Повесть временных лет» относит изложенные событи к году 6579 от сотворения мира (то есть 1071 от Рождества Христова). Со дня крещения Руси не минуло и века. Неудивительно, что речи волхвов производят сильное впечатление на еще не вполне окрепших в «греческой вере» слушателей. Картина, рисуемая «вдохновенными кудесниками», воистину космогонична. Моющийс в бане (нам еще предстоит выяснить, что’ это за баня) Бог (разумеется, дохристианский, языческий), вспотев, обтирается ветошкой, которую тут же выбрасывает за ненадобностью. Пропитанный божественным потом обрывок ткани (материя!) отныне предмет не простой, а сакральный. Именно из нее решено сотворить человека причем, судя по всему, по обоюдному согласию сторон. Спор между Богом и дьяволом касается лишь «технической «стороны вопроса. Дело кончается компромиссом: человека телесного (так сказать, по остаточному принципу из «подсобных материалов) » творит дьявол, Бог же вкладывает в дьяволово создание душу живу. То есть в известном смысле Бог и дьявол выступают здесь как партнеры-творцы. И тот, и другой могут претендовать на обладание правами отцовства.
Надо признать, что авторы этой гипотезы неплохо разбирались в дуализме человека, или, как выразился бы Бахтин, учитывали его амбивалентную природу. В свою очередь, знатоки манихейства с удовлетворением подметили бы отсутствие у Бога каких-то особых преимуществ перед дьяволом, иными словами, равномощность высоких договаривающихся сторон.
Нет, все-таки не писатель Лажечников вдохновлял писателя Достоевского! В «Ледяном доме» интересующее нас словоупотребление однозначно. «Ветошка» — это ругательство и ничего более. Оно указывает на заискивание перед сильными мира сего, подлость, низость души. Можно ли упрекнуть в этом самоотверженного Макара Девушкина? Или даже господина Голядкина, первого в ряду «подпольных индивидуалистов» Достоевского? Какое касательство к проблеме воскрешения и гибели человека имеет проходное лажечниковское словцо?
Но к этой проблеме напрямую относится драма, изложенная в «Повести временных лет».
Бог борется с дьяволом: как сказано в «Братьях Карамазовых», полем этой битвы является сердце человеческое.
Или весь человек.
Сатана там правит бал
Родиона Раскольникова мучит вопрос — не тварь ли он дрожащая? Выражение заимствовано из Корана из переложенной Пушкиным 43-й суры:
…и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
В «Евгении Онегине» присутствует тот же коранический образ:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…
Согласно дохристианскому языческому мифу, тварный человек произошел из ветошки. Он в телесной своей ипостаси есть несовершенная — смертная и дрожащая тварь.
«Человек-ветошка» и «тварь дрожащая» — оба эти определения восходят к нехристианским священным текстам (языческим преданиям и Корану). Подобные «антиличностные» трактовки человеческой природы неприемлемы для христианства, где человек, созданный по образу и подобию Божию, выступает прежде всего как существо духовное, нравственное, заслуживающее спасения. То есть именно в том качестве, в каком хотел бы трактовать его Достоевский.
Но здесь возникает еще один мотив.
Очевидно, сотворение человека из ветошки не входило в первоначальные намерения языческого бога. Но он по каким-то причинам (случайная утрата обретшей сакральное значение туалетной принадлежности?) вынужден принять предложенную дьяволом дихотомию. Так достигается раздел «сфер влияния». Человек как целостное творение Божие подменен его полутворением. Ветошка символ подмены.
Любопытно, что Федор Павлович Карамазов, как бы предвосхищая изумительную стилистику советского новояза, аттестует своего сына Ивана знаменитой впоследствии формулой «не наш человек». Заметим, что «не наш» также одно из народных обозначений лукавого.
Кроме того, мотив похищения грешной души силами ада обыгран и в пародийной фамилии Крестьяна Ивановича Рутеншпиц. «Шпиц» это собачья порода: как и гетевский пудель, он может стать вместилищем сатаны. Попечительный доктор Рутеншпиц рекомендует своему пациенту некоторое развлечение: «а вместе с тем и бутылки врагом не бывать; равномерно держаться веселой компании». В этой связи нелишне вспомнить кабачок Ауэрбаха.
Правда, грань между воображением и явью здесь весьма условная как, скажем, и в кошмаре Ивана Карамазова, когда автор не дает «ясного и недвусмысленного» ответа относительно происхождения карамазовского Черта.
Достоевский А. М. Из воспоминаний. В кн.: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. В 2 тт. М., 1990, т. 1, с. 75.
Очевидно, не случайно местом свершения «ставрогинского греха», в котором Достоевский якобы признался П. Висковатову (и о котором Н. Страхов поспешил известить Л. Толстого), была избрана именно баня. Независимо от того, кто являлся подлинным автором этой исторической сплетни, он только уловил связь между характером «самого страшного» преступления и «обстоятельством места».
Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1992, с. 341. См. также: Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Записки Московского археологического института. Т. Х. М., 1913, сс. 5-7.
15 Об источниках этих представлений, восходящих к детским годам писателя, см. подробнее: Волгин И.Л. Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах. М., 1991.
16 Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. М., 1989, с. 34.
17 Там же, с. 37.
18 Там же, с. 36.
Именно в указанном смысле употребляет этот «термин» автор «Двойника».
«От него . — Голядкина-младшего. — ведь все станется! говорит господин Голядкин.Ах ты, господи боже мой!… И подменит человека, подменит, подлец такой,как ветошку человека подменит и не рассудит, что человек не ветошка. Ах ты, господи боже мой! Эко несчастие какое!..»
Итак, ветошка символ подмены. «Хомо сапиенс, «создание Божие, обращается в «хомо субститутус «(человек подмененный). Живой, теплый, натуральный человек (человек вообще) может обернуться ветошкой, а на его место победительно устремляется кто-то другой. Господин Голядкин бессилен перед наглым самозванцем, Голядкиным-младшим. Кто же этот навязчивый персонаж?
Двойник господина Голядкина, Голядкин-младший, имеет, очевидно, ту же природу, что и ночной посетитель Ивана Федоровича Карамазова, в которого последний, по примеру Лютера, запускает стаканом. Дьявол — «обезьяна Бога» (в известном смысле его «отрицательный двойник», Антихрист). Тем легче удаются подобные карнавальные штуки «на человеческом уровне». «Царя подменили» одна из наиболее излюбленных русских тем. Страшится, что его подменят, «как ветошку», и господин Голядкин. «Человек не ветошка»: с кем, однако, он отважился спорить, кому толкует о сем?
Ветошка, которой вероломно был «подменен» целостный человек у истоков творенья, этот «низкий» предмет вдруг становится объектом пристального художественного созерцания. Если даже подобный интерес носит случайный характер (впрочем, что’ в искусстве случайно?), он в высшей степени символичен. Глубинные пласты языческого дохристианского «фольклорного» сознания проступают в классической русской прозе.
«Я не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!»
Дьяволу мало смертной плоти господина Голядкина. Ему подавай его бессмертную душу.
Вспомним самый конец «петербургской поэмы».
«Он . — Голядкин. — впал, наконец, в забытье… Когда же он очнулся, то увидел, что лошади несут его по какой-то ему незнакомой дороге. Направо и налево чернелись леса; было глухо и пусто. (Так исподволь возникает знакомая музыкальная тема «Записки сумасшедшего».»И. В.) «Вдруг он обмер: два огненные глаза смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блестели эти два глаза. Это не Крестьян Иванович! Кто это? Или это он? Он! Это Крестьян Иванович, но только не прежний, это другой Крестьян Иванович! Это ужасный Крестьян Иванович!..»
Кого разумеет господин Голядкин под враждебным и столь запоздало узнаваемым «он»? «Он» так в народе эвфемистически именуют черта. И действительно, не дьявол ли увлекает за собой грешную душу Голядкина, пока карета доктора Рутеншпица мчит свою несчастную жертву в дом скорби? «Два огромных глаза», которые светятся в темноте «зловещею, «адскою » радостию», свидетельствуют в пользу такого предположения.
Если вглядеться, сатана заявляет о себе не только у позднего (карамазовский черт), но и у раннего Достоевского. Правда, делает он это пока в высшей степени деликатно.
Один из ключевых эпизодов «Двойника» — бал в семействе Клары Олсуфьевны.
«Господа Бассаврюковы! проревел во все горло лакей, появившись в дверях кабинета. «Хорошая дворянская фамилья, выходцы из Малороссии»,подумал господин Голядкин».
Бассаврюковы действительно «выходцы из Малороссии». Знаток и любитель Гоголя, Достоевский откровенно указывает на литературное родство. Ибо в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Басаврюк не кто иной, как черт. Надо полагать, господа Бассаврюковы его ближайшие родственники.
Так кто же тогда правит бал у Клары Олсуфьевны?
Нечистая сила в «петербургской поэме» почти неотличима от натуральных людей. Ее выдают лишь «ненастоящие» пародийные фамилии Бассаврюковы, Рутеншпиц (то есть шпицрутен). Дьявол просто глумитс над малоначитанным господином Голядкиным. Потустороннее как бы прорывает в иных местах оболочку материального мира; слуги Мак-Фатума стараются затеряться в толпе «нормальных» персонажей. При этом Бассаврюковы, Двойник, Рутеншпиц все эти мистические и, очевидно, соприродные сущности — никак не связаны между собой. Их связь за пределами логики, они — щупальца потустороннего мира, удушающие господина Голядкина и уволакивающие его в бездну. Кто они плод больного воображения героя или реальные слуги дьявола? Автор «Двойника» предпочитает не обсуждать этот вопрос.
Вот какие следствия могут проистечь от «ветха, «случайно оброненного в «мовнице.
«Здесь самое время поговорить о бане.
Баня равна вечности
Осмелимся утверждать: бан один из сквозных образов Достоевского. Этот сюжет возникает в его произведениях по меньшей мере четырежды. И всегда в сверхбытовом (то есть не только «собственно банном») контексте.
Раскольников и Свидригайлов беседуют о вечности.
«- Я не верю в будущую жизнь,сказал Раскольников. Свидригайлов сидел в задумчивости.
— А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде,сказал он вдруг.
«Это помешанный»,подумал Раскольников.
— Нам вот все представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится».
Интересно: в силу каких причин вечность «мерещится» странному собеседнику Раскольникова чем-то «вроде деревенской бани»? Навеян ли этот диковатый (чтобы не сказать страшный) образ исключительно игрой богатого свидригайловского воображения или же он связан с какими-то глубинными пластами памяти, более древними, нежели личное индивидуальное сознание героя?
Если Бог перед тем, как сотворить человека, моется в бане, тогда сама баня может выглядеть неким изначальным минус-пространством, своего рода протолабораторией творца. Баня есть обиталище Бога, иными словами вечность. «Помешанность», которую подозревает в Свидригайлове Раскольников, отнюдь не выглядела бы таковой в глазах все тех же «вдохновенных кудесников». Волхвы сумели бы оценить неслабый свидригайловский образ. Помещая своего Бога в «мовницу», они снабдили его отнюдь не белоснежными, тканными из драгоценных пряж рушниками. Невзрачная ветошка оказывается в данной ситуации метафизически более уместной. К традиционным банным аксессуарам относятся, конечно, как векова закоптелость, так и пауки «по всем углам». (У Достоевского, кстати, пауки и прочие «сладострастные насекомые» тоже образ повторяющийся, сквозной.) Мрачна картина, нарисованная Свидригайловым,это, разумеется, не христианская вечность (хотя, собственно, что мы знаем о ней?). У этой «модели», как выясняется, имеетс свой прототип.
Пребывание в «такой «вечности оскорбительно для пребывающего: если он, конечно, не Бог.
Вспомним: булгаковский Воланд разъясняет мертвому черепу Берлиоза, что каждому дается по вере его,и отправляет назадачливого борца с бессмертием в милое его сердцу небытие. «Вечный дом» Мастера это заслуженный им вечный покой. Свидригайлов, очевидно, заслужил баню. Причем пребывание в оной, должно быть, мало чем отличается от тысячелетней неподвижности Пилата, помещенного в неподвижное время и в сжавшееся до каменного кресла пространство. Любопытно, что один из героев другой истории, рассказанной Чертом Ивану Карамазову (как и Берлиоз — убежденному противнику будущей жизни), все же преодолел соблазн такого отрицательного бессмертия и прошел-таки свой квадриллион километров.
Бог, пребывающий в бане, которая равнозначна вечности, мог сильно поразить воображение Достоевского если вдруг отважиться допустить, что будущий автор «Преступления и наказания» ознакомился с «банным» сюжетом еще в свои детские годы. Мальчик, естественно, воспитывался не на «Повести временных лет», а на Священном писании. Заметим, что Бог-Творец единственный неолицетворенный персонаж Библии. За шесть дней Он создает вселенную; Он борется с Иаковом; Он является Моисею на горе Синайской. Он величествен, всесилен и вездесущ. Однако при этом остается незримым, Его трудно представить «вживе». Бог, моющийс в бане, этот домашний, сказочный персонаж, гораздо ближе и понятней ребенку, который, конечно, запоминает такие, сниженные до бытового уровня космогонические подробности.
Кстати: почему в рассуждении Свидригайлова бан названа деревенской?
В семействе Достоевских, в Москве, детей обыкновенно купали дома. Летом, в деревне, дело обстояло иначе.
«.в Черемошне,вспоминает младший брат Достоевского Андрей Михайлович,была небольшая баня, каковой в Даровой не было, и вот в эту-то баню мы почти каждую субботу хаживали всем семейством . — ….». (Вспомним, что в «Братьях Карамазовых» именно в Черемашню отправляется брат Иван чтобы попустить совершиться убийству.)
Баня (тем паче деревенская баня) не может не произвести впечатления на ребенка. Если же имеется подозрение, что это еще и «обиталище бога», она впечатляет вдвойне.
Небольшая («да почему же непременно огромное?»), закоптелая, с пауками по
углам черемошненская бан не она ли, часом, присутствует в жутком видении Свидригайлова?
Однако у автора «Записок из Мертвого дома» имеются и другие примеры.
«…баня была по преимуществу простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш острог».
Место, куда попадают каторжные, мало напоминает скучное свидригайловское бессмертие. То есть это тоже в известном смысле часть вечности, но не той пассивной, равнодушной, бессобытийной, что привиделась Свидригайлову-«мечтателю «(прямому антиподу ранних мечтателей Достоевского). «Эта «вечность устрашает совсем другим: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад».
Слово названо. Баня ассоциируется с геенной огненной, с Тартаром, с преисподней. Зрелище, как подметили иные проницательные современники, сравнимое со сценами из Данте.
«Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу . -. Пару поддавали поминутно. Это был уже не жар; это было «пекло «(выделено нами.- «И. В.). «Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу. . — Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики . — ….. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место».
Сходство с преисподней выглядит тем убедительней, что здесь, в острожной каторжной бане, пребывают заведомые грешники, уже несущие земное наказание, уже влачащие свои железные цепи. С другой стороны, вполне очевидна амбивалентность бани-ада, где огонь и кипящая вода как бы знаменуют обряд очищения.
В любом случае баня место не вполне посюстороннее.
«Татьяна по совету няни…»
«Ты разве человек,обращается слуга Григорий к Павлуше Смердякову,ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто…».
Григорий намекает на некое, не вполне, на его взгляд, обыкновенное происхождение своего воспитанника («от бесова сына и от праведницы»). «Банная мокрота» вполне сравнима с «ветошкой» во всяком случае, в «иерархическом» смысле это явления одного порядка. Григорий человек книжный, он усердный чтец «божественной» литературы: Четьи-Миней, книг Иова, Исаака, Сирина и т. д. Он интересуется хлыстовщиной и, как можно предположить, знает кое-какие апокрифы. Правда, старый карамазовский слуга вряд ли знаком с «банной» версией происхождения человека в ее летописном варианте. Однако нельзя исключить, что в его словах сказались отголоски каких-то народных поверий.
В русском фольклоре баня место влекущее и таинственное.
На болоте баня рублена,
На сыром бору катана,
На лютых зверях вожена,
На проклятом месте ставлена.
Баня обладает мощным магическим потенциалом.
Почти во всех религиозных системах воде приписана сакральная роль. (Крещение у христиан, миква у иудеев, купание в Ганге у индуистов, омовение рук и ног у мусульман и т. д.) На Руси знаменита баня. «Репутация» ее довольно двусмысленна. Хотя сам банный ритуал имеет в виду прежде всего сугубо гигиенические цели, можно сказать, что «идеологические» функции русской бани гораздо шире ее бытового предназначения. Баня точка соприкосновения с запредельностью, место встречи с потусторонними силами. Она отверста в миры иные. Гаданья, совершаемые в бане, тоже, конечно, связаны с ее мистическим статусом.
Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть; —
Но стало страшно вдруг Татьяне…
Истоки этого страха очень древнего происхождения. Пушкинская героиня, очевидно, догадывается, на какого рода контакты обрекает она себя ради удовлетворения своего девичьего любопытства.
В бане не полагалось икон, а при входе в нее надлежало снять с себя крест. Если случался пожар и баня сгорала, то на баннище никогда не ставили никакие новые строения.
Л. Гумилев упоминает о почитании на Руси духов умерших навий (отсюда — навьи чары) культ, который сохранился вплоть до ХХ века. Баня играет в этих мистериальных действах не последнюю роль.
«Эти духи навии требовали от живых людей немного: угощения в Чистый четверг и вытопленной бани с приготовленными полотенцами; на полу бани рассыпали золу с пеплом, а на другой день находили на золе следы, похожие на куриные, в чем усматривали доказательство посещения бани покойниками — «приходили к нам навии мыться». Разумеется, священники утверждали, что приходили бесы, но, самое интересное, факт под сомнение не ставили. После того как баню готовили для навий и поддавали пару, люди не входили туда до следующего дня. Весь обряд был отнюдь не обременителен».
Итак, даже православные священнослужители не решались оспаривать особые функции бани, относя их, впрочем, к ведению бесов и допуская возможность проникновения через этот канал демонических сил. Конечно, Свидригайлов был бы очень удивлен, если бы ему сказали о связи его метафизических представлений с древними верованиями славян. Подозревал ли, в свою очередь, Достоевский, сравнивший каторжную баню с царством Сатаны, что эта его метафора не так далека от стойких народных поверий? Как бы то ни было, этот пласт мифо-поэтического сознания присутствует в его прозе.
В своей книге «Нечистая, неведомая и крестная сила» С. В. Максимов говорит: баня «издревле признается нечистым местом, а после полуночи считается даже опасным и страшным: не всякий решается туда заглянуть, и каждый готов ожидать какой-нибудь неприятности, какой-нибудь случайности и неожиданной встречи. Такая встреча может произойти с тем нечистым духом из нежити, который, под именем баенника, поселяется во всякой бане за каменкой, всего же чаще под полком, на котором обычно парятся. Всему русскому люду известен он за злого недоброхота». Во время святочных гаданий баенник либо бьет гадающего когтистой лапой (к беде), либо нежно гладит мохнатой и мягкой («как шелковая») ладонью.
Конечно, это не «сам» ад, но некое его преддверие («предбанник»!), так или иначе с ним связанное. Здесь обитают, так сказать, маргиналы-«инферналы» темного царства. Наличие у баенника когтей и шерсти не оставляет сомнений относительно его родословной. Как, впрочем, не вызывает вопросов и происхождение всех остальных незримых обитателей бани. При этом сам здешний хозяин чем-то неуловимо напоминает того, кто некогда мылся в мовнице и обронил на землю ветошку. Уж не трансформировался ли таким странным образом в народном сознании один из персонажей языческого мифа? «В сущности, баенник старается быть невидимым, хотя некоторые и уверяют, что видели его и что он старик, как и все духи ему сродные: недаром же они прожили на белом свете и в русском мире такое неисчислимое количество лет». Конечно, этому скромному нечистому духу далеко до отершегося ветхом языческого Саваофа. Столь же далеко ему и до «настоящего» дьявола. В «русском мире» он не претендует на какую-то космогоническую роль. Ему достаточно его домашних запечных лавров.
«Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться», доверительно сообщает Черт Ивану Карамазову. Можно предположить, что демократические пристрастия ночного карамазовского гостя связаны не столько с его склонностью к социальной мимикрии, сколько с потребностью некоторой мистической «подзарядки» в условиях длительного отрыва «от базы».
«После трех перемен посетителей в бане моются черти, лешие, овинники и сами баенники . — .. Это поверье о четвертой, роковой банной «смене» распространено на Руси повсеместно». Игрища, которые там совершаются, должны быть сокрыты от людского глаза: «…зачастую рассказывают, как, проходя ночью мимо бани, слышали, с каким озорством и усердием хлещутся там черти и при этом жужжат, словно бы разговаривают, но без слов. Один прохожий осмелился и закричал: «Поприбавьте пару!» и вдруг все затихло, а у него у самого мороз побежал по телу и волосы встали дыбом».
Смердяков, заведшийся «из банной мокроты», должен находиться со всей этой нечистью в известном родстве. Его, как помним, нашли в тот самый день, когда Григорий и его жена Марфа Игнатьевна похоронили своего шестипалого ребенка. (Не секрет, как в народе трактуется шестипалость.) Услышав детский плач, Марфа Игнатьевна в страхе разбудила мужа: «Григорий засветил фонарь, взял садовый ключ и, не обращая внимания на истерический ужас своей супруги, все еще уверявшей, что она слышит детский плач и что это плачет, наверно, ее мальчик и зовет ее, молча пошел в сад. Тут он ясно уразумел, что стоны идут из баньки, стоявшей в саду, недалеко от калитки, и что стонет вправду женщина».
Лизавета Смердящая рожает своего сына в бане. «Как она в ее положении перелезла через высокий крепкий забор сада, осталось некоторого рода загадкой. Одни уверяли, что ее «перенесли», другие, что ее «перенесло». Разумелось, что тут могли быть «задействованы» как ангельские, так и инфернальные силы.
С другой стороны, нахождение роженицы в этот час именно в этом месте отнюдь не случайно. Рожать в бане древний народный обычай. (Как и парить перед свадьбой молодых.) Задымленные стены деревенских бань, пишет С. В. Максимов, «слышат первые крики новорожденного русской крестьянской семьи и первые вздохи будущего кормильца-пахаря». (И будущего отцеубийцы, добавим мы в скобках.)
Смердяков незаконный сын Федора Павловича Карамазова, плод его инфернальных забав. И Лизавета забирается в карамазовскую баньку не по случайной прихоти. Она, ничья не жена, движима тысячелетним инстинктом: замужн крестьянка рожает ребенка в баньке не родительского, а мужнего подворья.
Мы возвращаемся к языческому мифу: жизнь зарождается в бане.
Акт рождения, воплотивший в себе грубое физиологическое начало и высокую духовность, совершается на грани двух миров, в точке их пересечения, в момент перехода там, где Бог вечно спорит с сатаной. Человек возникает из униженной и оскорбленной материи из банной мокроты, из ветошки, в окружении духов зла. Над ним всегда довлеет угроза подмены. Дабы стать человеком, он должен избавиться от наваждения, от тени, от двойника. Рожденный в бане, он, если верить Свидригайлову, может вновь навеки вернуться в нее.
Но Бог, как мнится Достоевскому, тоже не дремлет.
Там же, с. 36.
С другой стороны, сама ветошка тоже в некотором роде жертва «обратной подмены». Ибо она, по-видимому, вовсе не готова к Божьему дару дару одухотворения. Не исключено, впрочем, что двойничество есть одно из фундаментальнейших свойств мироздания (например, материя — антиматерия и т. д.). Но если так, трагедия двойника есть частный случай некой космогонической драмы.