Untitled
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1996
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН
Один мой знакомый написал дамский роман. Думал: деньги получит, думал еще: хорошая шутка — быть автором розового романа, еще думал: интересно в конце концов испытать свои профессиональные умения, сделать чистый жанр (как говорят в редакциях, куда приходят бедные писатели с желанием сочинить что-нибудь коммерческое за деньги. «Только,- говорят,- пожалуйста, без постмодернизма».). Все эти удовольстви он получил, как и предполагал. Но одно удовольствие получил сверх плана. Обнаружил, что запросто передал героям свои самые интимные чувства и описал самые-самые тайные случаи из своей жизни, о которых ни разу не заикалс и даже думать себе запрещал. И, конечно, сочиняя, ничего такого в виду не имел — просто гнал листаж и сюжет. А оно в текст пролезло. Само. «Вот,- говорит,- теперь я буду знать, чего стоят слова писателей о том, что того-то и того-то в виду не имели».
Опыт — штука мало того что великая, но еще и структурообразующая: от опыта деться некуда, как фрейдовому пациенту от детского воспоминани о том, как две кошки в огороде ловили рыбу — в ржавой бочке, наполненной квакающей дождевой водой.
Не бывает, как теперь уж всякому понятно, непротиворечивых теорий. Что-то вроде правды можно сказать на уровне факта (Тургенев умер в 1889 году), но любое следующее высказывание категорически сомнительно. От чего именно умер — можно спорить до бесконечности. Уж тем более — о трактовке романа «Отцы и дети». Высказывание корректным никогда не бывает.
Но интересно думать о способах — нет, не уменьшения некорректности (тут плохо с количественностью: уменьшение, увеличение, непонятно…), а ее концептуализации. Делает филолог Мышкинц сообщение в ИМЛИ о том, что тяга Базарова к Аркаше имеет характер, во-первых, противуестественный, а во-вторых, таким-то и таким-то именно образом противуестественный. Ясно, что любое спокойное научное сообщество (если оно только не лаборатори постклассических исследований института философии) признало бы эту концепцию некорректной, хотя и не особо странной: филологи много бог знает чего пишут. Но может быть форма, в которой такая версия прозвучит адекватно: исследователь должен описать себя как субъекта, которому было естественно породить такую теорию. Много попадалось в последнее время текстов на эту тему: встретился со студенческим другом, решил попробовать написать что-то в новой методике, а эта методика как-то располагает…
Чуть ниже будет приведен полностью текст, который я не решился публиковать без предъявления контекста. Сначала о контексте.
Во-первых, у меня давно пылилась идея написать о жанре «писатель о критике». Писатели периодически выражают недовольство критиками. А журналы и газеты, в которых работают чаще именно критики, почему-то позволяют писателям это обнародовать, что совершенно неправильно и с онтологической, и с классовой точки зрения. Пусть писатели создают специальный журнал для ругать критиков, если им мало для этого буфета ЦДЛ. Но я долго не мог найти формального повода для такого текста — недосуг писать «вообще». Поэтому стать Татьяны Рассказовой в газете «Сегодня», где поднималась тема неуважительного отношения интервьюируемых к интервьюирующим, оказалась для меня желанным поводом, тем более еще и таким, что позволял расширить литературную тему до общекультурной- до отношения интеллектуалов с так называемыми мейкерами вообще.
Во-вторых, сама актуализация классового подхода была спровоцирована, помню, июлем месяцем текущего года и именно российской ситуацией. Выборами. Избирательная кампания напомнила, что политика — вещь интересная, я стал вспоминать, что именно думал о политике в последний, скажем, год и вспомнил, что собирался стать адептом классового подхода. Коли уж выяснилось, что всеобщего счастья не будет, следует, дескать, думать о судьбе своей референтной группы, а не о шахтерах, например, рассматривая необходимость давать им права не из общечеловеческой перспективы, а из практических польз: чтобы на улицы не выходили, стекол не били. Потому я и решил сообщить миру, что критики «главнее» писателей из классовых, групповых соображений (хотя и так ясно, что главнее; мне в моем нижепоследующем тексте нравитс формула «каковое превосходство не только глупо доказывать, но и смешно отрицать»).
В-третьих, я люблю писать добрые слова про всяких разных людей и давно хотел написать что-нибудь доброе про Татьяну Рассказову и Валерия Панюшкина (про Шеповала я только слышал, что он хороший, но мало читал: решил сблефовать, что знаю). Писать доброе выгодно: и для души, и для дальнейших отношений с объектами.
В-четвертых, сама мысль об интеллектуалах — то есть об интерпретаторах — есть мысль очень длинная. Это мысль о рефлексии, а механизм рефлексии — если его серьезно запустить — можно остановить только специальным усилием. И текст об этом механизме, в общем, должен быть бесконечным. Тем более что в данном случае имела место некоторая катализация механизма, о природе каковой катализации здесь рассуждать просто нет возможности. Благодаря именно «в-четвертых» ваш покорный слуга откинулся от киборда, обнаружив, что написал уже больше трех страниц (если считать в машинописных), а до сих пор идет одно предложение. Следует также оговориться, что у меня никогда не было специально осознанной (см. о неловкости таких высказываний первый абзац) потребности написать статью из одного предложения. Она получилась сама. А второе предложение добавил в конце уже я.
Разумеется, я только в самых первых и случайных чертах наметил, какое изъяснение контекста должно бы окружать всякий претендующий на адекватность текст. Конечно, оно могло быть существенно больше, занимать десять страниц или том, или пятьдесят томов, но есть как минимум ограничения на объем сочинений этой рубрики: пятьдесят томов не напечатали бы. Потому я прекращаю изъяснение, надеясь, что смог хотя бы намекнуть на важность поднятой здесь проблемы.
Нижеследующий текст не даетс курсивом, чтобы не затруднять и без того несладкое его чтение. Некоторые сложности я испытал с заключением его в кавычки. Кавычки значили бы просто цитату из самого себя: гляньте, что я сочинил. Цитировать же себя как-то не всегда хорошо.
Появление в газете «Сегодня» заметки Татьяны Рассказовой «Нубуковый Карлсон» представляется примечательным не только по той причине, что перед нами едва ли не первый «рассказ-о-своей-работе», опубликованный человеком, о ком многие журналистские люди говорят как о лучшем российском интервьюере «про культуру»,- эту версию мне подтвердить сложно, поскольку наличествуют реальные проблемы со словоупотреблением типа «лучший» и потому еще, что я не окончательно хорошо знаком с предметом: могу лишь признаться, что Рассказова — один из любимых моих интервьюеров наряду с Сергеем Шеповалом и Валерием Панюшкиным и что мне всегда было любопытно заглянуть, как это правильно говорилось при прошлых коммунистах, в ее творческую лабораторию, и заметка с по-«сегодняшни» слишком художественным заголовком и с по-«сегодняшни» слишком неточным подзаголовком («Актерское агентство «Макс» осуществляет монополию на опекаемых им артистов»), что не является критикой такого средства означивания, но подчеркиванием его особенностей, а если и критикой, то не в части метода, а в части сугубейшей эмпирики, дает, пусть и не слишком щедро полагая поле применимости этого библейского глагола, такую возможность, в результате не вполне удовлетворяющую в части разрешени проблемы упоминавшегося выше любопытства, но удовлетворяющую другому, уже по ходу рассуждения внедряющемуся любопытству: станет ли будущая к середине следующего столетия мемуарная книга
Т. Рассказовой делать упор на любопытство читателя к метакритическим сообщениям интервьюера, а стало быть, на культурологические и методологические экзерсисы, или же она предпочтет стилистику интересного рассказа, цитаты и аллюзии в котором проявляются как символизация, а не культурологизаци сюжета, тем более что опыт такого рода в качестве описываемой заметки нам уже дан — не то чтобы мы считаем такого рода опыт решающим, а скорее подозреваем сознание в том, что оно склонно полагать решающим опытом лишь тот, что кажется первым (если первичность тут не является простым синонимом актуальности), а потому статуирование себя в качестве субъекта, способного логически разрешить вопрос о подходящести для Т. Рассказовой одного из двух стилей мемуарного письма, является операцией сугубо мистической: под логикой здесь имеется в виду умение остановить нагнетание степеней рефлексии,- но и тем, что там актуализируется в качестве осознанной внутрипрофессиональной проблемы проблема сугубо, казалось бы, этическая — взаимоотношения между разными подклассами внутри класса интеллектуалов, что может быть мыслимо как приходящее в некоторое противоречие с тем историческим фактом, что в результате горбачевской перестройки и постмодернистской агитации в известной среде прямое суждение, выполненное в этическом дискурсе, стало интуитивно полагаться менее желательным, чем непрямое суждение (хорошо, если еще само в себе не описывающее собственную противоречивость: пошлая фигура, от которой оказалось удивительно тяжело избавляться, в том числе и мне), а, стало быть, автор, убедительно позволяющий себе ненарочито не обращать внимания на недавнюю моду, ведет диалог с одной не слишком еще тривиальной и, во всяком случае, не до конца ведомой мне степенью свободы, что традиционно или так уверенно, что позволяет быть определяемым через «традиционность», вызывает некоторую цеховую ревность и побуждает несколько расширить спектр обсуждения интересной тебе темы — но вовсе не из-за того, что она тебе интересна, а из желания не уступить коллеге,- так сказать, не уступить в общем, в целом, но всякое конкретное уступание ревнуя и готовя ответ в расширенном или измененном просто контексте: например, уточняя тему разговора как имеющую касательство к той линии гуманитарных дискуссий, что не отвергают следующий тезис: дескать, отношения между интервьюерами и интервьюируемыми могут быть сопоставлены с отношениями критика с писателем (режиссером, художником) и определены как отношения больше-собеседника-интерпретирующего с меньше-собеседником-интерпретирующим,- сам по себе этот тезис не вызывает ментального дискомфорта — потому, что прикидывается как раз откровенно ментальным,- но способен вызывать некоторую метеорологию негодований после того, как будет эксплицирована его классовая (оставляем истории право метафоризировать даже такие научные слова, как «класс») природа: таким образом класс интеллектуалов пытается отделить себя от класса творцов — такие попытки предпринимались всегда, но читались как маргинализаци их субъектов (чистых гениев, художников-авангардистов), в то время как сейчас отделение интерпретаторов от интерпретируемых может происходить с гордыми победительными знаменами, даже и с чувством исторической победы (понятие, в котором всегда изрядный объем значения занимает реванш),- но это отделение происходит и с другими, даже более существенными эффектами: когда начинается классовое самоосознавание, начинается дробление братьев по классу по степени вовлеченности в классовую саморефлексию, а потому те свои, что — вследствие, конечно, нескольких объективизаций, в том числе и оголтелых — полагаются наносящими вред хотя бы и через отсутствие поддержки (желательно активной), подвергаются излишней и иногда нервно высказываемой нелюбви: так (если брать пример обратный рассказовскому, а некоторая обратность может быть обеспечена не только дурной склонностью заигрывать с симметрией, но и простой невозможностью предпочесть одно из двух, а потому все равно предпочитающего одно), следует порицать газеты и журналы, предоставляющие свои страницы прозаикам, поэтам, драматургам (то есть всем и всяческим некритикам) с целью выражения негативного или агрессивного отношения к критикам, ибо такого рода жанр вызывает неимоверное омерзение по двум, во всяком случае, причинам: из полагаемой в качестве прогрессивной (скорее в качестве лукаво актуальной) уверенности в интеллектуальном превосходстве критиков над писателями, каковое превосходство не только глупо доказывать, но и смешно отрицать, а также и потому, что средства массовой информации принадлежат интерпретаторам, а не творцам, и нужно каждый раз вставать горой, когда творец пытается быть неуважительным к интерпретатору так же, как пресса как целое встает горой всякий раз, когда государство пытаетс не уважать прессу, а не давать очередному гению или ворчуну, настоящему или прошлому (или, пошутим, будущему) начальнику, несущему бог весть что по поводу мировой души, права выражать сомнения не только в преимуществе (на меня, например, постоянно ругаются где ни попадя люди, о которых ровным счетом ничего не знаю, вызывая у меня глубокое недовольство тем, что тираж моих сочинений всегда вынужденно велик и не ограничивается теми, кому почти лично они адресованы, а такое неудовольство есть чувство элитарное и потому противное), но иногда и в самом дискурсе тем, кто предпочитает интерпретацию «творению», взятому здесь в кавычки не как в средство обиронивания, а как елочная игрушка берется в вату.
В конце концов существуют же классовые интересы.