Олег ХАФИЗОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1996
Олег ХАФИЗОВ
НЕСМЕЯНА
Это произошло в начале июля в оздоровительном лагере «Космос», под Москвой, куда я несколько лет подряд ездил из любопытства.
Палаточный лагерь «Космос», или, как его называют, «слет», представляет собою многолюдный съезд любителей йоги, мистики, сверхъестественных явлений и исцелений, которые собираются со всей России, а иногда и из-за границы, чтобы отдохнуть, исцелиться и встретить себе подобных (с одной стороны), а также проповедовать, пропагандировать, испытывать на благодарной публике методы своего учения-лечения (с другой).
Кого здесь только не перебывало! Один заросший, вяленый, коричневый, клокастый мужчина, весь костюм которого состоял из просторных красных трусов, а все имущество — из суковатой дубины, дневал и ночевал исключительно под открытым небом, несмотря на дождь и холод, который пробирал по ночам даже в палатке, под одеялом. Одна пожилая дебелая поэтесса в цветастом платье и с огромным бантом-бабочкой на пегой голове в сопровождении слащавого пажа-гитариста ходила от костра к костру и громко пела за еду свои ужасающие стихи — разумеется, о Боге, Вечной Любви, Космосе и Абсолюте, к которому должна стремиться наша Душа. Наезжали (но быстро уезжали) отлично экипированные сторонники Кришны с блуждающими, расфокусированными взглядами, в особых бледно-желтых балахонах и юбках, складками перехваченных между ног, с бритыми кочками-башками, на которых чудесным образом произрастала одинокая, тонкая и плотная, как канатик, косица, с гитарами, флейтами, бубнами, гулкими тамтамами, наполняющими лагерь волнующими ритмами первобытного стойбища, и особым переносным индийским органчиком с ручными мехами, который я поначалу принял за синтезатор.
Народ здесь собирался все больше мирный, беззлобный, но тусклый, безжизненный, некрасивый, одно слово — травоядный. Много было всякого рода хроменьких, кривеньких, глуповатых или, наоборот, заумных, чересчур исхудавших или разжиревших, потерявших надежду на все, кроме чуда, но были и просто тетки с детьми, которые приехали бесплатно отдохнуть на природе и тайком привезли с собой тушенку.
В тот день по лагерю прошел слух, что под центральной сосной будет выступать с сеансом индийский святой из Швеции со странным именем Калька, который на месте, без волокиты исполнит непосредственное желание каждого, если его предварительно записать на бумажке, будь то приобретение машины, квартиры или, так сказать, абсолютной духовной благодати. По пути, правда, выяснилось, что выступать будет не сам святой, а его менеджер, и не из Швеции, а из Германии, и будет он вовсе не раздавать бесплатные квартиры, а жечь коровий навоз и петь санскритские мантры, но это было даже интереснее. Главное — на окраине большого центрального поля вчера остановилась многочисленная группировка натуристов из Москвы, за которыми можно было наблюдать во время лекции, когда они на цыпочках порхали по полю и собирали целебные травки-муравки, волнующе хихикая и щебеча про ауру, карму, энергию и прочую тягомотину, не стоящую одного шлепка по заднице.
Я прихватил с собой тетрадку и очки, но меня ждало двойное разочарование. Голые женщины куда-то разбрелись, а может, временно оделись, слившись с другими, а вместо интеллектуала из немецкого университета выступал жуковатый, плюгавый хрен в матерчатой кепчонке с задранным козырьком и «техасах» отечественного производства, которые сохранились только у наиболее экономных из уличных нищих да тех заключенных, которые попали за решетку в разгар советской скудости, а вышли во время базарного изобилия. Треснутые очочки и торгашеский загар скул делали портрет этого проворного махинатора тошнотворно родным. Однако никаких более интересных зрелищ и занятий в ближайшие два часа не предвиделось, и я присоединился к кружку.
Солнышко проглядывало сквозь высокие облака и не успевало припечь, как жару сдувал ветерок. Можно было спокойно спать прямо на земле, не опасаясь ни холода, ни жары. Посреди желтеющего бугристого поля, покрытого зыбью и летучими тенями, водили хоровод женщины в белых балахонах и мужчины в белых рубахах и портках типа кальсон. По команде стоящего в центре бородатого, вороного, жилистого Учителя, они совершали лунатические движения — прыжки, махи руками и ногами, наклоны и изгибы — под аккомпанемент переносного магнитофона.
— Я спал каждый день по девять, десять, двенадцать часов, но тем не менее мгновенно уставал, придя на работу,— рассказывал лектор.— Вся моя жизнь превратилась в неприятную обязанность. Я не мог заставить себя обратиться к незнакомому человеку, не мог отворить дверь начальника, не мог высказать свое мнение. После работы, едва дотащившись до дивана, я валился и не поднимался до самого утра. И поднимался с большим трудом.
Отчего-то сюжет его рассказа меня заинтересовал, дрема понемногу рассеялась.
— Теперь я, напротив, сплю всего по шесть часов в сутки, отказался от послеобеденной дремы, работаю без выходных по двенадцать—пятнадцать часов, не употребляю мяса, алкоголя и табака, избавился от робости перед людьми и достигаю практически любых поставленных передо мною целей без особого труда. А главное — я научился получать от жизни колоссальное удовольствие.
— Вы, стало быть, выпивали? — спросила женщина в открытом бледно-голубом купальнике, с кривоватыми ногами и массивным животом и тут же занесла что-то в свой блокнот.
— Выпивал я крепко, но дело не в этом.— Лектор оскалился хорошими зубами.— После курса, который провел надо мною Учитель, бросить любую дурную привычку не составляло никакого труда. Безо всяких лекарств.
— И сколько же раз в неделю вы напивались по-хорошему, чтобы вусмерть? — как назло продолжала допытываться женщина, но на нее зашикали.
Лектор без смущения продолжил:
— Методика Учителя не устраняет отдельных недостатков, таких, как вредные привычки или ожирение. Она изменяет жизненную мотивацию, делает ее истинной, после чего все недостатки и болезни как бы отваливаются сами собой.
— Без диеты? — спросила истощенная босая женщина в спортивных штанах и брезентовой куртке, настолько бледная, что ей пошла бы на пользу любая вредная привычка.
— Абсолютно. Я придерживаюсь вегетарианства исключительно из гуманных соображений.
При этих словах стройный мужчина в алых шортах с лимонными лампасами, с седыми стройными ногами марафонца, бородкой Дон-Кихота и длинными седыми волосами, перехваченными кожаным ремешком, огорчительно присвистнул и пошел прочь. Лектор сел под сосной по-турецки, в позе поучающего мудреца, и стал еще больше похож на уличного торгаша или нищего.
— Курс полного избавления занимает — сколько бы вы думали? — всего двадцать часов,— сказал он.— Разумеется, он стоит денег, так как Учителю надо поддерживать свое скромное существование, а для нас, его учеников, распространение Учения стало основным, единственным занятием, требующим хотя бы символической компенсации. Но разве сопоставимы ежесекундные страдания человека, существование которого превратилось в сплошную муку, с суммой его среднемесячного заработка, тем более что гонорар можно обсуждать в зависимости от вашего достатка (Учитель обычно идет навстречу малообеспеченным)Ж Вносить деньги надо всего один раз, а общая сумма, которую вы истратите на лекарства, все равно окажется гораздо больше.
— К примеру, сколько? — спросил кряжистый, угрюмый, головастый мужик, похожий на куркуля, которого вообще неизвестно каким ветром сюда занесло.
— Сумму я сообщу вам в конце лекции, после того, как продемонстрирую эффективность нашего метода на одном желающем. Бесплатно. Так что, есть желающие?
Он углубился в свои записи, видимо, освежая в памяти последовательность операций, а слушатели тем временем сникли. Одно дело — наблюдать, как других подвергают точечному массажу, иглоукалыванию, мануальной хирургии, как другие лежат на гвоздях, ходят по углям или битому стеклу, и совсем другое дело — пробовать все это на себе. Гораздо удобнее было бы просто загадать желание, чтобы оно исполнилось.
— Так что, будут желающие? — спросил лектор, глядя вниз, как будто больше всего на свете интересовался своими конспектами. — Или вам настолько дороги ваши несчастья, что вы боитесь с ними расстаться? Не хотите избавиться от страданий — бесплатно?
Это напоминало школьный урок, когда учитель для проформы предлагает кому-нибудь вызваться добровольно, каждый надеется на другого и все понимают, что либерализм кончается и сейчас полетят головы.
— Я хочу! — раздался женский голос из гущи слушателей, и все обернулись на него с недоумением и облегчением.
С травы поднялась нестарая женщина, прошла в середину кружка и уселась рядом с лектором. Ее внешность, как и возраст, была неопределенной, я бы сказал, расплывчатой. Лицо круглое, блином, и не лишенное миловидности, если бы не подавленное выражение хронического несчастья, тело нестарое, но рыхловатое, не знакомое с физическими упражнениями, на лице и плечах веснушки, волосы каштановые, богатые, собранные пучком. Общий колорит этой дамы был какой-то тускло-золотистый, а общее настроение тихое и пасмурное. Лектор оживился.
— Главное — не бойтесь,— обратился он не только к подопытной, но и ко всем зрителям.— Ничего страшного, никаких физических воздействий, никакого гипноза не будет. Я буду просто задавать вопросы, а вы будете на них отвечать. Единственное условие: отвечать надо с полной откровенностью, даже если вопросы будут носить несколько… ммм… интимный характер. Вы не стесняетесь?
— Нисколько.
Дело принимало все более интересный оборот: бесплатный телесериал на прекрасном, но однообразном лоне природы.
— А теперь — как вас зовут? Елена, постарайтесь-ка вспомнить о каком-нибудь неприятном эпизоде, который оказал сильное влияние на вашу жизнь.
— Мне и вспоминать не надо. Я больше года пытаюсь забыть об этом и не могу. Из-за него я чувствую постоянное отвращение к жизни,— без малейшего раздумья ответила Елена.
— Что это был за случай?
— Меня бросил муж, которого я очень любила… и до сих пор люблю.
— Прекрасно.— Лектор потер руки и осклабился, как садист-хирург перед вивисекцией.— Вы можете вспомнить какой-то один день, одно событие, которое привело к разрыву? Может, последний разговор или последнюю встречу с мужем, после которой стало очевидно, что примирение невозможно?
— Я очень хорошо помню этот разговор. Я хотела бы его забыть, но вспоминаю каждый день с февраля прошлого года, когда это произошло. Дело в том, что до этого у нас не было никаких размолвок и его уход был полной неожиданностью — как будто потолок обвалился. До самой последней минуты я ничего не подозревала.
— Вы помните то, что говорил вам в тот день ваш муж и что вы ему отвечали?
— Все до единого слова.
— И вы могли бы здесь, без стеснения, перед всеми повторить эти слова?
— Все, что угодно, лишь бы избавиться от этого наваждения. Это какой-то кошмар! Если вы сейчас скажете раздеться перед всеми, я разденусь, скажете встать на голову — встану, скажете прыгнуть с обрыва — прыгну.
Сидящая рядом со мною тонкогубая старуха скорбно покосилась на меня и пониже натянула на ноги маечку.
— Метод Учителя заключается в следующем,— продолжал лектор, поднимаясь и разминая ноги, онемевшие в неудобном сидячем положении: — При помощи специальной системы вопросов, разработанной Учителем на основе последних достижений психоанализа и тибетской медицины, мы определяем какое-то событие в жизни человека, которое перевернуло его жизненную мотивацию с позитивной, гармоничной, продуктивной — такой, какая дана каждому человеку от рождения,— на пессимистическую, апатичную, суицидальную. Такой психологической травмой может быть, например, несправедливое наказание в школе или неудачное первое объяснение в любви. В моей жизни Учитель открыл случай почти сорокалетней давности, когда родители послали меня за молоком, а я проболтался на улице до вечера и потерял деньги. Оказывается, моя жизненная мотивация перевернулась с ног на голову в один миг, когда отец назвал меня вором и ударил по щеке. А остальные неудачи только наслаивались на этот фундамент.
Помните фразу из Библии: «В начале было слово»Ж Идея Учителя заключается в том, что человек кодируется на несчастье одной-единственной фразой, одним-единственным словом, которое сидит в подсознании, подобно ядовитой колючке, и отравляет существование. В моем случае это было слово «вор».
Выявив такое ключевое слово, мы начинаем повторять его три, пять, тридцать раз. Это слово кажется нам самым неприятным, самым постыдным, что только можно вообразить, и поначалу нам очень трудно его произнести. Потом возникает какая-то злость, и мы начинаем выкрикивать его со сладострастным удовольствием. Наконец, как это всегда бывает при многократном повторении одного и того же, оно превращается в абсурдный набор звуков. В этот момент человек начинает дико хохотать: то, что казалось ему величайшей трагедией в жизни, становится глупой шуткой, скороговоркой типа «а роза упала на лапу Азора». Вы чувствуете величайшее облегчение. Вы исцелились.
— За один раз? — Елена взглянула на лектора исподлобья.
— Со мной Учитель провозился целых двадцать сеансов, поскольку ему пришлось переворошить всю мою жизнь вплоть до шестилетнего возраста,— ответил лектор.— Но в принципе возможно исцеление и за десять, и за пять сеансов. В любом случае каждый сеанс приводит к частичной демотивации и приносит облегчение. Очень скоро вы это почувствуете.
— Скорей бы.
Елена сложила руки на коленях, прикрыла глаза и приняла такой покорный вид, о каком только мечтать может каждый гипнотизер, насильник и палач.
— Итак, когда это произошло? — приступил к своему опросу лектор.
— Это произошло двадцатого февраля прошлого года, приблизительно от пяти до шести часов вечера, после окончания рабочего дня.— Елена отвечала слабым, потусторонним голосом, словно доносящимся из прошедшего февраля.
— Где это произошло? — спросил лектор, пряча глаза.
— В моей квартире, на кухне. Я ждала его прихода с работы, готовила ужин и напевала. У меня было замечательное настроение, и я ничего такого не подозревала.
— Прекрасно! — Лектор хлопнул себя по коленям, как игрок, сделавший удачный ход.— Во что вы были одеты?
— Я была в голубом домашнем халате с желтенькими цветочками и темно-синем фартуке с белыми кружевами. На ногах кожаные тапочки с меховой опушкой. Волосы собраны пучком и прихвачены такой пластмассовой бабочкой на резинке. На плечах у меня был пуховый платок, подвязанный вот так, через руки, потому что дом у нас панельный и зимой его продувает насквозь.
— Что находилось справа от вас?
— Справа находились раковина и кран, из которого шла горячая вода. От этого запотело окно.
— Какого цвета?
— Раковина? Раковина была белая.
— А слева?
— Слева находилась газовая плита, тоже белого цвета, на ней жарились овощи, и раскаленный жир стрелял во все стороны и попал мне на щеку.
— Что было потом?
— Потом пришел Виталий, мой муж.
— Как он был одет?
— Сейчас скажу. Он был в сером толстом свитере с рельефным рисунком, который я ему связала, и черных драповых брюках, которые он носит в холодную погоду. И еще… Он был в ботинках! Да, он даже не разулся, войдя в квартиру. Он вел себя как-то странно, необычно, хотя тогда я не понимала, в чем, собственно, странность.
— Вы ясно представляете себе эту картину?
— Я как будто нахожусь там в данный момент. Это какое-то наваждение.
— Тогда продолжайте рассказывать все по порядку, если можно, в настоящем времени.
— Хорошо. Я подхожу и пытаюсь его обнять. Неожиданно он отстраняется. Я спрашиваю: «В чем дело?» Он отвечает, что у него очень важное дело и ему надо со мной серьезно поговорить.
— Вы помните точно его слова?
— Да.
— Тогда произнесите их от его лица.
— Хорошо. «У меня к тебе очень важное дело. Мне надо с тобой серьезно поговорить».
— Что вы ему отвечаете?
— Какое дело?
— Его слова в точности.
— Недавно я встретил женщину, с которой встречался до тебя. Я понял, что люблю ее, любил ее всегда.
— Что вы чувствуете, когда произносите эти слова?
— Горе.
— Хорошо, попробуем повторить их. Повторите их подряд три раза.
— Я люблю ее, любил ее всегда,— сказала Елена, и лицо ее исказилось в улыбке неловкости, переходящей в муку.— Я люблю ее, любил ее всегда.
Зрелище становилось трудным, в то же время никто из зрителей не мог от него оторваться, надеясь на чудесное исцеление или любопытствуя, до какой крайности может дойти эта экзекуция.
— Хорошо, пойдем дальше. Опустимся еще глубже, до самой ключевой фразы. Что вы сказали дальше?
— Я сказала: «А как же я?»
— Еще раз.
— А как же я?
— Что отвечает ваш муж? Говорите от его лица.
— При чем здесь ты?
— Ваши слова.
— Но я же люблю тебя.
— Что сказал ваш муж?
— А я не люблю тебя. Не любил никогда.
— Еще раз.
— Я не люблю тебя. Не любил никогда.
— Что вы чувствуете?
— Пустоту.
— Еще раз. Что вы чувствуете?
— Горе.
— Повторяйте, повторяйте! Что вы чувствуете?
— Ненависть.
— Еще раз.
— Ненависть!
— Еще раз.
— Ненависть!
Теперь лектор в своих засаленных коротеньких «техасах», офицерской рубахе навыпуск и кепчонке с задранным козырьком уже не казался задрипанным плюгавым чудаком из тех, что пытаются из-под полы всучить тебе какую-нибудь дрянь. Теперь он напоминал злого следователя, проводящего допрос с пристрастием. Елена повторяла эти слова: «Я не люблю тебя. Не любил тебя никогда», — снова и снова, пять, десять, двадцать раз. Казалось, что эта пытка продолжается минут сорок, а может, десять или полтора часа. Как на операционном столе, время здесь совершенно утратило значение. И никто из зрителей, этих сердобольных, жалостливых людей, готовых грудью встать на защиту обиженной собачки, кошечки, птички, деревца, даже и не думал возражать.
— Я не люблю тебя. Не любил тебя никогда.— Елена пробовала рассмеяться, чтобы эти ужасные слова, как обещал лектор, поскорее обесценились, лишились своей мучительной силы, но с каждым разом они, наоборот, жалили все сильнее. Елена уже хохотала в голос — ха! ха! ха! — и слезы ручьями стекали по ее веснушчатым щекам на дряблую шею и грудь.
Наконец раздались гулкие удары поварешкой по алюминиевой миске, призывающие народ обедать, и кошмар закончился, по крайней мере для меня. Уходя к своей палатке, я слышал за своей спиной: «Я не люблю тебя. Не любил никогда». Эти слова не только не лишились смысла, но обрели новый, самостоятельный, который уже не относился ни к Елене, ни к ее неврозу, порожденному изменником-мужем, ни вообще к кому-нибудь в частности. Слова летели по воздуху сами собой, как нечистая сила, и вопили в уши всему живущему, всему томящемуся, всему прозябающему без ответа: «Ты любишь меня? А я тебя не люблю. Плевать я на тебя хотел». И не было из этого злосчастья иного исхода, как опередить жизнь, крикнув ей первым: «Это я тебя не люблю.
Я не хочу больше жить и страдать!»
Той же ночью любители голого тела устроили праздник наподобие того, что показан в фильме «Андрей Рублев»,— праздник Ивана Купалы. Посреди центральной поляны собралась толпа голых мужчин и женщин, украшенных венками. Они разожгли огромный костер, водили хоровод, а затем устроили игрища: прыжки через костер, поиск «цветка папоротника», то есть заранее спрятанных в траве предметов, и, наконец, особые, «языческие», догонялки, где мужчина в танце выбирает женщину, а затем пытается ее догнать, после чего она становится его возлюбленной, или «суженой», то ли на всю жизнь, то ли
на час.
«Язычники» приглашали принять участие в празднике всех желающих, независимо от убеждений, при одном условии: надо не просто наблюдать, а самому (или самой) скинуть трусы и во всем участвовать.
Вечер был прохладный, меня знобило даже в свитере перед костром, а перспектива растелешиться вот так, за здорово живешь, трезвым, вызывала нечто противоположное возбуждению. Особенно противным казалось бегать босиком по сырым колючим кочкам и елозить телесами по голой холодной земле, если кого-нибудь поймаешь в кустах (или будешь пойман).
По-настоящему совокуплялись игроки или совершали какой-то мистический, символический обряд, я так и не понял. Во всяком случае, рано утром вся колония натуристов плюс немногочисленные робкие неофиты высыпали на ручей. А на краю обрыва, под которым плескались, брызгались и хохотали голые белые мужчины и женщины, сидели мужчина с сигаретой и женщина в брезентовой куртке, накинутой на плечи, в которой я узнал вчерашнюю подопытную. То, что спутник Елены на слете решился публично закурить, осквернив благоухание природы ядовитой табачной вонью, было скандалом, равнозначным разве что появлению на службе пьяного священника. Мужчина нервно оглянулся, и мне показалось, что, если бы меня не оказалось за его спиной, он тут же столкнул бы Елену с обрыва. Его ссутуленные плечи, его зевки и озирание, казалось, говорили, кричали: «Зачем? Зачем я вчера поддался легкому соблазну и пригласил эту некрасивую зануду к себе в палатку? Зачем я провел с нею эту убогую ночь? Теперь остаток моего отдыха будет испорчен ее попреками, объяснениями, преследованиями. И все за какое-то жалкое удовольствие».
Вид Елены был олицетворенным упреком, олицетворенной жалобой на несправедливость мира, который надругался над нею, а вместо исцеления приносит все новые страдания. А зубчатый темный лес на китовом горбе голубоватого холма, и кочковатое желтеющее поле, и кроткое небо, мреющее в прозрачных воздушных струях,— все отвечало ей с улыбкой святого равнодушия: «Мы не любим тебя. Не полюбим никогда».
— Вчера вы говорили…— Зябкий речной ветерок донес до меня голос Елены, которому, несмотря на напряжение, она попыталась придать женственную негу.
— Что я вчера говорил? Что? — Мужчина подскочил как ужаленный и с придыханием отплюнул сигарету, которая полетела под откос подбитым светлячком.— Ты тоже вчера много чего говорила,— поправился он со сдавленным шипением под удивленными взглядами гуманистов.— Ты говорила, что можешь прыгнуть с обрыва…
— Если понадобится…
— Так прыгни.
— Я боюсь.
— Так ОСТАВЬ МЕНЯ,— он опомнился и сбавил тон,— в покое.
Затем они отвернулись друг от друга и замолчали. Они молчали так долго, так глубоко, так скорбно, что — я уверен,— если бы мне удалось вернуться на этот берег через месяц, через год, через десятки лет, через несколько жизней, эти человекоподобные камни сидели бы здесь же, под немым небом, и им нечего было бы друг другу сказать.
Первое слово их было «люблю», второе — «ненавижу».