Алексей СКВОРЦОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1996
Алексей СКВОРЦОВ
Достоевский и Ницше о Боге и безбожии Статья написана студентом третьего курса философского факультета МГУ, написана, что называется, без посторонней помощи. Большая философская одаренность обычно проявляется в более зрелом возрасте…
Автор рассматривает вопросы, выходящие за рамки узко профессионального философского интереса и касающиеся самого существенного в современных умонастроениях. О Ницше наша молодежь много наслышана, о нем часто говорят и спорят. Его афоризмы питают пафос самоутверждения личности, внутренней силы, стремления к власти над обстоятельствами и людьми, права на эгоизм. К такому жизнепониманию ныне приходят нередко и без чтения Ницше, который, вероятно, устыдился бы своих последователей, увидев только выражения их лиц и походку… Достоевский знал то, о чем думал Ницше, знал и более того. Как заметил А. Эйнштейн: «У Достоевского все есть». Но отечественного мыслителя у нас знают много меньше. «Болезненный какой-то и о болезненном писал»… А ведь именно Достоевскому принадлежит постижение глубочайших основ душевного и духовного здоровья.
Появление таких работ, как предлагаемая журналом, стало возможным с падением идеологических оков. Но освобождение от оков нередко сопровождается в среде молодежи утратой дисциплины мышления, легковесностью суждений и убеждений. Такие студенты, как Алексей Скворцов, позволяют думать, что с Вл. Соловьевым и его продолжателями не ушла у нас способность к глубокому и оригинальному философскому мышлению. Будем надеяться на продолжение полета…
В. Н. ШЕРДАКОВ,
доктор философских наук, профессор МГУ
Меня Бог мучит.
Ф. М. Достоевский
Есть ли Бог? Как нам ответить на самый сложный, по мнению Достоевского, вопрос? Многие ответят запутанно: что-то, похоже, есть, что — неизвестно, и обязательно спросят: а как вы понимаете Бога? Следующий вопрос будет: сами-то в Бога веруете?
Часто нам приходится в разговорах бросать короткие привычные реплики «да» и «нет»; мы редко задумываемся над их категоричностью: ошиблись — не страшно, «да» надо превратить в «нет» и наоборот. Но так мы себя ведем в малозначительных светских разговорах. В них иногда можно ответить положительно или отрицательно и на вопрос о бытии Бога. Но кто в наше время всерьез об этом спрашивает и серьезно отвечает о Боге? Вопрос настолько личностный, что мы чувствуем себя неуютно, столкнувшись с ним. Поэтому мы стараемся или ответить шуткой, или придумать удачную фразу, которой закроем тему, или переводим разговор от Бога к религии…
Однако бывают ситуации, когда шутки и афоризмы неуместны. К сожалению, о Боге задумываются пока лишь в горе, страдании, перед лицом смерти. И тут, задавший себе вопрос о бытии Бога, поймет огромную его значимость, осознает сложность своего положения и сложность мира. Мыслить о Боге как об абсолюте, а не герое из Библии крайне трудно; простое и ясное Его ощущение дано избранным, нам же остается лишь мышление, которое при малейшей доле честности признает свою неспособность двигаться к абсолюту. Мы слишком привыкли рассудочно постигать мир, и первый же крах рассудка приводит нас в отчаяние. Постепенно вопрос о Боге теряет для нас свою актуальность, а кое-кто поспешит назвать его предрассудком: все равно познать нельзя, зачем же мучиться? Действительно, изводить себя в наше время согласится мало кто… А Достоевский мучился вопросом
о Боге… «Главный вопрос, который проведется во всех частях,- тот самый, ко-
торым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, существование
Божие»1, — писал он по поводу задуманного романа.
В чем же сложность поставленного вопроса? Мы должны хорошо это понять. Задумаемся: нам предстоит честно признаться в своем отношении к Богу. Скажем: «Бога нет»,- ничего особенного не прозвучит. Сколько людей, называющих себя атеистами, заявляют именно так. Для них Бог — это понятие, выдуманное насмерть запуганными природой людьми, а мы цивилизованные граждане: как можно верить в древние предрассудки? Давайте уважительно относиться к современным верующим, но когда-нибудь здравый смысл возобладает и над ними… Но сколько раз мы наблюдаем, как убежденные атеисты в положении, требующем от них ответственного решения, начинают взывать к Богу, а иногда и креститься; если же в ситуации многое зависит от удачи, то здесь имя Божие произносится едва ли не каждые полминуты… Когда заговариваешь с такими людьми об их непоследовательности, многие начинают оправдываться и ссылаться на привычку, но иногда можно получить в ответ: «Кто знает? Может, что-то и есть…» Все дело в этом «что-то», ибо перед лицом опасности или смерти мало кто найдет в себе мужество сказать «Бога нет». Именно в этом смысле о мужестве говорили Ницше, а затем Сартр. Бог этот мир покинул, мы взвалили на себя тяжелую ношу — остались наедине со своей свободой. Теперь каждое решение требует силы (Ницше) или ответственности (Сартр). Но даже смельчак Ницше, у кого хватило смелости заявить, что все высшие ценности упадочны, не склонен прямо говорить «Бога нет». «Бог умер», «Бога убили» — звучит немного иначе, по крайней мере Ницше отличает того безумца, возвестившего о смерти Бога, от толпы атеистов. А Сартр отмечает: «…если бы Бог и существовал, это ничего бы не изменило… просто суть дела не в Его существовании». Это не согласуется с другой мыслью Сартра: «Экзистенциализм — не что иное, как попытка сделать выводы из последовательного атеизма»2, ибо атеизму вовсе не все равно, есть ли Бог или нет. Главная задача и мужество мыслящего о Боге состоит в том выводе, который он сделает из однозначного утверждения о Его бытии. Ницше пытался сделать такой вывод. Его решение: если Бога нет, то мы сами должны стать творцами в добре и зле. Попробуйте-ка опровергнуть автора «Заратустры»…
Не меньшей смелости требует утвердительный ответ о бытии Бога. Сказав «да», мы с еще большей неизбежностью должны сделать выводы для себя. Нас не оставит чувство вины: мы не живем по велению Божию, не соблюдаем заповедей, хотя дело даже не в них; можно быть верующим человеком, не зная заповедей, но в любом случае стремящийся к Богу ощущает, что живет он недостойно, а есть истинная жизнь, жизнь в Боге, которой и надо достичь. Думающий человек понимает: признав Бога, мы должны изменить свое поведение. Но как же трудно это сделать! Мы не чувствуем сил на нравственное преображение, жизнь в Боге недостижима, абсолютная святость невозможна — это понимают все. Так появляется пессимизм, вера в наилучшее колеблется; в таких условиях размышления о Боге, о себе, о мире и их взаимосвязи становятся ненужными: зачем зря себя изводить сознанием собственного греха?
Получается, обладая в малейшей степени интеллектуальной честностью при серьезном рассмотрении проблемы, мы побоимся дать однозначный ответ о бытии Бога, опасаясь ответственности за те выводы, которые мы должны будем сделать из принятого решения. «Вот так нас в трусов превращает мысль»,- говорил Гамлет. Страх ответственности заставит нас ответить: «Не знаю, мало думал». Есть люди, которые ответят четко, но таких мало, для большинства, как и для Сартра, что есть Бог, что нет, поведение их не изменится. «Житейское равнодушие»,- так бы назвал подобное состояние Ф. М. Достоевский. Он подчеркивал: убежденный атеист поднялся на более высокую ступень духовного развития, чем тот, для кого проблемы Бога не существует. «…Равнодушие только совсем не верует. Атеизм самый полный ближе всех, может быть, к вере стоит»3. В сущности, тот, кто, отрицая Бога, говорит о социализме и об атеизме, размышляет над тем же вопросом, «только с другого конца»,- замечает Иван Карамазов.
Житейское равнодушие — состояние, сходное с растительным, и находящийся в нем чувствует себя вполне комфортно. Но в любой момент он может попасть в ту ситуацию, о которой мы вели речь, и столкнуться с вопросом о Боге… Чуть-чуть поднявшийся над своим прежним состоянием, не имея сил сделать выбор, бывший равнодушный понимает: существование его ценности не имеет и ничем оправдано быть не может. Логическое самоубийство… Любые попытки обрести смысл жизни обречены разбиться о «ничто», о понимание неизбежности близкой смерти. «Не буду и не могу быть счастлив под условие грозящего завтра нуля»4,- говорит один из самоубийц-безбожников, монолог которого приводит Достоевский. Даже служение человечеству не даст нам успокоения, ибо все люди конечны, и, вероятно, человечество когда-нибудь исчезнет в результате «любви» к нему очередного безумца. Зачем же служить ему, если это все равно не спасет его от гибели? И даже если допустить, что лет через миллион люди все-таки устроятся гармонично в «правовом обществе», то умерший миллион лет назад даже не узнает об этом. Прийти в отчаяние здесь есть от чего, и самоубийство логическое может превратиться в настоящее — таких случаев много…
Как же защитить себя от бессмыслия? Достоевский видит выход в признании действительного бессмертия души. Если мы будем верить, что земным существованием жизнь не оканчивается, то и любовь к людям становится возможной. Достоевский сам называет данное утверждение «голословным», т.е. не обоснованным строго логически (как можно рационально обосновать бессмертие души?), но, похоже, тут присутствует нечто большее, чем логика. Вопрос стоит определенно: сможем ли мы поистине жить без признания бессмертия души? Можно ли назвать жестко ограниченный во времени отрезок земного существования жизнью? Наверное, это понятие включает в себя нечто большее, а именно наполненность нашего существования смыслом, т.е. пониманием, что живем мы не зря, не случайно. Но как может быть неслучайным единичное явление меня в мир по капризу природы? Пусть даже человек — закономерное природное явление, но природы только земной, есть ли люди где-нибудь в бесконечной вселенной — неизвестно. Получается, что человечество случайно, т.е. опять же бессмысленно. Если же мы предположим бытие разумных существ во всей вселенной, то почему, не ограничивая жизнь пространственно, мы ограничиваем ее временно? Это непоследовательно… Смысл может быть только в вечной жизни, и когда осознание вечности наполнит наше существование, тогда мы обретем смысл. Кто более будет дорожить жизнью: уверенный в конечности своего существования или верующий в бессмертие души? Конечно же, первый: живем мы один раз, и поэтому надо и просуществовать подольше, и успеть побольше получить всяческих благ. Но стремящийся успеть пожить до смерти в отчаянии будет метаться от одного образа жизни к другому и, не испробовав в итоге ничего, быстро отчаится обрести смысл. Судорожная попытка в короткий срок найти его оборачивается не желанной целью, а, наоборот, потерей надежды обрести полноту бытия. Иначе поведет себя второй персонаж. Он не станет цепляться за земную жизнь, будучи уверенным, что за ней последует иная. Такой человек может пожертвовать собой ради утверждения жизни против смерти, ибо ценит не только свою, но и любую жизнь. Смысл он будет искать не спеша, отличая нравственное поведение от безнравственного, т.к. понимает, что в следующей жизни, вероятно, придется отвечать за эту, а бессмертие вовсе не гарантирует полноту жизни. Ее надо заслужить бескорыстными, самоотверженными поступками.
Рассмотренные нами типы людей во многом идеальны. На самом деле мало кто делает выводы из бессмертия души: спокойное и однообразное существование не располагает к этому. Достоевский полагал, что только в страдании человек может задуматься о своем предназначении и постичь его. Мы не рождены для счастья, его, как и полноту жизни, надо заслужить бескорыстной любовью к людям. Возможна ли она в мире? Достоевский бы ответил: возможна, если есть Бог; Ницше бы ответил: невозможна и не нужна. Оба они прожили жизнь, полную страданий, как физических, так и душевных. Поэтому стоит обратить внимание на то, как решали проблему Бога и какие выводы из нее для жизни делали два величайших стра-
дальца.
Как мы уже отмечали, вопрос о бытии Бога Достоевский считал главным в нашей жизни. «…Вопросы о том, есть ли Бог и есть ли бессмертие… первые вопросы и прежде всего»5, — говорит Алеша Карамазов. Тот, кто над этими вопросами не задумывался, обречен на пустую жизнь. И ответить на главные вопросы должно только утвердительно. Достоевский не верил в возможность абсолютного атеизма: «Никто не может быть не убежден в существовании Бога. Я думаю, что даже и атеисты сохраняют это убеждение, хотя в этом и не сознаются, от стыда, что ли…»6. Отрицающий Бога попадает в логический тупик: рационально доказать, что Бога нет, он не может — слишком много неизвестного есть еще на Земле. Он начнет нам говорить о пороках церкви, укажет на противоречия в Писании, на слабость древних людей, выдумавших для утешения себе Бога. Но не о Боге будет говорить этот человек, а о людях, их пороках и несовершенствах. Говорит князь Мышкин: «Сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось, что и говорят они… будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то»7. Так, Ницше, объявляя о смерти Бога, вынужден бороться с моралью, а отсюда и со «слабыми и неудачниками», мораль придумавшими. Тем не менее Достоевский продумывает разные виды приближения к атеизму и следствия из него.
Самый логически последовательный из героев-атеистов — Кириллов. Его Бог измучил до болезни, до помешательства. Он уверен, что «Бог необходим, а потому должен быть», но, с другой стороны, убежден: «…Его нет и не может быть»8. Его душу разрывают пополам две страшных силы: с одной стороны, ему даровано свыше ощущать «пять или шесть секунд» «присутствие вечной гармонии». «Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда». Он признается: «В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит»9. Сам Бог стучится в сердце Кириллова: как тут не уверовать? Но другая, не менее могущественная, сила, не дает ему верить — невероятная гордость. Он утверждает, что «жизнь есть боль, жизнь есть страх», «все подлецы» и люди нуждаются в другом мире — мире гордости и свободы. Для достижения его надо лишь прекратить выдумывать Бога и выказать своеволие: самому стать на место Бога, и тогда и люди, и Земля переменятся физически, исчезнет время. Бесспорно, Кириллов обладает огромной силой, если его богоборческие суждения выдерживают живое восприятие Бога. Однако выбор все же должен быть сделан, колебания не для таких людей, как Кириллов. Для него это выбор — вопрос жизни и смерти. «Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?»10— спрашивает он у Верховенского. И выбор сделан — он сделан в рассуждениях Кириллова о том, что все хорошо: «Кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку — хорошо»11. Для Кириллова стерта граница между добром и злом, для него существуют только счастье и свобода; в этом смысле он говорит: «…Все хороши», т.е. свободны. Тот, кто научит, что «все хороши», тот «мир закончит», и «имя ему — человекобог» (предвосхищение ницшеанского сверхчеловека!). Одна мысль не дает покоя Кириллову: «Неужели никто на всей планете, кончив Бога… не осмелится заявить своеволие в самом полном пункте?»12 Этот же вопрос будет мучить и Ницше. Видимо, с Богом до конца не покончено; нужен акт абсолютного своеволия, чтобы раз и навсегда доказать: Бога нет, и человек свободен. «Ставрогин… не верует, что он верует»,- говорит Кириллов. Это же мы можем сказать и по отношению к нему. Он желает верить, что Бога нет, но как же быть с теми «пятью секундами абсолютной гармонии»? «Я обязан неверие заявить»,- провозглашает он, но как это сделать? Тем более Верховенский поддевает его: «…Вы веруете, пожалуй, еще больше попа». Ответ у Кириллова есть: «…Самый полный пункт моего своеволия- это убить себя самому»13. Совершивший самоубийство сам станет Богом, ибо проявит полное своеволие и независимость, освободится от страха и смерти и того света. Кириллов жизнью своей желает доказать, что Бога нет. А раз так, то мы сами боги. Эта мысль, по мнению Кириллова, великая. Осознавший ее — «царь, и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе».
Сам себя Кириллов причисляет к «богу по неволе». Ему первому пришла в голову эта убийственная мысль: «Если Бога нет, то я Бог», и теперь он уже обязан убить себя, «иначе кто же начнет и докажет»? Все узнают, все поверят, что Бога нет и они свободны; на этом месте «переломится история». Ироничное замечание Верховенского: «Кому узнавать-то? Тут я да вы…» и многовековой опыт, свидетельствующий о том, что на человека, на практике доказывающего свои убеждения, смотрят в лучшем случае как на безумного, не могут остановить помешавшегося на своем подвиге самоубийства и одновременно убийства Бога Кириллова, и он кончает с собой…
Мы вправе спросить себя: возможен ли такой человек, как Кириллов, на самом деле или же этот образ — целиком выдумка писателя? Живет же множество атеистов, и никто из них с собой кончать не собирается… Действительно, Кириллов — человек огромной силы, а его интеллектуальная честность, пожалуй, превзойдет честность изобретателя этого понятия Ницше, который повторил логику Достоевского — Кириллова, но уперся в другую проблему, о чем речь впереди. Признаемся: вряд ли мы ныне найдем людей, размышляющих о Боге так, как это делал Достоевский. Его Кириллов — человек, бесспорно, помешанный, но возможно ли остаться в спокойном, здравом рассудке, когда мыслишь о том, что бесконечно превосходит тебя? А тот, кому дано почувствовать мировую гармонию, не будет ли его поведение резко отличаться от обычного? Кириллов желал не только убежденности, но и доказанности; ни одно рациональное обоснование не сравнится с жизненным — это испытали те, кто умер за какую-либо идею…
«Безбожника-то я совсем не встречал ни разу, а встречал заместо его суетливого…- говорит Макар Иванович Долгорукий в «Подростке».- …Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут, потому что с именем Божиим на устах приходят»14. Ставрогин, Верховенский, Раскольников — люди во многом суетливые, хотя для них вопрос о Боге тоже жизненно важный. Они либо Бога не принимают, либо Его забывают и действовать пытаются соответственно. Им не открыта мировая гармония, как Кириллову, и поэтому они чувствуют глубокое разочарование в жизни (Кириллов же был счастливым). Ставрогину прийти к Богу помешали его гордость и презрение к людям, судьба Верховенского неизвестна, Раскольников, пройдя через очищение страданием, Бога принял. Однако самый сильный богоборец у Достоевского — Иван Карамазов. Он Бога принимает, но мира созданного принять не может, т.е. идет по дороге сатанинского бунта.
Достоевский писал в ответ на обвинения его со стороны атеистов в темной и ретроградной вере в Бога: «Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман»15. Иван Карамазов превосходит Кириллова и по своему духовному развитию, и по своей страсти. Он понял то, что «человекобог» не понял: абсолютное своеволие приведет к страшным последствиям. Станет возможна антропофагия, любые преступления; мысль о таком исходе для Ивана, очень болезненно реагирующего на зло, невыносима. «Злодейство… должно быть признано самым необходимым и самым умным выходом из положения безбожника16,» — подводит итог мыслям брата Дмитрий. Но почему же старец Зосима говорит Ивану, что тот не верует в бессмертие души, называет его «мучеником, забавляющимся со своим отчаянием»? Иван соглашается с ним. Он признает Бога, но не может понять своего очень непростого вывода: «Если Бога нет, то все позволено». Эта мысль не дает покоя Ивану. Он желает найти четкое и ясное доказательство, но находит лишь опровержения: наш мир устроен так, что в нем возможны любые, самые жестокие извращения божественных заповедей. Бездны зла… Для многих людей все позволено; неизвестно, что же еще надо совершить, чтобы в обществе признали твой поступок безнравственным, а не стали оправдывать его разными обстоятельствами. Как можно принять такой мир? Как совместить «все дозволено» с божественным бытием? Отрицать Бога Иван не будет, но не есть ли мировое зло отрицание христианства? Мучения Ивана происходят из-за его неспособности любить людей, своих ближних («разве что дальних») — в этом он признается Алеше. «Иван никого не любит»,- говорит про него отец. Мало того, он не верит в Божию любовь к миру и поэтому видит в нем одно зло. Его любовь к человечеству расходится с божественной к людям. «Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству»17. Иван бунтует из вполне гуманных соображений. Он признается в сильнейшей страсти к жизни, но понимает, что с его бунтом жить нельзя. Даже страдания, неистовые мучения над главными вопросами бытия не могут дать ему полноты жизни, ибо он забыл о вселюбящем, всепрощающем Боге. В поэме о Великом Инквизиторе Иван рисует грандиозную картину отступления людей от Христа (заметим, что в одной коротенькой главе Достоевский предвосхитил или переосмыслил множество западных религиозных учений), а в конце повествования брата Алеша спрашивает у него: с кем он, с Инквизитором, задумавшим исправить подвиг Христа, или с Христом? Иван признается в своем равнодушии, но от формулы «все дозволено» не отказывается. Все дозволено для созидания счастья человеческого, даже пойти против Бога. «Ты убьешь себя сам, а не выдержишь»,- восклицает Алеша, ибо нет такой силы, способной выдержать неприятие всего мира. Но богоборец уверен: такая сила есть, «сила низости карамазовской», т.е. разврат, нравственная деградация. Иван считает, что выдержит до тридцати лет, а потом «все дозволено» возьмет верх над признанием Бога и постепенно можно будет дойти до житейского равнодушия. Но до указанного возраста Ивану в здравом уме дожить не довелось… Мысль о вседозволенности была подхвачена Смердяковым, и тот убил Федора Павловича Карамазова. Первый же практический вывод из собственных размышлений вверг Ивана в безумие. Он не смог перенести вины за преступление, которого фактически не совершал, но спровоцировал небрежно брошенной мыслью.
Без веры в Бога для Достоевского невозможны ни настоящая нравственность, ни подлинная любовь к людям. Заключенный в тюрьму Митя Карамазов говорит Алеше: «Меня Бог мучит… А что, как Его нет?.. Тогда если Его нет, то человек шеф земли, мироздания… Только как он будет добродетелен без Бога-то?.. У меня одна добродетель, а у китайца другая — вещь, значит, относительная»18. Если мы будем отрицать существование единого морального идеала, подкрепленного Высшим авторитетом, то придется признать, что возможны всякие представления о морали, в том числе совершенно противоположные. Но когда они сталкиваются друг с другом, мы видим образцы самых губительных безнравственных действий. Если мораль приводит к аморализму, то или мораль ложная (рассуждение Ницше), или она относительна и нет никаких обязательных нравственных норм. Но можно рассуждать и по-другому: существующий порядок вещей далек от должного; слишком большие расхождения во взглядах на нравственность говорят лишь о несовершенстве людей. Тогда все морали представятся нам в большей или меньшей степени искажением и отступлением от единого нравственного идеала из-за людских грехов и слабости. На этом основании возможна терпимость друг к другу носителей различных моральных установок и совместное стремление к нравственной Чистоте. Очень важно научиться меньше оценивать поступки окружающих и большие свои, иначе значимым и моральным будет казаться не сам поступок, а его оценка. Достоевский считает, что судить людей — дело не наше, а Божие. «Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти,- говорит старец Зосима.- Ибо, был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего передо мною, не было бы»19. Христианское учение понимается Достоевским не как этика, а как жизнь, и заповеди Христа — не ограничитель поведения (как часто толкуется мораль), а некие установления свыше, следуя которым, мы получим полноту жизни в этом мире и вечную жизнь в ином.
Но как нам удостовериться в бытии Бога, как уверовать в Него? В мире так много зла, и нам не дано ощущение мировой гармонии, как Кириллову. Может быть, прав Ракитин, утверждавший, что идея Бога «искусственная в человечестве»? «Доказать тут нельзя ничего,- ответил бы на наш вопрос старец Зосима,- убедиться же возможно. Как? Чем? Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей»20. Пожалуй, этот аргумент посильнее, чем различные «телеологические» и «космологические» доказательства. Если любишь людей, то есть для тебя Бог, не любишь — Бога нет. Здесь нам надо серьезно задуматься… Любовь к людям Достоевский понимает не как любовь к «дальнему» человечеству (иначе бы его мысли не отличались от светского гуманизма), а как любовь к каждому человеку со всеми его слабостями и пороками. «Любите человека и во грехе, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле»21, — учит старец. Иван Карамазов, как и многие наши современники, не верил, что так любить возможно, ибо это очень трудно, может быть, ничего более трудного и нет на Земле. Но без любви бескорыстной не получим мы ни полноты жизни, ни радости, ни «ощущения живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим».
Нравственный закон дан не только людям; ему подчиняется и все бытие. Тайна Божия совершается и в людях, и в природе. «Да неужто,- спрашивает юноша у старца Зосимы,- и у них Христос?» «Как же может быть иначе,- последовал ответ,- ибо для всех слово, все создание и тварь, каждый листик устремляется к слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие»22. На животных и в неживой природе нет греха — в этом условие вечной Красоты мира. Долг человека — возлюбить мир как творение Божие, относиться к нему незлобливо и с благоговением. «Брат мой у птичек прощенья просил»,- вспоминает Зосима. Как же отличаются приведенные мысли Достоевского от учений, видящих в мире лишь неодушевленную материю, хотя бы и наделенную движением! Думаю, что истоки нравственного отношения к миру лежат в рассуждении Достоевского, а не его оппонентов.
«Все, кроме человека, безгрешно»,- проповедует старец Зосима. Ныне мы как никогда далеки от Христа (об этом красочно рассказал Иван в поэме об Инквизиторе), есть от чего впасть в отчаяние. Но отчаяние — серьезный грех. Достоевский верит в осуществление Царства Божия на земле, пусть оно наступит через миллионы и миллионы лет, но наступит обязательно. Вероятно, к тому времени люди настолько изменятся, что исчезнет само понятие «человек», ибо «земной человек, эгоист, есть существо «неоконченное», «переходное». Из человека разовьется существо, свободное от эгоизма, осуществляющее заповедь «возлюби всех, как себя»23. В это трудно поверить, но без идеала Царства Божия любить людей, а значит, и поистине жить, невозможно.
Достоевский не представлял мир без Бога; отклонение от него ведет к гибели личности, к людским бедствиям: «Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома»24. Бог мучил Достоевского всю жизнь, сделался для него самым важным вопросом бытия.
1 Письма Достоевского. №386 от 25.03.1870.
2 Сартр Ж.-П. Экзистенциализм — это гуманизм.
3 Записные тетради Достоевского.1935, с.229.
4 Ф.М.Достоевский. Дневник писателя. Голословные утверждения.
5 Братья Карамазовы, ч.2, кн.5,3.
6 Н.О.Лосский. Бог и мировое зло. М., 1994, с.68.
7 Идиот, ч.2,4,7.
8 Бесы, ч.3,6
9 Бесы, ч.3,5
10 Бесы, ч.3,6
11 Бесы, ч.2,1
12 Бесы, ч.3,6
13 Бесы, ч.3,6
14 Подросток, ч.3, 11.
15 Н.О.Лосский. Бог и мировое зло. М., 1994, с.67-68.
16 Братья Карамазовы, ч.1,кн.2,6.
17 Братья Карамазовы, ч.2,кн.5,6.
18 Братья Карамазовы, ч.4,кн.11,4.
19 Братья Карамазовы, ч.2,кн.2,6.
20 Братья Карамазовы, ч.1,кн.2,4.
21 Братья Карамазовы, ч.2,кн.3,6.
22 Братья Карамазовы, ч.2,кн.3,6.
23 Н.О.Лосский. Бог и мировое зло. М., 1994, с.101.
24 Ф.М.Достоевский. Дневник писателя.1873.