Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2020
Андрей Григорьевич Возьянов (р. 1988) – лектор Департамента социальных наук Европейского гуманитарного университета (Вильнюс), исследователь Минской урбанистической платформы.
[стр. 129—139 бумажной версии номера]
Из квартиры снизу раздается звук бас-гитары. Человек, незнакомый мне, играет партии «Deep Purple» и «Nirvana». Мои посиделки с электрогитарой завершились получасом раньше. Мне достоверно не известно, слышат ли меня этажом ниже, но наши упражнения повторяются изо дня в день, и я верю, что мое звукоизвлечение замечено.
Идет третий месяц пандемии, май 2020-го. В Беларусь, несмотря на слова Александра Лукашенко, пришли и маски с антисептиками, и переносы мероприятий в университетах, и повальная отмена публичных событий (за несколькими одиозными исключениями). Как и все мои минские знакомые, я сижу дома и выхожу только в магазин за продуктами и в лес поблизости, чтобы выгулять собаку. Повседневность изменилась в самых разных планах, в том числе звуковом, и отголоски бас-гитары – лишь одно из новшеств. Каковы ключевые признаки и акустемы пандемического саундскейпа в постсоветском спальном районе? Какие акустические сообщества он порождает? И стала ли тишина ключевым аудиоопытом карантина? В этом тексте я буду работать со звуковым порядком пандемии на примере минского спального микрорайона. Основываясь на заметках, сделанных за трехмесячный период минимизации физических контактов, я опишу тревожное слушание в рамках такого порядка и поставлю под вопрос тезис, что карантин приносит с собой тишину.
Контекст: пандемия и саундскейп
Основной связанный со звуком сюжет карантина – стихание. Мобильность транспортных средств – один из основных источников шума на планете – на пике первой волны пандемии уменьшилась в десятки или даже сотни раз. Об уменьшении уровня шумового загрязнения в связи с карантинными мерами сложился консенсус [1], а тишина присутствует во многих описаниях пандемического быта. Стих шум поездов, хайвеев, самолетов, а также объявлений в залах ожидания. Во многих местах опустели и, соответственно, утратили свою привычную звуковую палитру рынки, ярмарки и торговые центры. Мы перестали бывать в таких громких и насыщенных звуковых средах, как клубы, бары, вечеринки.
Одновременно акустически проявилось пресловутое возвращение природы – в частности, птиц – в ойкумену. Звуки природы не только стали более заметными на ослабшем техногенном фоне, но и действительно населили пространства, до пандемии полностью захваченные людьми. Произошло не просто линейное сокращение звуковой активности или человеческого следа в ее структуре – на смену привычным допандемическим акцентам пришли новые.
В результате сокращения физических контактов изменился баланс между тем, как звуки публичного пространства (связанные с транспортом, работой городских служб и религиозных институций, а также с уличной жизнью) проникают на приватные территории, а звуки жилищ выливаются наружу песнями с балконов и аплодисментами медикам.
Сами жилища стали использоваться интенсивнее, чем обычно: в этой ситуации звуковые активности, которые до пандемии чередовались, стали накладываться; а те, которым отводилось место вне дома, частично переместились в спальни и кухни. И пусть по количеству децибел портативная колонка не сравнится с клубной саундсистемой: звукам, ассоциированным с нашими ежедневными траекториями, не обязательно быть громкими, чтобы вызывать проблемы [2]. Не утверждая заранее проблемность звука, предположу, что во время самоизоляции мы не становимся ближе к тишине. Более того, с пандемией в нашу повседневность приходят новые практики вслушивания и контролирования звука. Наконец, у пандемии есть то, что можно назвать «акустемами», – свои аудиальные знаки, соединенные в «систему знания в звуке и через звук» [3]. Культурно производимые саундскейпы и акустемы времен самоизоляции, акценты и паттерны в них, а также производные от них социальные эффекты складываются в специфический звуковой порядок карантина.
Звуковой порядок
Понятие «звуковой порядок» (sonic order) предлагает Роланд Эткинсон в своем анализе того, как звук, музыка и шум могут обозначать и маркировать места и пространства в городе [4]. Оно призвано увести нас от представления о звуковом измерении городской жизни как хаотическом, рандомном и полностью подчиненном другим перцептивным модальностям. По сравнению с саундскейпом концепт звукового порядка лучше помогает уловить конструирующий потенциал звука, а также упорядоченность и повторяемость, к которой, как уверен Эткинсон, тот стремится в городе. Смещая акцент на метафору экологии, Эткинсон не обозначает основных элементов звукового порядка, не дает «анкеты» для его описания. Впрочем, в приводимых и цитируемых им примерах – пространства торговых центров, госпиталей, жилищ – за описанием физических обстоятельств следует анализ социальных практик, формальных и неформальных.
Эта структура описания – физическая форма, формальные правила обитания в ней, практика и опыт ее обживания – перекликается с лефевровским разделением производства пространства на понимаемое (conceived), воспринимаемое (perceived) и обживаемое (lived) [5], а кроме того, держит в поле внимания материальный контекст, в котором возникают пандемические акустемы.
Так, физическая форма спального района задает рамки и направления распространения, реверберации звука. Она также делает возможными некоторые формы акустической общности и затрудняет другие. Скажем, двор как коробка для звуков [6], выступает гулким контейнером с музыкой из колонок, выставленных в окно. При этом далеко отстоящие друг от друга здания и редкие балконы затрудняют устную коммуникацию с соседями, знакомую нам по фотографиям пребывавшей в локдауне Италии. Распространенная в нашем регионе практика стеклить балконы и загромождать их хламом осмысляется в мемах о том, «почему мы не поем на балконах, как итальянцы, пока сидим дома на карантине» [7].
Кроме того, мы наблюдаем многочисленные и накладывающиеся друг на друга саундскейпы комнат, квартир, лестничных площадок, которые регулярно напоминают нам о присутствии других и периодически становятся причиной конфликтов. Как и в большинстве других постсоветских стран, в Беларуси нет отдельного закона о тишине, а официальные «правила пользования жилым помещением» крайне скудно описывают принципы акустического общежития, особенно в дневное время [8], потому прояснить их можно разве что этнографически.
При этом пространственные формы саундскейпа спального района не сильно изменились с приходом пандемии, поэтому для этнографии его звукового порядка наиболее интересны практики и опыты местных жителей. Не останавливаясь на том, в чем звуковой порядок спальника на карантине наследует допандемическому, я опишу именно специфические для него черты.
Наблюдение карантина – этнографический ребус: ведь этнография требует соприсутствия, а самоизоляция его, по определению, исключает. Аудиальное соприсутствие, однако, совсем не обязательно требует соприсутствия воздушно-капельного. Точка слушания, которую я займу, – трехкомнатная квартира девятиэтажного дома. Ее домашний саундскейп (domestic soundscape) [9] негерметичен; из-за тонких стен панельных многоэтажек приватность отдельных домохозяйств то и дело нарушается. Кроме того, как и статистическое большинство минчан, я провел весну в квартире не один и потому был включен сразу в несколько акустических микросообществ. В своем отчете я буду опираться на свои заметки, переписки, плейлисты и записи в соцсетях от марта–мая 2020 года, а также обращусь к результатам анкетирования, проведенного Минской урбанистической платформой в мае–июне.
Кейс: минские спальники в пандемию
С учетом непохожести пандемических опытов, комплексов антиэпидемических мер и культурных реакций на коронавирус их локальные звуковые порядки тоже отличаются. Кроме того, звуковой порядок не является самореферентным – он отражает порядок социальный. Белорусский пример здесь в некоторой степени необычен – в силу неординарной реакции государственного режима на эпидемическую опасность. Но, как мы поймем из заметок, представляемых ниже, разделяя информационное пространство и образ жизни с жителями соседних столиц, минчане во многом делили с ними и опыт пандемии.
Уточню, что самоизоляция весной 2020 года в Минске практиковалась широко. Это подтверждается и городской этнографией [10], и количественными показателями (например индексами активности Яндекса и данными белорусских транспортных организаций). Однако временные рамки пандемических ограничений здесь в основном (и намного больше, чем в соседних столицах) определялись не формальными требованиями, а индивидуальными решениями изменить свой повседневный режим. При отсутствии формальных запретов и ограничений на передвижение по улицам, пользование общественным транспортом сокращение и возобновление городской активности происходило плавно, а пик массовой самоизоляции пришелся на апрель. В это время затихли бары, кинотеатры и клубы, а также многие офисы. Кроме того, многие школьные классы и университетские аудитории оказались заполнены менее, чем наполовину, либо вовсе неформально переведены на дистанционное обучение.
При этом часть активностей – таких, как прогулки и встречи, – переместилась из помещений в центре на улицы минских спальных районов. Избегая общественного транспорта и минимизируя мобильность в целом, горожане стали больше времени проводить у себя «на районе». На смену посиделкам в баре пришли походы в парк и лес. Потому в случае минского спальника можно говорить о своего рода «пересведении» саундскейпа – изменении громкости отдельных дорожек в общем миксе. Спальники составляют основную часть застройки Минска, почти полностью разрушенного во время Второй мировой войны. В ходе анкетирования, организованного Минской урбанистической платформой, участникам предлагалось загрузить фото своих видов из окна; для онлайн-публикации результатов Каролина Полякова собрала наиболее типичные из них в серию коллажей [11]. Хотя опросник исследования был адаптирован под визуальную информацию, аудиальному опыту также нашлось место среди ответов – и я буду к ним обращаться для триангуляции своих микролокальных наблюдений.
Мой микрорайон, Ангарская, застроен типичными позднесоветскими сериями девятиэтажных панелек и двенадцатиэтажных «свечек», а также мало отличными от них домами МАПИДа – крупнейшего в Беларуси стройпредприятия – 2000-х и начала 2010-х. В то же время с одной из сторон Ангарская отделена от большого леса и «негорода» кольцевой автодорогой (минским МКАДом). МКАД выступает как постоянный звуковой Другой, чье присутствие особенно ощутимо поздним вечером, когда трафик на прочих улицах стихает. В весенние месяцы уменьшение трафика на кольцевой стало заметно косвенно: проходящая через лес железная дорога зазвучала отчетливее днем, хотя до этого ее можно было услышать исключительно в ночные часы.
Впрочем, транспортные артерии для большинства обитателей Ангарской остаются далеким фоном и до начала протестов 2020 года не представляли особого звукового интереса. В фокусе внимания оказывались звуки, производимые людьми – здоровыми или зараженными вирусом.
Тревожное слушание
Описание звукового порядка карантина логично начать с того, что одновременно объединяло и разделяло, атомизировало всех слушателей в экзистенциальной заботе о своем здоровье. Тревожное вслушивание в болезнь – как активный способ ее найти и от нее отстраниться – оказалось лейтмотивом аудиального опыта карантина.
Звуки болеющего тела – кашель, насморк, чихание – попадают в центр аудиального внимания в супермаркете, дома, на улице. Главное в этой триаде место занимает именно кашель – один из основных симптомов коронавируса и акустем карантина. Для описания насыщенного кашлем звукового ландшафта напрашивается слово кафскейп (от англ. coughscape), которое я подсмотрел в фейсбуке у моего коллеги Павла Нехаева. Объявление пандемии наделяет этот знакомый звук новыми коннотациями; важны оказываются также его обертоны и детали, а еще – частотность и регулярность.
Хотя определение частотности кашля не является частью обыденного знания, подсчет кашляющих в автобусе или в магазине стал привычным делом этой весной. Во время вечернего выхода в супермаркет эти звуки определяли траектории прохожих: люди заметно сторонились любого, кто заметно кашлял. Особенно внимательно воспринимается кашель в стенах одной квартиры. При этом словарь для описания кашля оказывается недостаточным: как именно звучит тот самый сухой кашель? Как отличить его от аллергического или от кашля поперхнувшегося человека?
Намеренно производимый звук кашля проникает и в фольклор – в виде шутки либо провокации. Обратной стороной тут является скрывание кашля – как того, что можно хотя бы частично контролировать. Мне встречались как минимум два объяснения для этой практики. Зачастую мысль «Как бы не кашлянуть при людях» служит частным задачам (стремлению не отказываться от своих прежних планов); но не кашляют также, чтобы не пугать, не тревожить окружающих – которые, заслышав кашель, не всегда смогут даже отойти, при этом будут чрезмерно беспокоиться.
Помимо кашля, у тревожного вслушивания имеется еще несколько «центров», связанных с вирусом. Один из них – звук, издаваемый тепловизорами на входах в некоторые пространства при идентификации повышенной температуры тела. Контролировать, подобно кашлю, их невозможно, но во многих случаях эти приборы не пользуются доверием. Напротив, они воспринимаются как крайне ненадежные, а момент прохождения под прицелом прибора становится и моментом вслушивания: не раздастся ли в этот момент его писк? А если раздастся, то какая социальная презумпция по его поводу сработает? На одной из проходных, которую мне довелось проходить сотни раз в этом году, уже летом тепловизор то и дело срабатывал на нагретые солнцем велосипеды. Велосипедистам довелось экспериментальным путем убедить вахтеров, что звук тепловизора вовсе не обязательно связан с состоянием их тел. Тепловизоры, таким образом, объединяют велосипедистов и вахтеров в эфемерное акустическое сообщество – тех, кто не верит звуку прибора.
В весенний пик пандемии в нашу минскую квартиру, где телевизор было принято слушать в наушниках или воспринимать как фон, вернулись голоса дикторов – правда, не с белорусских телеканалов. Вместо них, квартиру стала ежевечерне заполнять итальянская речь. Мои соседи, связанные с Италией несколькими годами жизни и множеством дружеских отношений, включали выпуски новостей в шесть вечера – после обнародования статистики за день. Мой слух при этом научился вычленять из потока репортажей нужные цифры на малознакомом языке.
Публичные аудиоследы пандемии
Пандемию несложно услышать и через окно. На улицах многих городов карантин маркировали «сирены карет скорой помощи и плач церковных колоколов по умершим» [12]. Искаженные голоса из динамиков, стационарных и мобильных, призывали людей оставаться дома.
По весеннему Минску машины скорой помощи ездили с выключенными сиренами (хотя это не помогло оставить незаметным для горожан их кратно возросшее количество). Близлежащий костел напоминал о себе звоном, кажется, лишь призывая на службу в обычное время. Эти звуки в нашем квартирном коммьюнити вызывали единогласное возмущение так же, как и беззвучное движение машин скорой помощи. К тревожному слушанию вообще часто примыкает осуждающее – ведь с улицы и из церкви доносятся звуки тех, кто не самоизолируется, а значит, отделен от слушающего беспечностью.
Устными объявлениями о вирусе, доносящимися из динамиков, в Минске маркировалось пространство негосударственное – супермаркеты и торговые центры. Объявления в муниципальном общественном транспорте долгое время не упоминали о пандемии, и в этой ситуации отражалось замалчивание пандемии остальными источниками, которыми владеет белорусское государство.
Карантин как эхо детства
Звуки пандемического саундскейпа не всегда напрямую связаны с болезнью; иногда они происходят от перемен в распорядке повседневности, принесенных ограничением контактов. Особое место в саундскейпе спального района занимают звуки детства. Дети, отделенные от взрослых значительно меньше, чем обычно, оказываются не то чтобы громче, но лучше слышны недетям. В нашей квартире дети отсутствовали, однако они то и дело упоминались коллегами, лишенными возможности отвести их в детский сад.
Впрочем, детей разных возрастов я слышал ежедневно – опять же через окно. Во дворе на свежем воздухе проводили время те, кто не пошел в детский сад или школу. Они играли, кричали либо слушали музыку из портативных колонок и подпевали. Подобные аудиоследы фигурировали и в анкетах опроса про виды из окна. Голоса детей и подростков в гулком пространстве между двумя девятиэтажками напоминали мне и сверстникам о детстве 1980–1990-х, когда быть во дворе являлось более распространенной практикой, нежели в эпоху смартфонов. Один из комментариев в опросе сообщал о том, как родители пытаются контролировать своих детей, зовя их домой прямо из окна квартиры. Со звуками чужого детства некоторые связывали и собственное настроение – не то ностальгическое, не то медитативное.
Карантин вообще был широко понят как время интроспекции, воспоминаний и флешбеков из прошлых периодов жизни, при этом зачастую именно звуки срабатывали как триггер обращения к собственной памяти. В интернете циркулировали списки фильмов и музыкальных альбомов, которые стоит пересмотреть и переслушать во время карантина. Несложно найти разнообразные звуковые коллекции, ассоциированные с самоизоляцией [13]: это и полевые записи звуков города, и плейлисты для сидения дома – при том, что многие из них предполагают знакомство с новым, у нескольких моих друзей намерение отслушать новинки разбилось о практику переслушивания «старого доброго». Один друг объяснил это тем, что столкновение с новой, неизвестной опасностью и сопутствующие ему усилия по «взятию себя в руки» не оставили ему сил внимательно воспринимать что-нибудь новое. Сосед по квартире отметил возникшую у него потребность в музыке, «которая точно сработает», и неготовность к риску.
При этом к детству в карантин обращаются необязательно как к чему-то лучшему. Лично мне совсем не хотелось смешивать новые звуки с тем депрессивным состоянием, которое принесли локдауны. В ход пошла сопровождавшая подростковые депрессии музыка, которую не жалко было «использовать» для пережидания «темных пандемических времен»: если из-за пандемии она обрастет неприятными ассоциациями, то к ней будет легко впоследствии не возвращаться. Эхо детства в спальном районе проявилось как буквально, через реверберации детских игр, так и метафорически, через опыт и практику индивидуального медиа-потребления.
Акустические микросообщества
Более длительное, чем обычно, акустическое соприсутствие приводит не то к социальным открытиям, не то к эфемерной общности с живущими рядом. Коллега рассказывает, как хорошо ей стало слышно телевизор, который вещает за стенкой у пожилых соседей. Примечательно, что через стенку не слышно слов, но по интонационному рисунку не составляет труда распознать государственный канал. В этой ситуации социальная дистанция коллеги от этого типа медиа диссонирует с физической близостью к нему.
Еще одним открытием тех, кто перешел на удаленку, оказывается количество людей, употребляющих алкоголь, в том числе в дневное время. Нетрезвые разговоры возле входа в подъезд можно было услышать и раньше, – но вечером, когда нерабочие активности представляются более естественными. В дневные же часы, параллельно с нашими попытками работать, такие разговоры звучали куда заметнее. Смежный с этим опыт – звуки домашнего насилия из другой квартиры снизу, обычно не то чтобы сокрытые от постороннего слуха, но минующие его в силу отсутствия слушающих.
Эти эпизоды иллюстрируют аудиальную встречу поколений и социальных групп, которые до перехода на работу из дома успешно ее избегали: пока рабочие дни проходили в офисе, а пенсионерки хотя бы часть времени проводили во дворе, социальный алкоголизм имел куда меньшую слышимость. Такие акустические встречи ставят участников акустических сообществ, возникших недавно и без воли их участников, перед этическими вопросами участия и безучастности; игнорирования услышанного или реакции на него в виде звонка в милицию, стука по трубе отопления или аккорда в ответ невидимому басисту.
Итак, звуковая повседневность карантина оказалась в чем-то даже более насыщена, чем время до пандемии. Горожане столкнулись с возросшим числом звуковых событий. Если даже измеримый в децибелах фон уменьшился, на нем проступили незаметные ранее или подзабытые формы близости и соседства. Возникли новые звуковые общности, не обязательно вынужденные (как те, что упоминались выше), но и вдохновленные изоляцией: будь то совместное прослушивание онлайн-концертов с другом, живущим в Берлине, или собственное участие в диджей-сете вместе с немецкими и итальянскими коллегами по цеху. При этом (воображаемая) кратковременность пандемии побуждала и побуждает людей не столько преобразовывать звуковой порядок карантина, сколько приспосабливаться к нему: чаще всего через использование наушников, а иногда и молчаливое терпение. Собственно, на презумпции кратковременности и держатся многие компромиссы, полумеры и паузы этого звукового порядка.
Вторая волна и саундскейп белорусского протеста
Проведя практически всю весну 2020-го в Минске, я едва ли могу проецировать свои наблюдения на другие города, хотя здесь обнаружилось больше сходств, чем различий пандемической рутины. В то же время в Беларуси период пандемии оказался тесно связан с еще одним феноменом – беспрецедентными для истории страны уличными протестами, в которых звуковое измерение обрело ключевую важность. И в этом Беларусь не уникальна: говоря о движения Black Lives Matter в США, Джули Наполин назвала этот период временем «пандемии и протестов» [14].
Собственно, для многих в Минске тревожное слушание весны закончилось не только со спадом заболеваемости, но и с началом президентской избирательной кампании. В итоге у лета были совсем другие звуковые маркеры, среди которых – гул автомобильных клаксонов на акциях протеста; битье в кастрюли в рамках протестных флешмобов; треки группы «Кино» из выставленных в открытое окно колонок; концерты на предвыборных митингах альтернативных кандидатов… А позже – разрывы светошумовых гранат, громкие шествия (в том числе по улицам Ангарской) с кричалками, барабанным оркестром и футбольными дудками; гудки машин с заблокированной протестующими кольцевой; дворовые концерты, а также пение в самых разных местах города – от торговых центров до университетских кампусов. Саундскейпы белорусского протеста требуют отдельного внимания как в силу их сложности и насыщенности [15], так и из-за своей символической нагруженности и симптоматичности – они ярко показывают поворот протестной культуры от героизма к гедонизму [16].
И пандемия, и протесты все еще продолжаются по состоянию на конец октября 2020-го. Ни сосед снизу, ни я этой осенью не репетируем дома на гитарах – из квартиры снизу до меня не доносится ни звука. Зато легко представить, как мы вместе слышим вечерами белорусские песни и крики «Жыве Беларусь!», доносящиеся с улицы во время районных шествий и откуда-то из леса после завершения этих шествий. Тишина в микрорайоне теперь несет в себе совсем иные смыслы и коннотации; кажется, к ней стремятся здесь меньше, чем когда-либо.
[1] Lecocq T. et al. Global Quieting of High-Frequency Seismic Noise Due to COVID-19 Pandemic Lockdown Measures // Science. 2020. Vol. 369. № 6509. P. 1338–1343.
[2] Atkinson R. Ecology of Sound: The Sonic Order of Urban Space // Urban Studies. 2007. Vol. 44. № 10. Р. 1910.
[3] Eisenberg A. Toward an Acoustemology of Muslim Citizenship in Kenya // Anthropology News. 2010. Vol. 51. № 9. Р. 6.
[4] Atkinson R. Op. cit. P. 1905.
[5] Lefebvre H. The Production of Space. Oxford: Blackwell Publishing, 1991.
[6] Возьянов А.Г. «Коробка для звуков?» О саундскейпе городского двора // Микроурбанизм. Город в деталях / Ред. О. Бредникова, О. Запорожец. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 111–131.
[8] «Граждане обязаны пользоваться телевизорами, радиоприемниками, магнитофонами и другими громкоговорящими устройствами лишь при условии уменьшения слышимости до степени, не нарушающей покоя других граждан в жилом доме» (Постановление Совета Министров Республики Беларусь от 21 мая 2013 года № 399. П. 7).
[9] Pink S. Home Truths: Gender, Domestic Objects and Everyday Life. Oxford: Berg, 2004.
[10] См., например: Карпека А. Тихое безумие против коронапсихоза (https://bit.ly/3rwMSE2); Возьянов А. В ожидании карантина (https://bit.ly/2PNzcGU).
[11] Белорусский вид из окна и городская жизнь в эпоху пандемий (https://bit.ly/3rtULKE).
[12] «Крематорий работает 24 часа». Белоруска из Бергамо – о жизни в эпицентре пандемии (https://bit.ly/3rqPJ1k).
[13] См., например: Everett T. Remembering the Sounds of COVID-19 (http://bit.ly/3ejdxAA).
[14] Napolin J.B. Outside in: Chorus and Clearing in the Time of Pandemic and Protest // Sociologica. 2020. Vol. 14. № 2. P. 41–54.
[15] Павел Нехаев собрал свои полевые записи из Минска в коллекцию аудиопрогулок: http://bit.ly/38qiuUy.
[16] См.: Маркевич Н. Услышать авторитаризм: власть и протест в Минске через призму исследований звука // Студэнцкая думка (https://bit.ly/3v9vWWo).