Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2020
Илья Александрович Калинин (р. 1975) – филолог, историк культуры. Шеф-редактор журнала «Неприкосновенный запас», доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ.
[стр. 130—149 бумажной версии номера]
Исследования символики власти и ее природы – очень близкие занятия.
Клиффорд Гирц [1]
Политическая риторика и риторика политики
Вопрос о политической риторике, как правило, обращен к специфической сфере применения риторических приемов, рассматривая определение «политическая» как простое указание на предмет – риторические приемы того или иного политического дискурса (стилистические особенности речи конкретного политика или устойчивые языковые черты, характерные для представителей определенной партии, политической культуры или исторической эпохи) [2]. Однако отношения между политическим и риторическим могут быть проблематизированы не просто как отношения между универсальными символическими механизмами означивания и частной областью их применения. И речь здесь идет не о том, что политика практически без остатка делится на искусство убеждения и технику риторических манипуляций (представление, отразившееся еще у Плутарха в «Жизнеописании Перикла», где красноречие названо «политической гимнастикой», обучение которой обязательно для будущего правителя). Отношения между политическим и риторическим располагаются на более фундаментальном уровне, который вскрывает общее основание, позволяющее рассматривать их как два способа управления различием или дистанцией между правителем и управляемыми, между государством и обществом, между языком и реальностью, между знаком и вещью, между прямым и переносным значениями. Иными словами, речь идет о репрезентации, которая может означать как политическое представительство, так и символическое представление (и ссылкой на возможность омонимии здесь не отделаешься) [3]. Риторика представления состоит в том, чтобы обозначать одну вещь через имя или понятие, принадлежащее другой вещи [4] (например говорить вместо «Б.Н. Ельцин» – «Царь Борис», как это было распространено в 1990-е). Политика представительства состоит в том, чтобы наделять одну вещь голосом, волей, суверенитетом, принадлежащим другой вещи (например говорить вместо «Б.Н. Ельцин» – «президент Российской Федерации с 1991-го по 1999 год») [5].
Для моего подхода к анализу языка российской политики и дискурсивной концептуализации ее основного субъекта в равной степени важны оба значения понятия представительства/репрезентации, реализующиеся в политической и риторической перспективах. Говоря о языке российской политики, я имею в виду не только стилистическую, фигуративную специфику политического дискурса власти, но и функциональную, инструментальную специфику самого отправляемого властью политического действия – форму установления связи между тем, кто представляет, и теми, кого представляют, – возможного в рамках сложившейся в России политической системы. Идя по этому пути, можно попытаться установить определенную гомологию между отдельными риторическими конструкциями, репрезентирующими политический каркас российской власти («единая Россия», «абсолютное большинство», «вертикаль власти», «ручное управление» и так далее) [6], и конструкцией самого этого каркаса как способа политической репрезентации, с помощью которого российская власть представляет народ России. Иными словами, политическая риторика будет рассматриваться мной не столько как своего рода символическая надстройка, детерминированная характером политического базиса (специфического политического порядка), сколько как организационная структура самого политического порядка. Благодаря такой аналитической оптике можно не только описывать риторику политического дискурса, который использует тот или иной режим власти, но и диагностировать риторическую доминанту, или, как сказали бы русские формалисты, «конструктивный принцип», который определяет политический порядок как таковой, – его символическое и функциональное ядро. Таким образом, предметом этой оптики становится даже не столько политическая риторика, которая скорее служит здесь в качестве дискурсивного симптома, указывающего на стоящую за ним социальную реальность, сколько риторика политики.
В своей книге «Эстетическая политика» Франклин Анкерсмит дал весьма яркое метафорическое определение тем отношениям, которые можно обнаружить между метафорой и политической теорией: «Метафора – это сердце, перекачивающее кровь политической философии» [7]. Логическим обоснованием этой образной формулы служит то, что политические философы, реагирующие на вызовы политической реальности, оказываются способны схватить ее социальную новизну именно благодаря «семантической новизне», характерной для метафоры [8] (так Платон сравнивает правителя с врачом, ткачом, гончаром, пастухом и кормчим; Макиавелли, описывая образцового властителя, прибегает к гибридному образу человека и зверя, который в свою очередь должен сочетать в себе черты льва и лисицы; Гоббс, говоря о государстве, использует библейский образ Левиафана; Руссо, рассуждая об условиях возникновения государства, обращается к метафорам «естественного человека» и «общественного договора»). Однако риторическую фактуру, свойственную метафоре, задающей определенные фреймы восприятия и описания, можно обнаружить не только на уровне политической философии, концептуализирующей политическую реальность. Ее можно встретить на уровне самой политической реальности, поскольку метафора, опосредуя формы восприятия, предопределяет и горизонт долженствования, а значит, и горизонт возможного действия [9]. Таким образом, метафорическую формулу Анкерсмита необходимо продолжить и скорректировать: метафора [10] – это кровь политической практики [11].
Репрезентация фигуры российского национального лидера за 20 лет пребывания у власти накопила богатый риторический репертуар, воплощенный различными медиальными средствами и распределенный по всему политическому спектру [12]. Сердцебиение политической науки, в разное время по-разному пытающейся метафорически схватить специфику российской власти, репрезентированную фигурой Путина («управляемая демократия», «суверенная демократия», «тандемократия», «гибридный режим»), поддерживается хорошо наполненным пульсом политической риторики, обеспечивающей бесперебойный метафорический кровоток. В свою очередь этот поток образных определений политического режима – распределенный по венам и артериям различных дискурсивных практик, направленный как к центру власти, так и от него и под разным давлением производящий социальную идентичность власти, – распространяет свои артикуляции по капиллярам политической системы, определяя как модель ее восприятия, так и характер ее работы.
Очевидно, что специфика той риторической образности, которая задействуется в репрезентации главы государства, зависит от позиции, занимаемой субъектом этой репрезентации, так что установить здесь какое-либо связное внутреннее единство кажется невозможным. Возьмем в качестве примера двух авторов, голоса которых не выражают официальной позиции российской власти и располагаются в предельно далеких друг от друга регистрах идеологического и стилистического диапазонов. Сложно редуцировать к какому-либо общему знаменателю пламенного национал-патриота и певца «Пятой империи» Александра Проханова и язвительного либерала-западника Виктора Шендеровича. Процитирую обоих:
«Путин перенес в своих руках лампаду таинственного мистического света в Россию, в Кремль, в свой кабинет, в свои чертоги. Он был для этого избран. Он подтвердил это избрание. И он в очень условном виде стал помазанником. Его помазал не патриарх, его помазание совершилось не в Успенском соборе. […] Оно свершилось тайным мистическим образом, когда крымская херсонесская лампада в его руках вернулась в Россию. И он встал с этой лампадой, озарившей его таинственным светом» [13] (курсив мой. – И.К.).
«От власти Путину уходить поздно: эта двуглавая птичка увязла уже по самый скипетр. […] Путин – это внешнеполитическая катастрофа – и внутриполитическая тоже. […] Путин – это гниение заживо, и нового десятилетия под ним Россия может просто не пережить» [14].
Свернем эти высказывания до простейших пропозиций, определяющих политическую идентичность главы государства. «Путин – помазанник, озаренный таинственным мистическим светом крымской лампады», «Путин – двуглавая птичка, увязшая во власти по самый скипетр», «Путин – внешне- и внутриполитическая катастрофа», «Путин – гниение заживо». Надо признать, что, несмотря на риторически сверхплотное плетение словес, характерное для прохановского псалма, фрагмент из поста Шендеровича предлагает значительно больше образных определений российского лидера. Но что общего может быть между этими двумя формами репрезентации фигуры президента (кроме времени их создания – вторая половина 2017 года)? С одной стороны, идейная противоположность оценок еще более усиливается взаимно непереводимой жанровой спецификой и направленностью аффективных векторов (гиперболизированной возгонкой панегирика и ироническим снижением фельетона). Однако, с другой стороны, предлагаемые определения, несмотря на все бросающиеся в глаза различия, обладают общей метафорической структурой (в случае Проханова даже эксплицированной через служебную конструкцию «в очень условном виде»).
Согласно риторической теории, метафора выражает отношения подобия, давая сущностную характеристику объекта, указывая на его имманентные свойства, позволяющие обнаружить сходство с другим объектом [15]. Риторическая практика репрезентации российского лидера, как правило, оперирует именно этой фигурой, превращающей главу государства в субстанциальное олицетворение той или иной группы объектов или свойств, утверждающей сходство или тождество между ними – независимо от того, с какой идеологической или политической позиции утверждается это тождество и какие ряды субституций выстраиваются в результате (Путин – это Россия, российский народ, стабильность, патриотизм, забота о гражданах; или: Путин – это группа, узурпировавшая власть, «партия жуликов и воров», коррупция, внешнеполитическая агрессия, внутриполитические репрессии).
Обнажением этого метафорического механизма отождествления стала нашумевшая шутка российского юмориста Максима Галкина о том, что «Путин – это не фамилия, а должность»; ее продолжение – «Люди думают уже, что это не должность [президент. – И.К.], что сама должность называется “Путин”. И на Путине может быть только Путин» (выступление в Новосибирске, октябрь 2019 года) [16], дает возможность истолковать несменяемость власти в России, опираясь на риторические или логико-семантические механизмы смыслообразования. В этой перспективе лозунг «Путин – наш президент!» оказывается тавтологией: значение предиката «президент» ничего не прибавляет к знанию о субъекте «Путин», поскольку между ними выстраиваются отношения абсолютной семантической эквивалентности («Путин = президент»). Таким образом, метафорическое отождествление фигуры с той позицией, которую она олицетворяет, в пределе ведет к тавтологическому совпадению между ними, что полностью девальвирует смысл данного высказывания. То, что лишено различия, лишено и значения – именно поэтому у большинства российских граждан отсутствует интерес к институту выборов, заранее дискредитированных как формальная легитимация уже имеющихся смысловых эквивалентностей между именем и должностью или между партийной принадлежностью (дающей право на метафорическое отождествление с сущностью государства) и результатом голосования [17]. Одновременно с этим структура тавтологии блокирует саму перспективу исторических изменений, закольцовывая отношения между субъектом и предикатом, между данным и новым, помещая их в замкнутый круг («Путин – наш президент» → «Наш президент – Путин»). Еще одна политическая метафора последнего времени – «обнуление» – в сконденсированном виде суммирует этот цикличный тип темпоральности, заданный тавтологическим воспроизводством существующего status quo. Подобную диагностику, опирающуюся на описание базовых единиц политического дискурса, не стоит опознавать лишь как формальный логико-семантический анализ, имеющий исключительно косвенное или внешнее отношение к политической реальности. Риторика политического дискурса и структура политического поля находятся в отношениях сверхдетерминации, взаимно опосредуя друг друга [18]: фигуры речи, формы номинации, тезаурус понятий (за которыми всегда обнаруживаются тропологические сдвиги), синтаксис построения высказываний одновременно задают и отражают социальную реальность, определяя логику возможностей социального/политического действия (ее грамматику) и одновременно с этим являясь ее симптомами [19].
Капитан корабля и раб на галерах
Вероятно, наиболее авторитетной политической метафорой, определяющей сущность государства, является метафора корабля, использованная Платоном в шестой книге диалога «Государство» [20]. Заданная им метафорическая рамка запускает последующую цепочку отождествлений: команда корабля – служащие государственного аппарата, пассажиры – подданные или граждане государства и, главное, – кормчий, который правит кораблем, опираясь на особые навыки и знания (technē) [21]. Последняя метафора стала настолько общеупотребимой, что впоследствии утратила свою внутреннюю образную форму, превратившись в терминологическое понятие. Краткую историю этих лексических метаморфоз дает Карл Шмитт в статье «Государство, движение, народ» (1933), когда обращается к одному пассажу из платоновского диалога «Политик»:
«[Платон] говорит о различных метафорах, применяемых в отношении правителя: […] в итоге в качестве наиболее удачного утверждается сравнение с кормчим. Через слово gubernator оно проникло во все романские и англосаксонские языки, формировавшиеся под влиянием латыни, и в итоге стало означать управление [Regierung]: gouvernement, governo, government, или же gubernium старой Габсбургской монархии. История слова gubernator являет собой замечательный пример того, каким образом причудливое сравнение может лечь в основу узко юридического понятия» [22].
Подробно разбирая эту платоновскую метафору, Анкерсмит выделяет в ней три элемента, обеспечивающих ее концептуальное функционирование: 1) курс к выбранной цели; 2) дистанцию, отделяющую кормчего и от корабля, и от команды, и от пассажиров; 3) внутреннюю связность государства, уподобленного кораблю, а не «груде брусьев, канатов и парусов» [23]. В нашем случае особый интерес представляют второй и третий элементы. С той поправкой, что мы будем рассматривать их не столько как два дополняющих друг друга измерения «универсума политического действия» (Анкерсмит), сколько как два возможных способа обоснования места, занимаемого правителем/кормчим по отношению к государству/кораблю, и тем, кто на нем плывет и от чьего имени принимаются решения о курсе. Поскольку специфика демократической навигации состоит в том, что кормчий получает право вести корабль не просто на основании искусства мореплавания, на обладание которым он претендует, а на основании того, что он представляет граждан, которые выражают солидарность с его искусством, дистанцию и связность можно трактовать как две формы политической репрезентации, акцентирующие либо наличие каких-то особых качеств (очень редкого technē), обосновывающих исключительную позицию кормчего, либо наличие особых качеств самого корабля как хорошо отлаженного механизма, внутри которого кормчий оказывается лишь одной из частей, подлежащей замене без особого ущерба для синхронно работающего целого. Что касается курса и целей нынешней российской власти, то они, чем дальше, тем больше состоят прежде всего в том, чтобы, балансируя на грани дистанции и связности, удержать кормчего у руля.
Репрезентация фигуры Путина через этот метафорический ряд (корабль – кормчий) тем более предсказуема, что поддерживается не только давней античной традицией, но и недавней советской историей, выдвинувшей известный тезис «Партия – наш рулевой!». Примеры такого рода метафорических определений можно без труда обнаружить в политическом дискурсе как в самой России, так и за ее пределами. Известная своими эксцентричными заявлениями депутат Государственной Думы от партии «Единая Россия» Наталья Поклонская пишет в своем фейсбуке (31 августа 2018 года):
«Выступление президента, которого еще совсем недавно все поддержали на выборах, четко раскрыло перспективы. Он является главой государства и Верховным главнокомандующим, то есть капитаном корабля под названием “Россия”» [24].
Жан-Робер Равио – доктор политических наук, сотрудник Лаборатории изучения современной России (университет Париж X – Нантер), – объясняя причины консолидации элит вокруг фигуры президента, использует ту же метафору:
«Логика выглядит следующим образом: мир опасен и непредсказуем. Путин – это стабильность. Поэтому Путин – единственно возможный капитан корабля “Россия” в нестабильном и полном опасностей мире» [25].
В этих и во всех подобных примерах акцент делается на моменте иерархической дистанции, задающей отношения между кораблем и капитаном, политическое искусство которого «обеспечивает стабильность» и «раскрывает перспективы». Глава государства репрезентирует его тело, собирая его воедино, – как это происходит в случае с гоббсовским Левиафаном, голова которого (наделенная индивидуализированными чертами лица), подобно замковому камню, создает единство из множества атомизированных единиц. Причем нужно подчеркнуть, что связь между головой и телом (капитаном и кораблем) носит здесь сущностный характер, искусство кормчего в сконцентрированном виде воплощает способность корабля противостоять бурям в «нестабильном и полном опасностей» м(и/о)ре. Форма отношения между капитаном и кораблем, головой и телом, главой государства и самим государством определяется здесь не внешней связью части и целого (метонимией), но внутренним тождеством между единством корабля (политического сообщества) – которое понимается как исключительное качество, позволяющее ему сохранять свою жизнеспособность, – и единственностью рулевого, олицетворяющего это единство (метафорой).
Ту же логику дистанции, необходимой, чтобы утвердить отношения сходства (олицетворения), обобщает уже цитировавшийся Александр Проханов – правда, делает это с другой риторической инструментовкой:
«Русская история персонифицирована. У русской истории есть имя и лицо. История – это всегда человек, в котором время свивает свое гнездо. […] Исторический лидер – это тот, в ком истории хорошо, не тесно, в ком она не находит противодействия своим глубинным мистическим законам. Если история – это ковчег, несущийся по волнам русского времени, то лидер – это статуя на носу корабля» [26] (курсив мой. – И.К.).
Несмотря на смещение образцового метафорического ряда с фигуры капитана на статую, укрепленную на носу корабля, здесь сохраняются и даже эксплицируются те же самые механизмы олицетворения/персонификации (в прошлом корабельная статуя либо отсылала к названию корабля, либо репрезентировала его мощь и достоинства). Национальный лидер метафорически сгущает в себе черты исторического периода, его имя становится именем эпохи [27] – в свою очередь метафорические отношения подобия, сходства или тождества, устанавливаемые между отдельным лицом и тем, что вверено ему в управление, носят замкнутый на себя, взаимообратимый характер: коль скоро между ними обнаруживается сущностная связь (объективированная в структуре метафоры), судьба последнего оказывается неразрывно связана с судьбой первого. «Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России», – через эту риторическую формулу выразил онтологию современной российской власти Вячеслав Володин, занимавший в тот момент пост заместителя руководителя президентской администрации (2014) [28].
Франклин Анкерсмит называет такой тип подхода к репрезентации миметическим:
«С точки зрения миметической теории репрезентации, тождество представителя и представляемого лица составляет, естественно, идеал всякой политической репрезентации» [29] (курсив автора. – И.К.).
Однако, говоря об этом типе репрезентации, нужно обращать внимание не только на миметизм, утверждающий внутреннее «портретное сходство» между правителем и народом, но и на то, что это сходство определено именно метафорически. А поскольку семантическая специфика метафоры состоит в том, что указывает на сущностное, то есть вневременное, сходство между представителем и представляемыми (образом и темой – в терминах теории метафоры), однажды схваченные в метафоре отношения имеют тенденцию к воспроизводству. Так, через несколько лет после того, как Володин сформулировал фундаментальную рамку метафорической эквивалентности (которую можно свернуть к конструкции «Путин – это Россия»), он же – только уже в качестве председателя Госдумы – и вновь на закрытом заседании международного дискуссионного клуба «Валдай» (2017) подтвердил свой тезис:
«Был вопрос [Володину]: три года назад вы сказали, что “нет Путина – нет России”, – рассказал журналистам один из участников встречи. “На это он сказал: если вы за мной три года повторяете эти слова, три года про это думаете, то мы единомышленники. Но, в отличие от вас, я не стесняюсь это говорить”» [30].
Метафорическая форма риторической репрезентации превращает процедуру репрезентации политической в простую формальность регулярного подтверждения субстанциальной связи между представителем и представляемыми. Более того, характерные для метафоры отношения семантической симметрии между образом (тем, что сравнивается) и темой (тем, с чем сравнивается) позволяют им меняться местами, так что уже не глава государства на основании рационального выбора репрезентирует народ, а народ является мистической эманацией главы государства. Эта внутренняя и сквозная диффузия между главой государства, государством и народом нашла выражение в еще одной политической метафоре последних лет – «глубинный народ», – автором которой стал один из самых риторически чувствительных идеологов путинского режима Владислав Сурков. Именно с «глубинным народом», а не с рационально организованным множеством граждан, подлежащим социологическому анализу и политической организации, имеет дело «долгое государство Путина»:
«Умение слышать и понимать народ, видеть его насквозь, на всю глубину и действовать сообразно – уникальное и главное достоинство государства Путина. Оно адекватно народу, попутно ему, а значит, не подвержено разрушительным перегрузкам от встречных течений истории [вновь элементы базовой политической метафоры кормчего и корабля; курсив мой. – И.К.]. Следовательно, оно эффективно и долговечно.
В новой системе все институты подчинены основной задаче – доверительному общению и взаимодействию верховного правителя с гражданами. Различные ветви власти сходятся к личности лидера, считаясь ценностью не сами по себе, а лишь в той степени, в какой обеспечивают с ним связь» [31].
Наследующее Гоббсу и Шмитту понимание отношений между правителем и народом организовано здесь как «эффективная и долговечная» циркуляция голосов и смыслов, осуществляющаяся внутри замкнутого контура и обеспечивающая тотальное подобие («адекватность», «попутность») между личностью лидера и народом. Таким образом, «государство Путина» можно определить как метафорическую машину, организующую прямую и сущностную («доверительную») связь между людьми и правителем – чьи «слова и действия […] признаются как свои теми, кого они представляют» [32] (курсив мой. – И.К.), – связь, располагающуюся глубже, чем обезличенная и институализированная система коммуникации («ветви власти»), которая должна работать на основе рациональных механизмов смежности, организующих отношения части и целого, места и функции, причины и следствия, действия и результата (иными словами, организующих семантические отношения, характерные для метонимии) [33].
Итак, отношения дистанции между правителем, управляемыми и аппаратом управления, определяющие возможность их последующего уподобления, и отношения смежности или связности между деталями этого аппарата, определяющие правителя лишь как одну из его деталей, можно обозначить через различие между метафорой и метонимией. Тогда нашу поправку к образному сравнению Анкерсмита также следует уточнить: в состав крови политической практики входит не только метафора, но и метонимия. Метафора и метонимия составляют два полюса этой практики точно так же, как они составляют два полюса языка, механизмы работы которых описал Роман Якобсон. Первая отсылает к коду – парадигматической системе семантической эквивалентности, задающей устойчивые языковые структуры. Вторая отсылает к контексту – кодифицированной или произвольной комбинации знаков между собой [34]. Первая (метафора) утверждает сущностные сходства между объектами, в поэтическом пределе стремясь преодолеть конвенциональность сигнификации (условность связи между означающим и означаемым) в звуковом символизме [35] (как в знаменитой концовке стихотворения Эдгара Аллена По «The Raven», завершающегося вскриком птицы «O nevermore!», одновременно обладающим и условным лексическим значением «более никогда», и миметическим, материальным соответствием звуку, издаваемому вороном) [36]. Вторая (метонимия) проявляет потенциал комбинаторики – связности, основанной на соседстве, а не на сущности и потому предполагающей возможность замены.
В анализе поэтики Марселя Пруста Поль де Ман выделил еще одно измерение в различии между метафорой и метонимией. Помимо классической оппозиции сходство/смежность, он предложил различать также стоящие за метафорой и метонимией отношения необходимости и случайности [37]. Перевод аналитической оптики риторики на поле политического, совершенный Эрнесто Лаклау, основывался именно на этом дополнении. Борьба за гегемонию (определяемая им как «политико-тропологическое движение») разворачивается через случайный выбор в цепи семантических эквивалентностей того или иного свойства/ценности в качестве ядра политической идентичности определенной группы и ее лидера, осуществляясь таким образом через метонимическое смещение. Однако воспроизводство гегемонии становится возможным лишь благодаря переопределению тактически выбранной ценности, уже обосновавшейся в ядре политической идентичности, в качестве сущностной и обязательной [38]. Случайность превращается в необходимость, ситуативный контекст предъявляется как код традиции, метонимическая комбинация оборачивается метафорической тотализацией, перспектива изменений пресекается криком «Nevermore!».
Нынешняя гегемония прошла все возможные стадии роста и теперь, после анонсированного «обнуления», пребывает в поиске новых комбинаций, способных реанимировать окаменевшее «Едро» политической идентичности режима и влить свежую кровь метонимии в стершуюся и потерявшую эластичность инфраструктуру метафоры, обновив автоматизировавшуюся гегемонию, поддержание которой требует все больше внешних репрессивных мер. Первоначальная же стадия борьбы за гегемонию шла через вписанные в актуальный социально-политический контекст метонимические смещения: на фоне стагнирующего ельцинского правления конца 1990-х были провозглашены ценности динамики и реформ; на фоне неформального института «семьи» президента и приближенных к ней олигархов возникла политика «равноудаленности»; на фоне квазимонархического волюнтаризма «царя Бориса» возник образ «наемного менеджера огромной корпорации Россия» (Путин, 2000); на фоне автономии регионов и слабости федерального центра выросла «вертикаль власти»; на фоне пробуксовки вхождения во влиятельные международные объединения был взят ускоренный курс на Запад. Менялся контекст – менялись и метонимические цепочки дискурсивной артикуляции, связывающие воедино идентичность доминирующего политического субъекта. В конце концов на фоне внутренней террористической угрозы, роста цен на энергоносители и нежелания Запада признавать российские амбиции вернуть себе (пусть и на другой основе, чем прежде) статус сверхдержавы возобладали две главные ценности – единства и стабильности, дискурсивно кристаллизовавшиеся через негативную эквивалентность по отношению к болезненно пережитой турбулентности второй половины 1980-х – 1990-х и социокультурной «деградации» западного либерального мира. Возникнув как часть конкретного политического контекста, они были впоследствии легитимированы как основа культурного кода, укоренившись в «тысячелетней истории российского государства».
Сам Путин также всегда стремился подчеркнуть метонимическую, контекстуальную связь между занимаемым им постом и страной, которую он представляет в качестве ее главы. Особенно симптоматичной в этой перспективе выглядит его собственная версия той господствующей метафоры корабля/государства, о которой мы уже говорили. В отличие от своих сторонников, которые подчеркивают его роль капитана/кормчего, с чьим будущим неразрывно связано будущее страны, сам рулевой предпочитает говорить о своей более скромной роли на судне:
«Мне не стыдно перед гражданами, которые голосовали за меня дважды, избирая на пост президента Российской Федерации. Все эти восемь лет я пахал, как раб на галерах, с утра до ночи, и делал это с полной отдачей сил» [39] (курсив мой. – И.К.).
Эта автохарактеристика – «раб на галерах» – прочно вошла в российский политический лексикон, связанный с именем президента, став еще одной метафорической номинацией его фигуры. Однако для нас она интересна не в качестве альтернативного варианта по отношению к метафоре «кормчий корабля». Для нас важно, что артикуляция собственной политической идентичности строится здесь через утверждение метонимической связи, которая организует отношения между рабом и галерой. Если капитан сущностно связан с кораблем, олицетворяя его, искусство капитана является квинтэссенцией возможностей самого корабля, то раб связан с кораблем контекстуально, по смежности, являясь его заменяемой частью. Иными словами, если капитан представляет собой метафору корабля, акцентирующую иерархическую дистанцию между ними, то раб представляет собой его метонимию, акцентирующую техническую, процедурную форму связности между частью и целым, между местом и функцией. Отсюда и подчеркнутый в этом высказывании момент отчетности перед гражданами, и указание на дважды врученный ими мандат доверия. Однако повторение не всегда носит количественный характер, обладая способностью перерастать в качественный сдвиг. Регулярность повтора превращает случайность метонимии в необходимость метафоры, контекстуально опосредованную акциденцию – в парадигматически фундированную субстанцию, раба – в капитана, наемного менеджера – в национального лидера. Вспоминается анекдот про диалектику секса и любви: один раз – это случайность, два – совпадение, три – это любовь. Наш случай требует продолжения: четыре раза – это судьба, пять – участь. Не хочется думать, что будет на шестой.
Политика представительства и политика присутствия
Силовые линии, пронизывающие политическое поле, разрушают логику бинарных оппозиций, так что метафора и метонимия здесь (впрочем, как и в самом языке) оказываются полюсами, которые постоянно перемагничиваются и могут входить в различные коалиции в зависимости от конкретной дискурсивной конфигурации и точки зрения [40] (так одни и те же отношения – Путин/Россия – сторонниками первого будут сознательно или неосознанно концептуализироваться в форме сущностной метафоры, а противниками – в форме метонимии, носящий временный и случайный характер).
Совершая челночные движения между дискурсивной репрезентацией и политическим представительством, политико-тропологическое движение можно спроецировать в еще одну плоскость, где метафора и метонимия станут участниками того кризиса, который в последние десятилетия почти повсеместно переживают практики демократии. Для описания трансформаций, которые претерпевают в связи с этим кризисом практики представительства, французский социальный философ Пьер Розанваллон предложил понятие «политика присутствия». Ход его рассуждений таков:
«Выборы представителя связаны с двойной логикой – тождества и различия [41]. Мы хотим, чтобы тот, за кого мы голосуем, умел управлять. Именно наличие качеств руководителя и профессиональной компетенции кандидата обусловливает наш выбор. Выборы подчиняются тогда принципу различия. Они опираются на идею “отбора лучших”, и избиратель имплицитно допускает, что его избранник обладает качествами, которых у него самого нет. Вместе с тем от представителя ждут, чтобы он был близок к своим избирателям, знал их проблемы и интересы, разделял их заботы и чаяния. В этом плане идеальный представитель – это тот, кто думает, говорит и живет, как его избиратели, то есть воплощает наилучшие качества их самих. С одной стороны, надежда на компетентность избранников, с другой, – стремление к тому, чтобы они походили на своих избирателей» [42].
Длительное время партийная организация политического поля задавала общие правила сочетания тождества и различия, но постепенно продуктивное напряжение внутри этой двойственной логики стало ослабевать, что и привело к «кризису представительства», в контексте которого Розанваллон предлагает рассматривать возникновение «общественного спроса на присутствие» [43]. Политика присутствия, пришедшая на смену политике представительства, делает представительную систему по сути избыточной, опираясь на непосредственную связь лидера с народом.
«Присутствие, сопереживание, сострадание формируют новый язык в политике. […] В первую очередь от власти ждут, чтобы она проявила участие, показала внимание, убедила в восприимчивости к проблемам избирателей. Иначе говоря, императив присутствия и ожидание сострадания заменили собой прежнее требование представительства» [44].
Слова Розанваллона о новом языке политики можно понимать вполне буквально, причем не только в плане изменившейся стилистики и форм коммуникации между властью и народом, но и в плане структурных рамок репрезентации, которые задаются метафорой и метонимией. На место классической политики представительства, основанной на совмещении метонимии (в ее рациональной версии: избранник – это представитель определенного класса, группы или партии; так кресло является метонимией мебели, представителем определенного класса предметов) и метафоры (избранник – олицетворение определенных компетенций, связанных с искусством управления; здесь кресло является уже метафорой власти, материальной объективацией занимаемой должности) приходит политика присутствия, основанная на совмещении метафоры (правитель – олицетворение определенных ценностей, заложенных в «генетический» культурный код нации) и метонимии (причем в ее аффективной, телесной версии: правитель – это тот, кто является непосредственным продолжением народа, подчеркивает близость к нему, начиная с происхождения и заканчивая постоянной демонстрацией заботы).
«Путин: – Мы с вами народ-победитель. Это у нас в генах, в нашем генном коде. Это передается у нас из поколения в поколение. Мы и сейчас победим, и я вас хочу спросить, мы победим? Участники митинга: – Дааааааааа» [45].
«Во многом он плоть от плоти народа и очень четко чувствует его настроение. Путину очень помогло, что, в отличие от Ельцина и всех остальных, он поздно – по возрасту – пришел в номенклатурную систему. Это дает Путину реальное знание жизни, понимание ее. Поэтому он чувствует и понимает людей гораздо лучше, чем многие другие, даже из его непосредственного окружения» [46].
Так в первой цитате контекст президентских выборов позволяет субъекту высказывания метафорически отождествиться с победой, являющейся частью «генетического кода нации», а контекст митинга актуализирует аффективный момент метонимического единства лидера с «народом». Во втором случае момент органической близости выражен эксплицитно. Одновременно с этим здесь устанавливается ценностная иерархия между рациональной метонимической связью, которая возникает внутри номенклатурной системы (отношения должность–функция), и метонимией органической, устанавливающей телесный, тактильный и генеалогический контакт («[Путин] плоть от плоти народа») и фактически перетекающей в метафору, утверждающую сущностное единство президента и народа, внутри которого идентичность первого симметрично отражает суть второго. Собственно, это и происходит, когда биограф на той же странице по-толстовски зарифмовывает стихийную природу России с интуитивной природой Путина как политика [47].
Ежегодный прямой эфир, в рамках которого национальный лидер отвечает на вопросы и чаяния граждан – «Прямая линия с Владимиром Путиным», непрерываемая уже двадцать лет, – и есть спектакль, разыгрывающий фигуру органической метонимии, непосредственной (телесно-эмоциональной) близости людей с Путиным [48], решающим проблемы на местах через голову нерадивых чиновников (что должно лишний раз подчеркнуть неэффективный характер бюрократической структуры, основанной на рациональной цепочке иерархий и дистанций, сходств и различий). «Прямая линия» – ритуал, в котором проявление сострадательного участия и метонимического родства части (Путина), приходящей на помощь целому (российскому народу), перерастает в демонстрацию метафорического единства России [49]. Персонализированный ритуал предъявляется как компенсация плохо работающих отвлеченных процедур. Возвращаясь к метафоре корабля (государственного аппарата), можно сказать, что метонимия органической связности между капитаном и пассажирами замещает собой метонимию механической связи между отдельными элементами корабля. Капитан превращается в того самого «раба на галерах», который оказывается ближе к пассажирам, чем остальные члены команды.
«Наверное, можно смело сказать, что, к сожалению, по-прежнему большинство вопросов – это те вопросы, которые могут и должны решать местные власти, региональные власти. По-прежнему, к сожалению, люди зачастую говорят о том, что до президента им достучаться иногда бывает легче, чем до руководства своих собственных регионов. […] Такие обращения, конечно, смотреть и читать весьма больно» [50].
Несмотря на официальные ламентации о том, что прямая линия с президентом есть вынужденная мера, реакция на искаженную геометрию государственного управления, внутри которой на протяжении двух десятков лет не получается наладить работу рациональной системы коммуникации с гражданами, состоящей из цепочек позиций и функций, перед нами – последовательное замещение политики представительства политикой присутствия, сопровождающееся соответствующим сдвигом риторической доминанты, организующей восприятие политического поля и горизонт возможного политического действия. Злополучное «ручное управление», заложником которого стал сам капитан корабля, является не следствием неработающих бюрократических институтов и практик администрирования, а изначальным условием их непродуктивности. Их плохая работа является не отклонением от поставленных задач, но знаком соответствия изначальному техническому заданию.
Иными словами, они работают именно так, как от них требуется внутри общей стратегии воспроизводства сложившейся конструкции власти, – несмотря на то, что каждый конкретный случай неэффективной работы может поставить под сомнение легитимность всей конструкции. В тот момент, когда это происходит, в игру вступает фигура, консолидирующая в себе метафору единства (Путин как олицетворение России) и метонимию родства (Путин и его прямая связь с российским народом). Чем менее легитимной становится вся конструкция, тем больше реставрационных инвестиций необходимо осуществлять для поддержания стабильности замкового камня, удерживающего ее от разрушения.
Парадоксальным образом внутри этой стратегии воспроизводства неэффективность российской власти одновременно и проблематизирует ее право быть представителем граждан России, и подтверждает нужду в присутствии того, кто, занимая высшее положение в ее иерархии, компенсировал бы как нехватку эффективности, так и прежде всего – нехватку легитимности. Капитан получает поддержку пассажиров не потому, что им комфортно плыть на управляемом им корабле, а потому что команда убеждает их в том, что под управлением другого капитана, корабль непременно пойдет ко дну.
Реальные практики управления и символический порядок власти поддерживают друг друга через утверждение существующего между ними разрыва, который проходит сквозь фигуру главы государства, являющуюся местом пересечения двух структурных логик. Одна из них носит рациональный и формальный характер, связывая его с бюрократическим аппаратом (в качестве чиновника высшего ранга). Вторая – эмпатически-телесный и сущностный, связывая его с народом России (в качестве национального лидера), по большей части отказывающим в доверии бюрократическому аппарату. Таким образом, означающее «Путин» оказывается единственной точкой, скрепляющей расползающиеся в разные стороны льдины – российскую власть (и связанные с ней элиты) и российский народ (то его целое, которое не аффилировано с властью и элитами). Осуществить эту связку, одновременно и признающую и преодолевающую разрыв, помогает характерное «политико-тропологическое движение», внутри которого метонимия рациональной, внешней и потому уже врéменной связи между личностью, должностью и аппаратом вначале сдвигается в сторону метонимии органической, внутренне обоснованной и потому уже долгосрочной связи между личностью, местом и народом, чтобы потом практически незаметно трансформироваться в метафору сущностного и потому вневременного тождества между личностью, исторической ролью и страной.
[1] Geertz C. Centers, Kings and Charisma: Reflections on the Symbolics of Power // Ben-David J., Clarke T.N. (Eds.). Culture and its Creators: Essays in Honnor of Edward Shils. Chicago: The University of Chicago Press, 1977. P. 152.
[2] См. обзор такого рода исследований, а также работ, трактующих политическую риторику в более глубоком и концептуальном смысле, в редакторском введении Риккардо Николози к этому блоку статей.
[3] Проблема взаимных переплетений этих двух измерений репрезентации (дискурсивного и политического) с 1980-х годов по-разному ставилась рядом нео- и постмарксистских исследователей. Назову лишь несколько важных примеров: Spivak G.C. Can the Subaltern Speak? [1983] // Nelson C., Crossberg L.U. (Eds.). Marxism and the Interpretation of Culture. Urbana: University of Illinois, 1988. P. 271–316; Laclau E. Metaphor and Social Antagonisms [1987] // Ibid. Р. 249–258; Laclau E., Mouffe C. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics. London: New Left Books, 1985. Ch. 1–3.
[4] Именно так определяет метафору (которая в данном случае может отсылать, pars pro toto, к риторике в целом) Аристотель: «Метафора заключается в наделении вещи именем, которое принадлежит какой-то другой вещи» (Аристотель. Поэтика [1457b6-9] // Он же. Сочинения: В 4 т. М.: Наука, 1984. Т. 4. С. 669).
[5] Ср., «Власть […] обожает мантию репрезентации: она всегда предпочитает представлять что-то другое, будь то Бог, социальный порядок, народ, история, структура человеческого существа или общества» (Анкерсмит Ф. Эстетическая политика. Политическая философия по ту сторону факта и ценности. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. С. 340).
[6] Подобного рода риторические конструкции можно определить через предложенное американским философом и социальным теоретиком Дональдом Шёном понятие «генеративных метафор», которые задают определенную рамку восприятия социальной реальности и таким образом предопределяют конкретную модель социального действия. См.: Schon D.A. Generative Metaphor and Social Policy // Ortony A. (Ed.). Metaphor and Thought. Cambridge, 1979. P. 256–259. Более широкую когнитивную рамку, описывающую концептуализирующую – и в этом смысле перформативную – роль метафоры, можно найти в знаменитой работе: Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М.: УРСС, 2004.
[7] Анкерсмит Ф. Указ. соч. С. 298.
[8] Там же. С. 299.
[9] Ту же самую процедуру экстраполяции можно произвести и с концепцией Хейдена Уайта, ставшей одной из ключевых для «лингвистического/дискурсивного поворота» в гуманитарных науках 1970–1980-х годов и в значительной степени повлиявшей на работы Анкерсмита. Уайт описывает первичную стадию историографической работы как «поэтический (тропологический) акт» «префигурации», структурирующей историческое поле до того, как к нему будет применен рациональный теоретический аппарат, и последовательно откладывающейся в той репрезентации исторических событий, которую создает историк (Уайт Х. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2002. С. 50–58). Однако префигурирующая работа метафоры (и других риторических тропов) накладывает отпечаток не только на восприятие и описание историка, но и на восприятие и действие исторического субъекта, являясь не только фактором историографического дискурса, но и фактом исторической реальности.
[10] Не как конкретный риторический троп, а как собирательное обозначение всех возможных семантических сдвигов – имя риторики как таковой.
[11] По сути, это движение и совершает Эрнесто Лаклау, когда говорит о «политико-тропологическом движении» (или риторической артикуляции) как о процессе конституирования политических идентичностей и структурации политического поля. См.: Laclau E. The Politics of Rhetoric // Cohen T., Miller J.H., Warminski A., Cohen B. (Еds.). Material Events: Paul de Man and the After-Life of Theory. Minneapolis: Minnesota University Press, 2001. Р. 229–253. О тропологической теории гегемонии Лаклау см.: Harrison O. Revolutionary Subjectivity in Post-Marxist Thought. Laclau, Negri, Badiou. Ashgate, 2014. P. 46–57; Kaplan M. The Rhetoric of Hegemony: Laclau, Radical Democracy, and the Rule of Tropes // Philosophy and Rhetoric. 2010. Vol. 43. № 3. P. 253–283.
[12] Исследования разнообразного набора медиаобразов российского президента можно найти в сборнике: Goscilo H. (Eds.). Putin as Celebrity and Cultural Icon. London; New York: Routledge, 2013.
[13] Проханов А. Венценосный Путин // Завтра. 2017. 4 июля (https://zavtra.ru/blogs/ventcenosnij_putin).
[14] Запись в фейсбуке Виктора Шендеровича от 13 декабря 2017 года (www.facebook.com/permalinkphp?story_fbid=1573879709347433&id=100001762579664).
[15] Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. Сборник статей / Ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Прогресс, 1990. С. 31.
[16] Путин ответил на шутку Галкина в свой адрес // Lenta.ru. 2020. 19 марта (https://lenta.ru/news/2020/03/19/putin_galkin/).
[17] Роман Якобсон описывал тот вид структурной организации языкового знака, который он связывал с работой метафорического полюса языка, основанной на механизмах селекции/выбора, следующим образом: «Селекция между альтернативными вариантами [языковых единиц. – И.К.] предполагает возможность замены одного варианта на другой, эквивалентный предыдущему» (Якобсон Р. Два вида афатических нарушений и два полюса языка // Он же. Язык и бессознательное. М.: Гнозис, 1994. С. 32). Таким образом, возможность замены одной языковой единицы «Путин» на другую – «президент РФ» («представитель партии “Единая Россия” или [в смягченном варианте] представитель одной из парламентских партий» – «победитель на выборах» и, наоборот, «представитель “внесистемной оппозиции”» – «проигравший выборы или [что чаще] не допущенный к выборам») прекрасно обеспечивает работу селекции (лингвистического выбора одного из вариантов в плане символической репрезентации), но отказывает в выборе политическом (в плане демократического представительства). Ср. первую же фразу из громко прозвучавшей в начале 2019 года статьи Владислава Суркова «Долгое государство Путина»: «“Это только кажется, что выбор у нас есть”. Поразительные по глубине и дерзости слова. Сказанные полтора десятилетия назад, сегодня они забыты и не цитируются. Но по законам психологии то, что нами забыто, влияет на нас гораздо сильнее того, что мы помним» (Сурков В. Долгое государство Путина // Независимая газета. 2019. 11 февраля (https://yandex.ru/turbo/ng.ru/s/ideas/2019-02-11/5_7503_surkov.html). Слова о реальном отсутствии выбора были сказаны в 2004 году Путиным после событий в Беслане и относились к борьбе с терроризмом, но вполне могут быть распространены и на характер электоральных процедур – тем более, что события в Беслане стали аргументом в пользу отмены губернаторских выборов.
[18] Об альтюссеровской концептуализации понятия сверхдетерминации и его применимости к дискурсивному анализу структуры политического поля см.: Laclau E. Metaphor and Social Antagonisms. Р. 252–253.
[19] Масштабный пример описания структуры социального поля через грамматику организующего его понятийного языка см. в: Бикбов А. Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014.
[20] Платон. Государство [488a-d] // Он же. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Мысль, 1994. Т. 3. С. 267–268.
[21] Ср. диалог Платона «Политик»: «Подобно тому, как кормчий постоянно блюдет пользу судна и моряков, подчиняясь не писаным установлениям, но искусству, которое для него закон, и так сохраняет жизнь товарищам по плаванию, точно таким же образом заботами умелых правителей соблюдается правильный государственный строй, потому что сила искусства ставится выше законов» (Платон. Политик [296 a-b] // Он же. Собрание сочинений… М.: Мысль, 1994. Т. 4. С. 51).
[22] Цит. по: Агамбен Д. Царство и слава. К теологической генеалогии экономики и управления. М.; СПб.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 129.
[23] Анкерсмит Ф. Указ. соч. С. 304.
[24] www.facebook.com/PoklonskayaNV/posts/476216266185526.
[25] Равио Ж.-Р. Путин – единственно возможный капитан корабля «Россия». Интервью газете «Le Figaro» // Inosmi.info. 2020. 26 апреля (http://inosmi.info/le-figaro-putin–edinstvenno-vozmozhnyy-kapitankorablya-rossiya.html.
[26] Проханов А. Указ. соч.
[27] Собственно, Проханов и делает этот дискурсивный шаг (вдохновленный, вероятно, названием известной книги Бориса Гройса «Стиль Сталин»), говоря о «стиле “Путин”» (процитировав Проханова один раз, остановиться уже трудно): «Стиль “Путин” обрел неожиданные нематериальные черты. Он создан лазерными лучами, разноцветными проекторами, фантасмагорической музыкой и грандиозными шествиями. […] Но сама Олимпиада, ее прелюдия, насыщенная сказочными знамениями, говорящими о русском чуде, о граде Китеже, о великом красном конструктивистском прорыве, – все это был неожиданный новый стиль “Путин”, это была разлитая в воздухе плазма, из которой потом появился Крым» (Там же).
[28] «Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России». Тезис о сплочении граждан вокруг фигуры президента озвучил замглавы администрации президента Вячеслав Володин во время выступления на дискуссионном клубе «Валдай» в Сочи // Известия. 2014. 22 октября (https://iz.ru/news/578379).
[29] Анкерсмит Ф. Указ. соч. С. 44.
[30] Володин подтвердил свой тезис о том, что «нет Путина – нет России» // ТАСС. 2017. 18 октября (https://tass.ru/politika/4658232).
[31] Сурков В. Указ. соч.
[32] Гоббс Т. Левиафан // Он же. Избранные произведения: В 2 т. М.: Мысль, 1964. Т. 2. С. 186.
[33] На этой иерархии между прямой связью с президентом, существующей поверх бюрократической системы, и рутинной работой административного аппарата построен сюжет сатирического комедийного сериала «Год культуры» (2018), где преподаватель литературы в одном из провинциальных университетов обретает символическую власть и над ректором, и над губернатором области благодаря знанию номера личного телефона президента (при всей условности самого факта наличия такого личного номера). Как в случае со всеми современными российскими сатирическими комедиями, критика системы носит здесь исключительно аффирмативный характер, натурализуя и интимно одомашнивая ее, казалось бы, неприглядные черты.
[34] Якобсон Р. Указ. соч. С. 32–33.
[35] Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм «за» и «против» / Сост. Е.Я. Басин, М.Я. Поляков. М.: Прогресс, 1975. С. 222–223.
[36] Применение этой логики звукового подобия и обнажения внутренней формы слова по отношению к имени нашего героя могло бы привести к этимологической расшифровке заложенного в нем указания на «особый путь России», по которому она должна идти только под предводительством носителя этого имени.
[37] Де Ман П. Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 1999. С. 72–98.
[38] Laclau E. The Politics of Rhetoric. Р. 244.
[39] Ежегодная большая пресс-конференция. 14 февраля 2008 года (www.kremlin.ru/events/president/transcripts/24835).
[40] Ср., «Каждый из тропов стремится перетекать в другой» (Laclau E. The Rhetorical Foundations of Society. London; New York: Verso, 2014. Р. 237).
[41] Для нас благодаря этой двойной логике, собственно, и возникает возможность перехода с уровня политического представительства на уровень риторического представления, который также организован через логику тождества и различия.
[42] Розанваллон П. Демократическая легитимность. М.: Московская школа гражданского просвещения, 2015. С. 208.
[43] Там же. С. 209.
[44] Там же.
[45] Владимир Путин: «Битва за Россию продолжается, победа будет за нами». Выступление Владимира Путина на митинге в Лужниках 23 февраля 2012 // Комсомольская правда. 2012. 23 февраля (www.vladimir.kp.ru/daily/25840.3/2812253/).
[46] Соловьев В. Путин. Путеводитель для неравнодушных. М.: Эксмо, 2008. С. 16.
[47] Там же.
[48] Речь идет именно о персоне, а не о должности: так в 2008–2011 годы, когда Владимир Путин был премьер-министром России, практика организации прямой связи с народом не нарушалась, лишь поменяв название на «Прямой разговор с Владимиром Путиным».
[49] Срежиссированный характер этой ритуализованной коммуникации лишний раз усиливает тавтологический характер этого метафорического отождествления лидера с народом. Так, по словам самого В. Путина, «прямая линия» является «самым мощным социологическим опросом», позволяющим гражданам донести свою позицию и оценку руководству страны (Как Владимир Путин общался с народом // Коммерсант. 2016. 13 апреля (https://www.kommersant.ru/doc/2962818)). Однако «опрос граждан» в действительности является слепком самой власти, зеркалом, в которое смотрится правитель, – так что две стороны метафорической структуры являются простыми отражениями друг друга.
[50] Песков: россиянам иногда легче достучаться до Путина, чем до местных чиновников // ТАСС. 2017. 14 июня (https://tass.ru/politika/4335207).