Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2020
Перевод Андрей Захаров
Майкл Горам – профессор департамента языков, литератур и культур Университета штата Флорида (США).
[стр. 23—42 бумажной версии номера]
Слово «троллинг» из словаря подростков-блогеров в течение одного года быстро вошло во всеобщий бытовой и политический словарь.
Александр Морозов [1]
Публичные дискуссии в постсоветской России
Россия имеет довольно разнообразную историю публичных дискуссий и общественного отношения к ним. Дмитрий Калугин утверждает, что истоки характерной для этой истории проблемы можно обнаружить еще в древнерусской дидактической литературе, в которой «сама ситуация полемики воспринималась как проявление негативных сторон человеческой натуры и […] которая учила, что словесных стычек нужно всеми силами избегать» [2]. Такая установка закрепляла общую «деполитизацию» языка, имевшую особое значение на фоне становления публичной сферы, происходившего в XVIII веке: она создавала ситуацию, где люди «отказывались признавать, что высказывание может быть формой политического участия». В свете подобного подхода между властью и обществом оформился «своеобразный социальный контракт, в соответствии с которым одна сторона всегда имела право “действовать”, а другая – только “говорить”» [3]. Именно эти факторы – вкупе с появлением более или менее кодифицированного и единообразного языка советского государства, состоявшимся в первые большевистские десятилетия [4], – привели к становлению дискурсивного ландшафта, где доминировали два типа речи, ни один из которых не подходил для компромисса или диалога:
«В официальном варианте все решено наперед, а коммуникативная модель вообще не предназначается для реального обмена мнениями. В частном же варианте участники даже не ставят перед собой цели добиться общей позиции, они просто “классно беседуют”, а потом каждый из них продолжает придерживаться той же точки зрения, что и прежде» [5].
Владимир Путин относится к понятию публичных политических дебатов с недоверием, а то и с открытым презрением. Как указывает один из комментаторов, «по практическим причинам Путин убивает дискуссию, не приемля ее целиком и полностью: ведь когда дебатов нет, проиграть их невозможно. Путин никогда не обменивается взглядами с кем-либо – он лишь информирует» [6]. Следуя ельцинскому прецеденту, Путин никогда не участвовал в электоральных дебатах, ничуть не обращая внимания на то, что они регулярно становятся заметными событиями политической жизни. В политической культуре, которая исторически с огромным подозрением относится к разговорному слову и не привыкла к сдержкам и противовесам демократического общества, в них вообще нет особой необходимости. Как выразился некий отставной чиновник: «Если вы являетесь частью системы, то вам не надо бороться с оппозицией – система сделает это за вас».
Но в последнее время этот базовый подход подвергается нарастающему давлению. Расширяясь, цифровые коммуникационные сети обеспечивают все более широкий доступ к альтернативным голосам и мнениям, заглушаемым информационным мейнстримом и государственным телевидением. Причем это происходит на фоне вступления в жизнь детей цифровой эпохи – «цифровых туземцев», которые черпают новости и мнения исключительно с помощью новых технологий. «Приватизация гражданской активности», как характеризует воздействие социальных онлайн-сетей Зизи Папахарисси, значительно усилила политическое влияние того феномена, который Йохай Бенклер и другие назвали «сетевой публичной сферой» [7].
Почему троллинг?
В подобном контексте концептуальная история троллей и троллинга оказывается особенно поучительной. Троллинг принадлежит и к сфере риторики, и к области риторического: это одновременно акт публичного высказывания и фигура речи, характеризующая определенный способ вербальной вовлеченности. По меньшей мере в последней из этих ипостасей он предстает дискурсивным действием, связанным с онлайн-коммуникацией. Семантически этот термин довольно расплывчат; он содержит целый спектр возможных образных коннотаций – от насмешек, домогательств, оскорблений и прочих форм словесно скверного поведения до нарушения, искажения и пренебрежения. Он вбирает в себя и «правду-матку, предъявляемую власти». В диапазоне намерений, ради которых троллинг используется официальными российскими СМИ, весьма точно отражаются, во-первых, напряженность, присущая публичной коммуникации и риторике власти в эпоху Интернета; во-вторых, расстройство политического дискурса в самой современной России и, наконец, в-третьих, способность дигитально-сетевых коммуникационных систем (ДСКС) [8] вызывать вербальную деградацию всех видов [9].
Что такое троллинг?
В зависимости от того, к кому вы обращаетесь за уточнением, происхождение термина «троллинг» выводят либо из скандинавской мифологии, либо из рыбной ловли, но в любом случае этимология предполагает умышленные нападения на ничего не подозревающих посторонних – будь то люди, спокойно идущие по мосту, или невинно плещущиеся рыбки. Но если выйти за эти буквальные дефиниции, то «троллинг» увлечет нас в темное царство фигурального языка, где он почти сразу же соприкасается с пластами альтернативных смыслов. В своей первичной, преимущественно фигуральной, форме бытования он обозначает особый тип коммуникации, реализуемой в социальных сетях и на дискуссионных онлайн-платформах и нацеленной на то, чтобы нарушать естественный поток общения и провоцировать эмоционально негативную реакцию целевых субъектов – зачастую вызываемую путем размещения агрессивных или неприемлемых комментариев.
Более строгие определения троллинга в его «чистейшем» смысле идентифицируют его главную мотивацию как «lulz» (искаженное «LOLs» – laugh out loud) – стремление создать веб-эквивалент некоего действия, предпринимаемого сугубо ради смеха, «чисто, чтоб поржать». Самые ранние тролли идентифицировали себя именно с этой миссией, причем делали это с гордостью. Впрочем, понятие довольно быстро эволюционировало в модное словечко, которое теперь обозначает все разнообразие дурного поведения, демонстрируемого онлайн. По словам исследовательницы троллинга Уитни Филлипс, троллинг превратился в «поведенческую категорию, воплощаемую в реальности» [10]. Это не менее верно и в российском контексте, где – за пределами относительно узкого круга подкованных в цифровых коммуникациях пуристов – троллинг в своих повседневных проявлениях ассоциируется с различными формами вербальной агрессии, включая провокацию, издевательство, травлю, оскорбление и хамство. Широко признается также и то, что провокации троллей по большей части являются результатом анонимности, которую допускают социальные сети: поскольку тролли могут оставаться неузнанными, а их цели не афишируются, они «деиндивидуализированы». Этим в свою очередь весьма облегчается попрание ими норм социального взаимодействия. Филлипс, впрочем, считает последний из упомянутых аспектов преувеличенным: согласно ее провокативным утверждениям, непомерно безобразный троллинг оказывается лишь проекцией отношений и норм того общества, в котором он практикуется: «В троллинге не нужно видеть вопиющей антитезы “правильного” онлайн-поведения – во многих отношениях тролли есть лишь слегка отбившиеся от рук порождения реального мира» [11].
Среди исследователей троллинга есть и такие, кто находит основания для его защиты или как минимум для более лояльного отношения к нему. Еще в далеком 2000-м Ион Кац рассматривал троллинг, флейминг и прочие формы неупорядоченного онлайн-дискурса в качестве пресловутой «канарейки в угольной шахте» [12] – показателя, свидетельствующего об уровне свободы в Интернете [13]. В свою очередь Габриэлла Кауфман писала, что тролли, подобно хакерам, вписываются в «богатую эстетическую традицию зрелищного нарушения приличий», характеризуя их как ненавидящих компьютерную персонализацию рыцарей той эпохи, когда политическая корректность вышла из-под контроля [14]. Она уподобляет троллей трикстерам, которые, как провокаторы и саботажники, «помогают обновлять мир и его культуру, поскольку их мифологическая мощь, расшатывая устоявшиеся категории правды и собственности, открывает пути к новым мирам» [15]. Филлипс же ссылается на онлайн-издание «Encyclopedia Dramatica», называющее первым троллем Сократа и в качестве доказательства указывающее на «Апологию Сократа» Платона, где великий мудрец сравнивает себя с оводом, постоянно покусывающим тучного коня афинского полиса, не давая ему застаиваться [16].
Особенности национального троллинга
Некоторое сходство с этими западными «апологиями» троллинга можно найти и в российском культурном контексте. Отвечая на вопрос, надо ли регулировать онлайн-троллинг, Интернет-омбудсмен Дмитрий Мариничев, словно перекликаясь с Филлипс, говорил, что «троллинг мало чем отличается от обыкновенной жизни. Если мы хамство и подобные вещи наказываем в реальной жизни, то и здесь стоит это как-то пресекать. Но это проблема не Интернета, а людей» [17]. Марк Липовецкий глубоко и всесторонне проанализировал в советской и постсоветской культуре то, что было названо им «путем трикстера», – и многие его черты напоминают троллинг [18]. Далее, если говорить о чурающейся политических оценок «корректности», то она, как представляется, стала важным элементом культурной политики Путина начиная как минимум со второго президентского срока. В богатых же традициях русской интеллигенции без труда можно найти очевидные параллели с сократовским оводом.
О важности последней ассоциации применительно к российскому троллингу и Интернет-культуре в целом свидетельствует семантическое разграничение между «тонким» и «толстым» троллингом, бытующее в России и противопоставляющее грубому троллингу деликатный троллинг. Максим Корнев поясняет эту антитезу следующим образом:
«В первом случае тролль ведет себя открыто агрессивно, грубо и выступает неприкрытым провокатором. Во втором – агрессор выстраивает сложную систему, просчитывает реакции жертвы, активно выстраивает информационную и психологическую атаку. “Тонкие тролли” – это мастера коммуникаций и провокаций» [19].
Развивая свою мысль, этот автор характеризует «троллинг ради троллинга» как своего рода знак качества, подтверждающий мастерство профессиональных коммуникаторов, а саму работу «троллей» называет весьма полезной:
«В защиту троллинга как явления можно сказать хотя бы то, что сетевой троллинг – это один из неотъемлемых элементов экосистемы Интернета. Отчасти тролли выступают “санитарами леса”, выявляющими уязвимые сообщества или группы людей, спорные темы. Тролли часто указывают на существенные проблемы, которые вызывают ожесточенные споры или болезненные реакции» [20].
Ссылаясь на проницательность, изобретательность, качество, мастерство, коммуникативный контроль, стиль и элитарность деликатного («тонкого») троллинга, его защитники работают в той же плоскости публичного дискурса, где отстаивается логоцентризм русской интеллигенции и ее самопровозглашенный патронаж над языком. (Примечательно, что интеллигенция использует тот же тип культурного капитала и в другой лингвистической сфере, тоже довольно проблемной, – в области русского мата [21].) В свете сказанного не приходится удивляться, что в троллинге, вполне в духе Сократа, тоже вдруг обнаруживается морально-этическое измерение, причем зачастую его соотносят даже с простонародным «толстым» троллингом [22].
Это более элитистское прочтение мастерства, необходимого «тонкому» троллю, хорошо согласуется с демографической и культурной эволюцией Рунета в его ранние годы, поскольку его распространение на протяжении десятилетия или около того ограничивалось кругом образованных специалистов и интеллектуалов. Троллинг же ворвался в повседневную коммуникацию лишь во второй половине 2000-х вместе с экспансией социальных сетей: иначе говоря, хронологически его возникновение совпадает с тем явлением, которое можно назвать «вульгаризацией» Интернета. Позиции и воззрения, пропагандируемые этим повседневным троллингом, были вполне плебейскими. Именно эпидемия «толстого» троллинга способствовала вирусному распространению «моральной паники» относительно качества и состояния российской онлайн-коммуникации. А это в свою очередь наносило ущерб развитию серьезной политической дискуссии в Интернете.
Ежедневный троллинг и дискурс «моральной паники»
Чтобы проследить эволюцию восприятия троллинга в российских мейнстримных СМИ, я изучил свыше трех тысяч упоминаний этого понятия в 15 периодических изданиях центральной печати, появившихся между 1995-м и маем 2019 года [23].
В наиболее ранних упоминаниях этот термин характеризуется вполне нейтрально, причем обычно его сопровождают уточнения, обусловленные недавним попаданием слова в современный лексикон («так называемые тролли»). В примерах того времени обращают на себя внимание указания на то, что в троллинге нет злого умысла, что занимаются им искушенные люди, что он требует определенных навыков и умений, что он способен развлекать:
«Есть здесь и призыв игнорировать так называемых “троллей” – юзеров, размещающих злобные комментарии, даже не переходящие в оскорбления и клевету» [24].
«Появились и юзеры-профессионалы, развлекающиеся за счет споров, – так называемые тролли. Троллинг – умение раздразнить оппонента нарочито агрессивными или наивными утверждениями» [25].
В ряду технических описаний троллинга я выделил определение, обнаруженное в «Российской газете». В нем подчеркивается иностранное происхождение нового феномена (хотя он и соотносится с весьма русским концептом «хулиганство»), а также отмечается его связь с «развлечением» и «удовольствием»:
«Первоначальное значение слова “троллинг” – рыбная ловля на блесну. Но с формированием Интернет-сообществ троллинг перерос в хулиганское развлечение. На крючке оказалась не рыба, а люди. […] Цель троллинга – вызвать конфликт между пользователями Интернета путем размещения провокационных сообщений на различных сайтах. […] Люди “проглатывают наживку”, а тролль беззаботно над ними смеется. На английском языке такой смех обозначатся аббревиатурой LOL» [26].
Риторика «моральной паники»
Эта относительно узкая трактовка нового феномена вскоре была вытеснена настоящим валом комментариев, выражающих различную степень обеспокоенности троллингом – от умеренной до запредельной. В умеренных проявлениях тревоги троллинг ассоциировался с различными формами вербальной агрессии, упоминавшимися выше. Столь же типичными в оценках рассматриваемого явления были метафоры поношения, осквернения и загрязнения.
«Факт издевательств и оскорблений (троллинга, как это называется у пользователей Интернета) в социальных сетях теперь можно заверить у нотариуса, что позволит запустить судебный процесс» [27].
«Людей старшего возраста (они предпочитают “Живой журнал” или “Фейсбук”) травмирует Интернет-хамство, так называемый троллинг» [28].
«В целом же, как рассказывают эксперты, нотариусы помогают фиксировать многие вещи, с которыми потом должен разбираться суд. Например, факты троллинга, когда кто-то буквально поливает грязью человека в сети. За любую клевету, любые оскорбления в сети можно привлечь к ответу» [29].
Мобилизуя весь поэтический запал, который, видимо, был обусловлен острой темой обсуждения, корреспондент «Литературной газеты» отреагировал на критическое восприятие его репортажа настоящим каскадом негативных фигуральных ассоциаций, затрагивающих троллинг:
«В вихре откликов на наши публикации, связанные со стагнацией Союза писателей России, […] попадаются и голоса троллей – людей, специально обученных мусорить в Интернете. Они умело переходят на личности там, где речь идет об общественных проблемах, и ловко искажают пространство дискуссии оскорблениями и плевками. Сетевой тролль – существо примитивное, владеющее лишь одним приемом полемики – “сам дурак” – и лишь одним эмоциональным инструментом – хамством. Но хамство – первый признак моральной слабости и уязвимости» [30].
Однако довольно скоро СМИ, освещающие проблемы троллинга, начали обвинять троллей в куда более тяжких грехах. Чаще всего предъявляемые обвинения касались тех поведенческих отклонений, которые имеют отношение к подрыву общественного доверия. Например, «Российская газета», забившая тревогу раньше других, еще в мае 2011 года в статье «Ласковые сети» предостерегала читателей: «Электронные проходимцы воруют деньги и развращают детей порнографией». Автор, приравнивавший троллинг к травле, однозначно давал понять, что это лишь начало онлайн-бедствий, сулящих шантаж и информационную войну:
«Нередко мошеннику становятся известны анкетные данные подростка, и тогда происходит так называемый “троллинг”, то есть травля. В Интернете – на форумах, в дискуссионных группах, в вики-проектах – размещаются провокационные сообщения для собственного развлечения и заодно для создания конфликтов между участниками. Это необходимо для установления круга знакомых, учителей и родителей подростка, чтобы затем направить им полученные провокационные фотографии. Впрочем, преступники могут шантажировать подростков – потребовать перевести деньги на указанный счет, чтобы прекратить эту информационную войну» [31].
Генерал-майор полиции, занимающийся расследованием киберпреступлений (Управление «К» МВД России), ставил троллинг в один семантический ряд с экстремизмом, киберпреступностью, проституцией и шантажом, демонстрируя исходящую от социальных сетей угрозу тому, что он назвал «устоями общества»:
«Действительно, в наши дни социальные сети наряду с преимуществами нередко несут в себе потенциальную угрозу устоям общества. В социальных сетях экстремистские группы организуются, ведут агитацию. Они собирают деньги для преступных групп, а также координируют свои акции. Есть такие, кто знакомится с несовершеннолетними и вовлекает их в занятие проституцией. Кто-то занимается троллингом, то есть травлей – размещает провокационные сообщения, чтобы создать конфликты между пользователями, а то и для шантажа. Немало в соцсетях промышляет и мошенников» [32].
За отсылками к «провокационным сообщениям» стояла озабоченность тем развращающим влиянием, которое оказывалось на российскую молодежь пропагандой порнографии и педофилии. Риторический прыжок от троллинга к порнографии (да и к педофилии тоже) может показаться несколько надуманным, но в публичном восприятии троллинга такого рода ассоциативные связи были обычным делом. Показателен в этом смысле репортаж, автор которого, рассуждая о наиболее актуальных проблемах социальных сетей, причислял к ним «большую вероятность наткнуться на материалы эротического и порнохарактера, стать жертвой педофилов или троллей (людей, анонимно и жестоко издевающихся в сети), трату времени впустую, потерю собственной идентификации и сращивание с другими пользователями в одну большую личность, полную подмену принципов и понятий» [33].
В самых крайних обличениях троллинг ассоциировался с суицидом, в частности, среди уязвимых групп молодежи. В одной из статей «Вечерней Москвы», например, рассказывалось о деятельности «“троллей”-провокаторов, которые специально подталкивают отчаявшихся подростков на последний шаг» [34]. Специалист по безопасности Интернета Наталья Касперская тоже выстраивала ассоциативную связь между троллингом, суицидом и террором. «Троллинг и психологический террор тоже присутствуют, – отмечала она, рассуждая о состоянии российского Интернет-пространства в середине 2010-х. – Чаще всего жертвами здесь становятся девочки. […] И это в ряде случаев приводит к самоубийству» [35].
Беспокойство по поводу того, что троллинг может подталкивать подростков к суициду, обрело особую актуальность начиная с мая 2016 года, когда «Новая газета» опубликовала статью о «группах смерти» – провоцировании пользователей-подростков в социальных сетях к участию в своеобразных «онлайн-играх», где от них требовалось последовательное выполнение все более рискованных заданий, кульминацией которых оказывалось самоубийство [36]. Материал вызвал волну страхов в обществе и обсуждений в СМИ, которая не спадала до конца 2017 года; и, хотя ни в одном случае непосредственной причинно-следственной связи между подростковым суицидом и упомянутыми «играми» подтвердить не удалось, сама по себе подобная ассоциация на фоне масштабного освещения этой проблемы укрепила среди публики представление о том, что троллинг и суицид – близкие явления [37].
Страх, распространяемый «группами смерти», служит ярким примером явления, которое социолог Стэнли Коэн назвал «моральной паникой» – преувеличенной и поддерживаемой СМИ массовой тревогой, которую вызывает некая предполагаемая угроза моральным основаниям общества [38]. Однако Интернет и социальные медиа начали выступать объектами «моральной паники» гораздо раньше – в основном из-за приписываемого им пагубного воздействия на молодежь, составляющую наиболее весомую часть пользователей сети (и являющуюся «политическим будущим России»). Коэн не сомневается, что основу подобных «панических приступов» составляет «политическая борьба за контроль над средствами культурного воспроизводства» [39]. Именно поэтому видными распространителями панических настроений относительно троллинга и других форм «дурного поведения онлайн» довольно часто выступают представители российской политической или экономической элиты. Эти люди заинтересованы в том, чтобы сдерживать и ограничивать потенциал Интернета по генерированию «сетевых публичных пространств» за пределами государственного контроля. В российском контексте в этой связи на ум сразу же приходят имена тех законодателей, которые печально прославились наиболее одиозными законами, направленными на регулирование Интернета и веб-коммуникации: среди прочих это Андрей Клишас, Андрей Луговой, Елена Мизулина, Ирина Яровая. В этот список стоит также включить и аффилированных с государством акторов, которых совокупно можно назвать «системной публичной сферой», – личностей из веб-корпораций, дружественных государству некоммерческих организаций, путинской Общественной палаты. Имена этих людей не столь известны, как имена законодателей, но именно они заседают в комиссиях, организуют форумы, регулярно мелькают на телевидении и в печатных медиа, рассуждая о «цифровой гигиене» и «безопасности в Интернете».
Политический троллинг
Итак, мы убедились, что повседневное восприятие троллинга в России постепенно вышло за первоначальные рамки, внутри которых под ним понимали сумятицу и беспорядок, производимые, чтобы «чисто поржать», и стало гораздо более зловещим. Отвоевав себе место в родном языке, троллинг стал метафорой, за которой скрывалась антиобщественная коммуникативная и моральная деградация, нерасторжимо связанная с распространением Интернета и социальных сетей. Переключаясь на сферу политического языка, где троллинг столь же быстро вошел в лексикон всех сегментов политического спектра, мы обнаруживаем, что и тут он демонстрирует свою сущностную связь с понятиями хаоса и провокации, сохраняя сугубо отрицательные коннотации. Но в данной сфере, однако, фигуральная сигнификация смещается с вопросов социальной порчи на проблемы политической власти и легитимности.
Троллинг за власть
Целенаправленный политический троллинг, осуществляемый поддерживающими Путина группами, впервые привлек общественное внимание в 2012 году в связи с утечкой электронной переписки тогдашнего пресс-секретаря движения «Наши» Кристины Потупчик с главой Росмолодежи Василием Якеменко. Из корреспонденции явно следовало, что целью упоминавшегося ими троллинга тоже были разлад и смута, но зато мотивы не имели ничего общего с пресловутым «lulz»: собеседники обсуждали, как сделать публичную сетевую среду максимально неблагоприятной для оппозиции. В одной из официальных директив, широко цитируемой в то время, Якеменко писал: «Каждый оппозиционер должен находиться под постоянным прессингом – от непрекращающегося троллинга всех социальных сетей до непрерывного спама персонального мобильного с просьбой перезвонить или положить денег» [40]. То же самое, фактически, излагалось и на одном из лекционных слайдов для внутреннего пользования, подготовленном «нашистами»:
«В сетке комментаторов будем увеличивать количество комментирующих, выявлять противников, ведущих целенаправленную работу против нас и Путина, и троллить их, создавать климат в комментариях, который принудит издание закрыть сервис комментариев как таковой» [41].
После появления «Агентства интернет-исследований» (оно же «кремлевская фабрика троллей» и «ольгинские тролли») государственный троллинг всех мастей стал легкой мишенью для критиков, которые, с укоризной указывая на него, ставили под сомнение легитимность и авторитет официального дискурса. Некоторые просто отмахивались от этого явления, сопровождая его уничижительными эпитетами. «Нужно вступать в диалог, хотя, конечно, есть тролли, я на них не реагирую. Очень много троллей из “Молодой гвардии”, неадекватные люди», – говорил, например, лидер «Справедливой России» Сергей Миронов [42]. Другие, подобно оппозиционному политику Геннадию Гудкову, видели в официозном троллинге проявление страха политической элиты перед оппозицией и свободным обменом мнениями: «Власть боится альтернативной точки зрения, которая свободно высказывается в Интернете, и пытается ее нейтрализовать всеми доступными способами». Характеристика «бригад» троллей как «проплаченных» основательно подрывала их легитимность, ставя под вопрос их искренность и верность делу: «“Бригады троллей” – это группы молодых ребят, которым приплачивают за то, что они гадят в Сети. […] Но тем самым власть расписывается в том, что она боится оппозиции» [43].
На ту же мотивацию наемников указывала и Юлия Латынина, когда подвергала сомнению их лояльность высказываемым взглядам и эффективность в формировании общественного мнения онлайн:
«Все российские методички насчет гибридной войны полны фантазиями о том, как можно манипулировать Интернетом, и преувеличенными представлениями о могуществе троллей. Оно и немудрено: ведь эти методички написаны самими троллями, а они думают об одном – как выбить из хозяина больше денег» [44].
Даже такой сторонник Кремля, как Сергей Марков, соглашался с тем, что поддержка со стороны троллей лишь минимально влияет на продвижение государственной повестки. По его мнению, особенно ярко это видно, если сравнивать троллей с истинными апологетами режима, обладающими настоящими убеждениями: «Для развития страны и для того, чтобы у нас не повторилось ничего подобного киевскому майдану, важно созывать не имитаторов и общественных троллей, а создавать общественные коалиции, куда приходили бы люди с твердыми политическими взглядами» [45].
Словно подтверждая риторическую зыбкость термина, троллинг довольно быстро начал выступать во втором своем фигуральном смысле: его привлекали для описания коммуникативных актов, не имевших ничего общего с Интернетом. Если попытаться оценить практики троллинга «обслуживающего персонала власти» с этой стороны, то можно обнаружить новый пласт ассоциаций, отсылающих скорее к бессовестности и тщеславию, чем к страху и слабости. Именно в этом разрезе о нем упомянул Алексей Навальный, комментируя публичное подтверждение губернатором Астраханской области покупки на государственные средства трех немецких автомобилей на общую сумму в шестнадцать миллионов рублей: «Иногда мне кажется, что они нас всех просто троллят. Ну, а как иначе объяснить нарочитые наглость и хамство» [46]. В свою очередь защитник прав потребителей охарактеризовал в качестве акта троллинга закон об «иностранных агентах», принятый парламентом в 2013 году. «Это просто вопиющий вызов гражданскому обществу, – говорил он. – Я не нахожу других терминов, кроме как троллинг гражданского общества со стороны власти» [47].
Комментатор «Известий» Вадим Левенталь придерживался той же линии рассуждений, связывающей троллинг с законотворчеством, когда отмечал:
«Никаких других целей у троллинга нет – только добиться, чтобы другой сорвался, и потом показывать на него пальцами: фу-у! Других целей у мизулинско-милоновских законов нет, сказки про защиту детей и есть та внешняя благопристойность, которой тролль прикрывает свою атаку» [48].
В свою очередь журналист из «The New Times» обращался к метафоре троллинга, чтобы объяснить чувства, обусловившие неожиданно мощную поддержку Навального на выборах мэра в Москве в 2013 году:
«Не нравится ему многое: стареющий президент и его закостеневшая вертикаль власти, плохая система здравоохранения, “православная гомофобия”: “Власть занимается троллингом населения”» [49].
В статье под названием «Тролли в сумерках», опубликованной в 2013 году, Александр Морозов, конкретизируя лейтмотив «власть – троллинг – общество», заявляет, что судебные разбирательства против Михаила Ходорковского и группы «Pussy Riot» уже не вмещаются в рамки «постмодернистской забавы» – они свидетельствуют о запредельном уровне абсурда, который типичен для «нового постсоветского двоемыслия». Эти акции сопровождались дискурсивными жестами, символизировавшими беззаконие и немотивированное применение насилия против беспомощного населения – причем власть совершает подобные жесты с явным удовольствием.
«В ответ на вопрос: “А зачем власти это делают?” – все чаще можно услышать: “Путин троллит”. Абсурд достигает такого высокого градуса, что сознание в ответ на него находит только абсурдистский же ответ: “Власть дразнит”. У нее нет никакой иной цели, кроме как вызвать бессильную реакцию общества и наслаждаться зрелищем беспомощности» [50].
Идее троллинга как циничного торжества власти над отчаявшимися гражданами созвучны и констатации Марка Липовецкого. По его мнению, в культуре сталинского типа огромное значение имеют «перфомансы, подтверждающие трансцендентный статус власти» [51]. Илья Кукулин, описывая то же самое явление, говорил о трансгрессивном языке «мессианского цинизма» – «новой модели социальной коммуникации», появившейся, по его утверждению, во второй половине путинской эры [52]. Как бы то ни было, обрисованный мною спектр символических ассоциаций указывает как на серьезную фигуративную перегруженность понятия троллинга (и провластного, и оппозиционного), так и на присущие ему дискурсивное разложение и высокомерный цинизм.
Троллинг против власти
Если поменять точку обзора и взглянуть на базовые стратегии тех, кто критикует оппозиционный троллинг, то обнаружится несколько иная динамика – хотя и не менее порочная. Здесь также оспариваются легитимность и авторитет, но при этом постоянно подчеркивается, что оппозиция, в отличие от властных структур, демонстрирует собственную политическую волю исключительно говорением. Такая картина напоминает описанный Калугиным «социальный контракт между властью и обществом», упомянутый в самом начале данного текста. Когда власть воспринимается в качестве единственного «вершителя реальных дел», дискурс троллинга, нацеленного на оппозицию, основывается на тезисе, что это «одна болтовня».
Риторическое бессилие оппозиции обозначается в этом дискурсе посредством уничижительных характеристик самих речевых актов, производимых противниками режима. Так, в комментарии, напечатанном в газете «Известия» в 2012 году, оппозиционный троллинг приравнивался к митинговым воплям и кухонной болтовне: «И власть уже открывается для дискуссии, понимая, что диалог лучше криков с трибун, троллинга в сети и угрюмого бурчания “на кухнях”. Надеемся, что и наши оппоненты готовы к этому» [53]. Аналогичным образом в редакционной статье «Российской газеты» массовые акции оппозиции рассматривались как бесполезная троллинговая замена реального политического действия («Что касается “отчаянных радикалов”, то за десять лет и за шесть митингов мы их так и не увидели. Настоящих буйных психов, чтоб не в Интернете троллить, а Кремль с компами наперевес штурмовать, в России нет») [54].
Неудивительно, что признаки троллинга зачастую приписывали онлайн- и офлайн-деятельности Алексея Навального – одного из наиболее заметных и эффективных оппозиционных лидеров. Например, политический комментатор Леонид Радзиховский увидел в кампании Навального по избранию в московские мэры «лишь троллинг власти» и «блеф» [55], а позднее обвинил его в желании «“для приличия” брюзжать, фрондировать, троллить» [56]. Этот газетный публицист вновь сравнил общественную деятельность Навального с троллингом в более пространном комментарии, подготовленном после выборов. В этом тексте он отказывал Навальному в статусе политика и, используя целый букет метафор, убеждал, что для проведения избирательной кампании у оппозиционера не имелось ничего, кроме слов:
«У Навального очень тяжелая ситуация. Что ему делать в мирное время без выборов, никто не понимает. Я думаю, он и сам не понимает. Возвращаться в свою раковину, как улитка, опять заползать в Интернет и тупо “троллить” при том размахе, который он взял, – полный провал. Поэтому выход для него только один – попытаться создать новую партию и возглавить ее. Вопрос только в одном: чем эта партия будет заниматься? Будет ли это большой “тролль” или эта партия сумеет выработать альтернативную программу политического развития России? Пока что я в Навальном политика не вижу. Я вижу человека – воздушный шар» [57].
Формула «тролль, не политик» стала обычным риторическим приемом, используемым для принижения статуса Навального как публичной фигуры и усмирения его политических амбиций. Обоснование такой точки зрения, если оно вообще предлагалось, обычно сводилось к обличению его в избыточном разглагольствовании. В частности, в ходе той же московской кампании колумнист Дмитрий Лекух характеризовал Навального как «разрушителя», не умеющего созидать:
«Как бы этого ни хотелось его покровителям из “либерального крыла правительства” Российской Федерации, Навальный не политик. Он Интернет-мем, тролль, вышедший на площадь, инструмент, “заточенный” только под строго определенные действия – что-то “переворачивать”, ничего не “признавать”, “ломать”, а не “строить”» [58].
Независимо от того, шла речь о сетевой активности Навального или его вовлечении в публичную политику, критический фрейм, задаваемый его трактовкой в качестве тролля, отмечен одними и теми же общими маркерами: его деятельность практически не выходит за пределы пустой популистской риторики «разрушителя», «критикана», «лицемера», мстительного субъекта, занятого саморекламой, и проплаченного политического громилы [59]. Даже его бесчисленные появления на судах в качестве ответчика были интерпретированы как попытки «монетизировать деятельность Интернет-тролля посредством российского правосудия» [60].
Во всех описанных примерах авторы не только относятся к Навальному с пренебрежением, но и отрицают за ним даже изначально сомнительный дискурсивный статус «политика». Но есть, однако, и другие критические голоса, подтверждающие за этим деятелем описанную Сократом функцию овода, хорошо знакомую и вполне понятную русской интеллигенции. Впрочем, даже само признание такой функции не спасает Навального от жестких нападок – звучащих, в частности, в реплике писателя Эдуарда Багирова, которого и самого можно отнести к упомянутым выше «ненавидящим компьютерную персонализацию» цифровым интеллигентам:
«Когда он перетряхивал в блоге белье всяких корпоративных жуликов – по заказу других корпоративных жуликов, как впоследствии выяснилось, – это было хотя бы интересно, и именно этим он приобрел широкую популярность в Интернете. Еще троллил партию власти – вообще святое дело, это у нас любят. Ну, подрабатывал заказухой – и что? Для российского популярного блогера это обычное явление» [61].
В случае с политическим аналитиком Глебом Павловским, чья репутация цифрового интеллигента восходит к самым ранним дням Рунета, оценка была гораздо более благожелательной. В интервью популярному российскому порталу он характеризовал Навального как «талантливого тролля», используя отсылку к Тынянову и декабристам, призванную не столько сделать оппозиционеру комплимент, сколько напрямую соотнести его фигуру с вышеупомянутой интеллигентской традицией «овода»:
«Навальный занимается высокоталантливым троллингом. Он троллит власть качественно, всегда задевая какие-то конкретные имена. Здесь он очень силен. Это именно то, что Тынянов говорил о декабристе Лунине – “тростью он дразнил медведя”» [62].
Чуть подыгрывая себе, Павловский использует свою аналогию о «герое, дразнящем медведя», чтобы показать, насколько важно коммуникационное мастерство в современную эру и какой шаткой делается власть, если у нее подобное мастерство отсутствует:
«Навальный, используя современные коммуникации, дразнит медведя, который коммуникации использовать не умеет. Это обнажает символическую хрупкость путинской системы и вообще ее символическую природу. Капитал этой системы, в сущности, реален лишь как символический капитал, и как таковой он может быть легко обесценен» [63].
Как бы мы ни относились к наследию, оставленному Павловским в политической культуре путинской эпохи, эти его замечания весьма точны. Они проливают свет на многие нюансы, присущие идущей в современной России риторической битве вокруг троллинга и его связи с политической коммуникацией, а также роли Интернета и социальных сетей в формировании политического языка. С одной стороны, при нынешнем авторитарном режиме поддерживающие Путина силы обладают значительной властью, диктуя правила политической игры, – властью, которая исходит не из их небывалого красноречия или выдающейся способности формулировать и отстаивать свои аргументы, но из институционального, политического и экономического контроля над коммуникационными каналами и информационными потоками. Однако на деле, по мысли Павловского, это «медвежье» хозяйничанье власти в сфере публичного политического дискурса оказывается довольно зыбким. С развитием Рунета, оформлением альтернативного «сетевой публичного пространства» и появлением «оводов» типа Навального, виртуозно освоивших эти стихии, властная немощь становится еще более заметной. Отталкиваясь от экологической метафоры Корнева, можно сказать, что Навальный и ему подобные занимаются «санитарной обработкой» политической экосистемы. То обстоятельство, что представители власти вполне осознают содержащийся в ней потенциал, проявляется по-разному. Об этом осознании свидетельствует, в частности, упрямое нежелание Путина произносить имя Навального на публике. То же самое просматривается и в опрометчивых попытках некоторых деятелей элиты – скажем, Алишера Усманова и Виктора Золотова – обыграть Навального на его собственном поле, используя в качестве оружия свои любительские ролики в YouTube. Наконец, подтверждением тому можно считать и расширяющийся с 2010 года поток законов, так или иначе регулирующих речевые акты: здесь можно упомянуть законодательные инициативы, защищающие детей от вредной для их здоровья информации (2010), объявляющие преступлением оскорбление чувств верующих (2013), превращающие популярных блогеров в своеобразные СМИ (2014), регулирующие деятельность «иностранных агентов» (2012) и «нежелательных организаций» (2015), а также – из самого свежего – приравнивающие «неуважение к власти» к мелкому хулиганству [64].
Все эти начинания можно интерпретировать как попытку использовать законодательные и судебные рычаги, чтобы пресечь нежелательный троллинг в том самом широком смысле «покусывания» власти и втягивания ее в серьезные общественно-политические дебаты, о котором шла речь выше. В результате, как утверждает Виктор Топоров в статье, опубликованной в 2013 году, культура публичной дискуссии деградировала до уровня культуры троллей, причем явно «толстых»:
«Если цель полемики – хоть научной, хоть политической, хоть судебных прений – доказать собственную правоту и, соответственно, неправоту оппонента, то цель троллинга – спровоцировать оппонента на необдуманные, эмоционально не выдержанные, наконец, просто-напросто ложные и, главное, саморазоблачительные слова и поступки. Тролля условного противника, ты не внушаешь ему, согласно памятному перестроечному слогану, “Борис, ты не прав!” (хотя формально и может прозвучать нечто сходное); нет, ты нагло или как минимум напористо твердишь ему: “Борис, ты скотина!” – и цель этих оскорблений в том, чтобы он, разозлившись, и впрямь повел себя как скотина» [65].
Подобное использование метафоры троллинга, как я попытался продемонстрировать в этом тексте, не является чем-то случайным. Хотя изначально термин был придуман для юмористического обозначения вполне конкретной формы онлайн-провокации, он быстро вошел в повседневный лексикон, став символом гораздо более широких проявлений вербальной агрессии и словесного уязвления как в политике, так и в иных сферах. Его цифровая родословная способствовала настроениям «моральной паники», по мере распространения которой Интернет маркировался как «помойка», продуцирующая самые разные формы зла – от мягких форм оскорблений до педофилии и суицида. В свою очередь оформление подобного набора ассоциаций оказалось весьма полезным для людей власти, которые видят в сетевых коммуникационных системах – и, разумеется, населяющих их троллях и оводах – угрозу своему политическому господству.
Перевод с английского Андрея Захарова, доцента факультета истории, политологии и права РГГУ
[1] Морозов А. Тролли в сумерках // The New Times. 2013. 14 октября.
[2] Kalugin D. «A Society that Speaks Concordantly», or Mechanisms of Communication of Government and Society in Old and New Russia // Vakhtin N., Firsov B. (Eds.). Public Debate in Russia: Matters of (Dis)order. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2016. P. 54.
[3] Ibid. P. 52–55.
[4] См.: Gorham M.S. Speaking in Soviet Tongues: Language Culture and the Politics of Voice in Revolutionary Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2004.
[5] Vakhtin N. The Discourse of Argumentation in Totalitarian Language and Post-Soviet Communication Failures // Vakhtin N., Firsov B. (Eds.). Op. cit. P. 16.
[6] Fishman M. Usmanov vs. Navalny: How an Oligarch Reignited Political Debate in Russia // The Moscow Times. 2017. May 24.
[7] См.: Papacharissi Z.A. A Private Sphere: Democracy in a Digital Age. Cambridge: Polity Press, 2013 (https:// ebookcentral.proquest.com/lib/ufl/detail.action?docID=1180919); Benkler Y. The Wealth of Networks: How Social Production Transforms Markets and Freedom. New Haven: Yale University Press, 2006.
[8] Автор использует здесь понятие digitally networked communication systems (DNCS). – Примеч. перев.
[9] Прежде, чем продолжить, целесообразно сделать две оговорки, затрагивающие мои последующие рассуждения о троллинге. Во-первых, будучи частью более широкого дискурсивного анализа восприятия ДСКС, они будут фокусироваться на публичных дискуссиях о троллинге, а также на его влиянии на публичный язык, а не на языковых и дискурсивных стратегиях самого троллинга. Во-вторых, несмотря на мое пренебрежительное отношение к «моральной панике» и производимую мной защиту, если даже не восхваление, троллинга, я вполне понимаю, что ДСКС действительно поддерживают определенные типы коммуникации, которые иногда могут поощрять девиантное поведение, а также вредить ментальному здоровью и благополучию пользователей, как молодых, так и всех прочих.
[10] См.: Phillips W. A Brief History of Trolls // The Daily Dot. 2013. May 20 (www.dailydot.com/via/phillips-briefhistory-of-trolls/).
[11] Idem. This Is Why We Can’t Have Nice Things: Mapping the Relationship between Online Trolling and Mainstream Culture. Cambridge: MIT Press, 2015. P. 8.
[12] На ранних этапах горного дела в качестве датчиков, указывавших на концентрацию газа, использовали канареек. Рудокопы брали клетки с ними в шахты; если птица начинала беспокоиться, работник понимал, что ситуация становится опасной. – Примеч. перев.
[13] См.: Katz J. Flaming Freud: Analyzing Homo Incinerans // Slashdot.org. 2000. October 9.
[14] Coleman E.G. Phreaks, Hackers, and Trolls: The Politics of Transgression and Spectacle // Mandiberg M. (Ed.). The Social Media Reader. New York: New York University Press, 2012. P. 101, 111. Автор использует выражение «anti-PC warriors». – Примеч. перев.
[15] Ibid. P. 115; Phillips W. A Brief History of Trolls.
[16] Idem. This Is Why We Can’t Have Nice Things… P. 126.
[17] Казаков И. Интернет-троллей хотят контролировать // Известия. 2015. 26 августа.
[18] См.: Lipovetsky M. Charms of the Cynical Reason: The Trickster’s Transformation in Soviet and Post-Soviet Culture. Boston: Academic Studies Press, 2011.
[19] Корнев М. Как противодействовать троллингу и агрессивному поведению в сети // Media Toolbox. 2014. 31 октября (http://mediatoolbox.ru/blog/kak-protivodeystvovat-trollingu-i-agressivnomu-povedeniyu-v-seti/).
[20] Там же.
[21] Подробнее см.: Gorham M.S. After Newspeak: Language Culture and Politics in Russia from Gorbachev to Putin. Ithaca: Cornell University Press, 2014. P. 81–83.
[22] Тролль здесь предстает фигурой сродни юродивому, присваивая все риторическое и политическое могущество, исторически приписываемое последнему в русской культуре. Михаил Эпштейн, подчеркивая важность «апофатической традиции» в русской духовности, обращает особое внимание на «идеальное несоответствие» святости юродивого его паскудству, хамству и мерзостному поведению. Подробнее об этом см.: Epshtein М. Russian Spirituality and the Theology of Negation // Digital Scholarship@UNLV. 2012. (https://digitalscholarship.unlv.edu/cgi/viewcontent.cgi?article=1012&context=russian_culture).
[23] Среди изученных мной газет и журналов были следующие (в скобках приводится число соответствующих упоминаний «троллей» или «троллинга»): «Вечерняя Москва» (692), «Известия» (344), «Коммерсант» (92), «Комсомольская правда» (177), «Московский комсомолец» (144), «Независимая газета» (144), «Новая газета» (137), «Огонек» (24), «РБК-Daily» (43), «Российская газета» (501), «Русский репортер» (47), «Собеседник» (16), «Советская Россия» (18), «Эксперт» (27), «The New Times» (75).
[24] «Блогеры честь имеют!» // Вечерняя Москва. 2007. 19 апреля.
[25] Варламова Д. Ирония сети // Известия. 2010. 11 июня.
[26] Козлова А. Не попадайтесь троллю на крючок // Российская газета. 2012. 10 мая.
[27] Алексеевских А. За оскорбление в соцсетях можно будет получить компенсацию (https://zakonbase.ru/ news/za-oskorblenie-v-socsetyah-mozhno-budet-kpoluchit-kompensaciyu).
[28] Раевская М. Соцсети и детские порывы взрослых // Вечерняя Москва. 2013. 18 апреля.
[29] Куликов В. Нотариус@суд // Российская газета. 2017. 22 августа.
[30] Макаров М. Два капитана и политрук // Литературная газета. 2013. 24 июля.
[31] Авдеев С. Ласковые сети // Российская газета. 2011. 11 мая.
[32] Фалалеев М. ФИО-ФИО-САМ // Российская газета. 2011. 8 декабря.
[33] Мостовщиков Е. Сознание 2.0 // The New Times. 2011. 21 ноября.
[34] Филатова В. Причины детского суицида ищите внутри семьи // Вечерняя Москва. 2013. 20 марта.
[35] Цит. по: Шадрина Т. Без взрослых не кликать // Российская газета. 2014. 22 апреля.
[36] Мурсалева Г. Группы смерти // Новая газета. 2016. 16 мая.
[37] Показательно, например, следующее рассуждение: «Как рассказывают эксперты, к нотариусам часто обращаются не только, чтобы оформить доказательства на троллинг, но и, например, зафиксировать травлю ребенка в Интернете или откровения “групп смерти”, склоняющих подростков к самоубийству» (Куликов В. Поймают на слове // Российская газета. 2018. 3 мая).
[38] Трезвое обсуждение происхождения и реальной угрозы «групп смерти», а также роли Интернета и новых медиа в их освещении, см. в: Ляленкова Т. Дети и смерть // Радио Свобода. 2017. 26 марта (www. svoboda.org/a/28388439.html).
[39] Cohen С. Folk Devils and Moral Panics: The Creation of the Mods and Rockers [1972]. London: Routledge Classics, 2002. P. XLIV.
[40] Тропкина О., Новикова А. «Наши» освоили троллинг и смс-спам // Известия. 2011. 28 августа; Ермолин А. Инструкция от Василия Якеменко // The New Times. 2011. 29 августа.
[41] Из просочившегося в прессу электронного письма, датированного 20 января 2012 года, отправитель – некто «Роман Пырма», получатель – некто «Артем Лазарев».
[42] Барабанов И. «Если бы я остался спикером Совета Федерации, партии не было бы в Госдуме» // The New Times. 2011. 19 декабря.
[43] Ахмирова Р. Оппозиция зависла // Собеседник. 2012. 24 октября.
[44] Латынина Ю. Разрешите бомбить Воронеж. Как переводится закон об автономном интернете // Новая газета. 2019. 15 февраля.
[45] Марков С. «Территория смыслов»: заметки на полях // Известия. 2015. 22 августа. Для того, чтобы лучше понять установки профессиональных троллей, см.: Меркачева Е. Не забудем, не простим, в интернете отомстим // Московский комсомолец. 2013. 18 ноября.
[46] Навальный заподозрил в губернаторе Астраханщины «тролля» – заказал три немецких авто за 16 млн. рублей // Newsru.com. 2012. 12 ноября (https://auto.newsru.com/article/12nov2012/naval).
[47] Камышев Д. Иностранный агент: за и против // The New Times. 2013. 13 мая. Автор публикации призывает отвечать на эти выпады власти «адекватно, скоординированно и совместно – формированием общественного мнения».
[48] Левенталь В. Фрая затроллили // Известия. 2013. 9 августа.
[49] Бешлей О. Декларация независимости // The New Times. 2013. 12 августа.
[50] Морозов А. Указ. соч.
[51] Lipovetsky M. Op. cit. P. 50.
[52] Kukulin I. Cultural Shifts in Russia since 2010: Messianic Cynicism and Paradigms of Artistic Resistance // Russian Literature. 2018. № 96–98. P. 221–254.
[53] Ильницкий А. Политический ребрендинг и «левый перекос» // Известия. 2012. 14 февраля.
[54] Завинчивание // Российская газета. 2012. 17 июля.
[55] Радзиховский Л. «Мэр» баррикад // Российская газета. 2013. 6 августа.
[56] Он же. Русские каникулы // Российская газета. 2013. 20 августа.
[57] Кузнецова А. Что делать Навальному в мирное время без выборов, никто не понимает // Коммерсант. 2013. 16 сентября.
[58] Лекух Д. Танго на граблях. Послесловие к московским выборам // Однако. 2013. 12 сентября (www.odnako.org/blogs/tango-na-grablyah-posleslovie-k-moskovskim-viboram/).
[59] Галимова Н. Задача Путина – победить с хорошим результатом // The New Times. 2017. 24 января; Данилов В. Тролли публичного лицемерия // Life.ru. 2016. 30 июня (https://life.ru/p/426304); Киселев С. Хранить честь – себе в убыток // Независимая газета. 2014. 5 августа; Зубков М. Навальный и реновация: вожди оппозиции взяли кредит недоверия // Московский комсомолец. 2017. 16 мая; Просвирова О., Соколов С. Тролли. Месть для дискуссии // Новая газета. 2014. 12 февраля.
[60] Ухов И. Навальный должен сидеть, потому что сам этого хочет // Life.ru. 2017. 2 февраля (https://life. ru/p/968383).
[61] Багиров Э. Навальный должен сидеть // Известия. 2013. 16 мая.
[62] Что будет, если посадят Навального? // Coltа. 2012. 17 июля (www.colta.ru/articles/society/1178-chtobudet-esli-posadyat-navalnogo).
[63] Ibid.
[64] Именно к 2010 году Илья Кукулин относил зарождение упомянутого выше «мессианского цинизма» – публичного дискурса, внедряемого правящей политической элитой и отмеченного теми же разновидностями провокации и хамства, которые воплощены в троллинге (Kukulin I. Op. cit.).
[65] Топоров В. Год тотального троллинга // Известия. 2013. 9 января.