Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2020
Кирилл Рафаилович Кобрин (р. 1964) – историк, литератор, редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор (и соавтор) более двадцати книг.
[стр. 327—340 бумажной версии номера]
Capital is Dead
McKenzie Wark
London; New York: Verso, 2019. – 202 p.
Имя Маккензи Уорк стало известным в 2004 году, после выхода в свет «A Hacker Manifesto» [1], в котором была подвергнута язвительной критике коммодификация информации в уже вовсю наступившую цифровую эпоху. До этого Уорк [2] опубликовала несколько сочинений на ту же тему, но слава в определенных кругах пришла к ней только после 2004 года. С тех пор Уорк написала девять книг, среди которых «Gamer Theory» [3], название которой говорит само за себя, а также два критических очерка истории движения ситуационистов, первый из которых «The Beach beneath the Street: The Everyday Life and Glorious Times of the Situationist International» [4] принадлежит к числу лучших текстов о Ги Деборе и его соратниках/соперниках. Так получилось, что половина редакции «Неприкосновенного запаса» оказалась на презентации этой книги, устроенной издательством «Verso». В начале лета 2013 года Илья Калинин и я присутствовали на дискуссии с участием Уорк и первой жены Ги Дебора – легендарной Мишель Бернштейн. Мероприятие проходило в Лондоне в рамках ежегодного культурного фестиваля, который устраивает «Southbank Centre». Времена были еще довольно терпимые и, как сказала бы Ахматова, «вегетарианские» – то есть до Трампа, Брекзита и так далее; в российском политическом контексте – до Крыма и Донбасса. Западный мир, только оправившийся от кризиса 2008 года, казался вполне приемлемым. Потому инвективы Уорк в адрес капитализма звучали как обычная левая риторика, столь популярная для последователей «критической теории», постмарксистских авторов, мейнстримной левой части академического мира. Более интересным казался разговор о Ги Деборе и деятельности ситуационистов – это было давно, в другом капитализме, в некогда романтическом Париже и так далее. То есть действительно интересно, но в основном для историков и политических теоретиков. Наконец, 2013-й – пик популярности в англоязычном мире «психогеографии», изобретенной теми же ситуационистами; так что за дискуссией в «Southbank Centre» маячил мощный культурный, и даже артистический, аспект – тот самый, который столь ненавидел Ги Дебор, безжалостно вычищая из рядов Ситуационистского Интернационала любого, заподозренного в помыслах художественного, а не чисто политического революционного свойства.
За четыре года до этого мероприятия (и за два до выхода в свет «The Beach beneath the Street») в другом левом издательстве, «Zero Books» – гораздо меньшем, нежели «Verso», но еще более радикальном – была опубликована ставшая уже почти классической книга Марка Фишера «Capitalist Realism: Is There No Alternative?» [5]. «Капиталистический реализм» – вещь, очень важная для понимания «левой теории», даже, пожалуй, левого способа политического и культурного мышления в первое десятилетие XXI века. Это время тотальной усталости, даже измождения от капитализма, который казался тогда вечным; капитализм, а не биофизическое и психическое расстройство человеческого организма, назывался главной причины депрессии – не абстрактно-культурной, а самой что ни на есть реальной, клинической. «Прозак» стал почти столь же распространен, как кока-кола или джин-тоник; в последующем за «Капиталистическим реализмом» сборнике своих текстов, «Ghosts of My Life: Writings on Depression, Hauntology and Lost Futures» [6], Фишер пишет об этом прямо, да и название его говорит само за себя. Главной причиной вызываемой поздним капитализмом депрессии объявлялось отсутствие в нем будущего; когда-то модернизм вкупе с социалистическими идеями и технологической революцией таковое (точнее, таковые – во множественном числе) обещали; однако эти будущие не состоялись, оставшись в нашей культурной памяти призраками, смущающими наше безрадостное, безбудущное, позднекапиталистическое настоящее. Отсюда и введенное Фишером словечко «хонтология» [7]. Отсюда – и замечательная книга Саймона Рейнольдса «Retromania: Pop Culture’s Addiction to its Own Past» [8], где автор произвел безжалостный анализ (преимущественно англоязычной) поп-музыки последних 15–20 лет. Его приговор, вынесенный в название, – «ретромания»; ретромания есть следствие исчезновения образов будущего, прежде всего поп-культурных. А поп-культура – это сфера, где создаются почти все необходимые для капиталистического общества образы. Если здесь вместо будущего уже достаточно давно предлагают переупакованные и сэмплированные вещи собственной, поп-культурной, истории, то это и есть важнейший симптом. Капитализм в своей поздней стадии от оптимистического техно- и научного футуризма перешел к гедонистической ретромании, утверждая тем самым свою вечность. Ведь «вечность» противостоит «истории», у нее нет ни прошлого ни будущего; все происходит только «здесь и сейчас», но – самое удивительное – это «здесь и сейчас» легитимно лишь как перемаркированное прошлое. Отсюда возникает стойкое убеждение, что – согласно чеканной формулировке Марка Фишера [9] – проще представить себе конец света, чем конец капитализма. В такой ситуации депрессия неизбежна.
Альтернатив Фишер в «Капиталистическом реализме» не предлагал, хотя и был близок к кругам «спекулятивных реалистов» [10], которые никогда не испытывали недостатка в (самых экзотических) вариантах реальности и ее перспектив. Незадолго до смерти Марк Фишер принялся-таки набрасывать свой вариант альтернативы, назвав его «кислотным коммунизмом»; материал для обсуждения его, как водится, был взят из поп-культуры, к которой он (как и близкий ему круг авторов) чувствовал особое расположение. В данном случае в качестве примера (и даже отчасти образца) был взят альбом (и заглавная песня) соул-группы «The Temptations» «Psychedelic Shack» (1970). К сожалению, дальше вступления к новой книге Фишер не продвинулся – он покончил с собой в январе 2017 года [11].
Помимо «хонтологической линии», в 2010-е были предложены немало других объяснений причин «вечности» капитализма – и альтернатив феномену, который якобы не имеет ни конца, ни края. Например, акселерационисты [12] утверждали, что следует как можно быстрее развивать технологическую основу капитализма; сам он с последствиями ускорения не справится – и предоставит место иному общественно-политическому устройству и, главное, способу мышления. Другие обратились к радикализму экологическому, гендерному, постколониальному и так далее. Но любопытно, что почти все они исходили (и исходят) из того, что имеют дело именно с капитализмом (как его ни назвать: «постфордистским», «поздним», «цифровым» и так до бесконечности), хотя изрядно потрепанным 2008 годом, но вернувшим свои позиции с помощью ставки на правый популизм и национализм. Наконец, параллельно существуют более культурно-приемлемые версии вышеперечисленных концепций и практик – академические. Западная Академия безмятежно расположилась между левым либерализмом и левым радикализмом, занимаясь поражающим воображение воспроизводством по большей части совершенно одинаковых и мало кому нужных интерпретаций некогда революционных текстов. Залогом этой безмятежности является как раз то самое убеждение в вечности капитализма. Сложно сказать, правы ли Джеймисон/Фишер в целом, но для какого-нибудь профессора политической теории из американского или британского университета конец света действительно является менее невероятным событием, нежели конец капитализма: иначе можно же потерять работу, не так ли?
И вот Маккензи Уорк написала книгу о том, что «капитал» мертв. Это странные 202 страницы (включая библиографию), набранные типичным для «Verso» довольно крупным шрифтом, с большими полями и щедрыми пробелами между строчками. Название книги «Капитал мертв» целится одновременно в двух зайцев: мертв и «капитализм», и классическая книга, его анализирующая, – «Капитал» Маркса. Более того, подзаголовок («Is This Something Worse?»; «Это что-то хуже?») также намекает как на нынешнюю общественно-экономическую формацию (скромнее, «строй»), так и на соответствующую ей теорию, дискурс, способ описания, способ о ней говорить. Соответственно, целей у книги три: 1) показать, что капитализм мертв, и дать очерк новой формации, сменившей (сменяющей) капитализм; 2) показать, что марксизм, трактовавший капитализм, мертв; 3) дать набросок новой теории, имеющей задачу сменить нынешний марксизм и продемонстрировать иной, нежели безмятежно академический, способ разговора о новой реальности. Иными словами, здесь сходятся Маккензи Уорк, авторка «Хакерского манифеста» и «Теории геймера», с Маккензи Уорк – авторкой книг о Ги Деборе и ситуационистах.
Книга состоит из введения, семи глав и заключения, носящего название альбома, который мог бы быть выпущен на лейбле «Ghost Box» [13], «A Night at the Movies» [14]. Во введении обозначаются основные пункты дальнейшего обсуждения – и дается краткий очерк нынешнего состояния мира. Буквально с первых же страниц Уорк говорит: нет, это уже не капитализм. Мы живем в другом мире, где главным товаром является информация, точнее, даже не она сама, а способ с ней управляться и ее направлять. Содержание этой информации уже не столь важно, даже порой совершенно не важно; все чаще ее создателем становятся сами пользователи/покупатели/клиенты; Уорк не называет их прямо, но, очевидно, имеет в виду прежде всего соцсети, юзеры которых развлекают сами себя и окружающих. Тот, кто предоставляет возможность это делать (и получает, таким образом, доступ к данным о персональной жизни, интересах и прочем миллиардов людей), со своей стороны «даже не заморачивается предложить хоть какие-то развлечения» (р. 3). Речь не о контенте информации, а о том (повторюсь), как с ней управляться и ее направлять. Соответственно, речь сегодня должна идти о новой политической экономии – информационной (р. 4).
Информация есть главный ресурс современного мира (банальность, конечно, но надо же иногда проговаривать базовые банальности!), однако тут важно обратить внимание на ключевое свойство этого ресурса:
«Технологии делают информацию дешевой, очень дешевой – и очень-очень изобильной. Они дали толчок для рождения странного рода политической экономии, которая основана не только на нехватке вещей, но и на избытке информации» (р. 5).
Некоторые современные теории капитализма исходят из ограниченности ресурсов (прежде всего природных); Уорк признает это обстоятельство, но делает упор именно на избытке информации, порождаемой новыми технологиями, дешевой, чаще всего бессмысленной – но именно она формирует потоки, в рамках которых функционируют ресурсные экономики. Находясь в данных потоках, ресурсные экономики ими трансформируются – не только внешне, но и внутренне. Соответственно, не то чтобы информация превратилась в новый ресурс, более важный, чем какая-нибудь нефть, – нет, информация важнее природных ресурсов, потому что она не-ресурс [15] (ибо не содержит в себе практически ничего) и потому что она своими векторами направляет ресурсы туда, куда (ей) нужно. То есть информация направляет капитал, управляет им, а не наоборот. Соответственно, «это уже не капитализм, это что-то хуже. […] Доминирующий правящий класс нашего времени владеет информацией и ее контролирует» (р. 5). Информация – вот новая прибавочная (добавленная) стоимость (р. 6). Такому положению дел старая марксистская теория (в любых ее новейших изводах) не соответствует. Нужна новая теория, и главное – теория нового типа, иного внутреннего устройства.
Капитал мертв
Начнем с первой из трех главных тем книги – «капитализм мертв, сейчас это что-то хуже». Это «хуже» имеет собственный механизм функционирования и, конечно же, свою социальную структуру, отличающуюся от предыдущей, капиталистической. Новый строй Уорк называет «векторализмом», а новый правящий класс – «векторалистским». Власть этого класса проистекает из собственности на информацию и, главное, из контроля над векторами информации: «Товар сегодня проявляет себя исключительно как вектор, как возможность, реализуемая посредством интерфейса вашего телефона, планшета или компьютера» (р. 15). «Вектор» как направление, как способ управления капиталом, его движением, во многом определяется тем, что Уорк называет «экспертизой». Любопытно, что именно «экспертиза» (точнее, способность и право ее осуществлять) является одним из важнейших источников классового разделения современного общества. Все начинается с университетов и науки: «Целые новые области экспертизы появились достаточно недавно, переформатируя университеты и превращая их в место управления рисками производства интеллектуальной собственности» (р. 15–16). В этих университетах куют кадры для новых классов нового векторалистского мира, для классов новых пролетариев и новых буржуа. Место, где происходит новый тип эксплуатации, – сознание людей. Уорк провозглашает: «Говоря вульгарно: класс капиталистов поедает наши тела, класс векторалистов поедает наш мозг» (р. 59). К «вульгарности» мы еще вернемся, но пока продолжим очерк социальной структуры векторалистского мира согласно Маккензи Уорк.
В этом мире есть класс господствующий и класс, над которым господствуют. Последний Уорк описывает уже известным ее читателям понятием «хакеры». Под «хакерами» она имеет в виду не злоумышленников, взламывающих банковские аккаунты или базы секретных данных Пентагона и ФСБ, – речь о гораздо более широкой категории: о тех, кто организует потоки информации, ее сэмплирует, придумывает новые ее формы и так далее. Маккензи Уорк объявляет их «новыми пролетариями»: «Кошмар рабочего места пролетария заключается в том, что тот должен, согласно жесткому графику, все время делать одно и то же. Кошмар рабочего места хакера в том, что тот должен, согласно жесткому графику, все время производить разные вещи» (р. 43). Замечу в скобках: перед нами почти идеальное описание сегодняшнего интеллектуального прекариата, фрилансеров самых разных сортов: дизайнеров, журналистов, писателей, арт-кураторов и так далее – всех, кто не покладая рук трудится на конвейере, с которого должны сходить самые разнообразные, непременно «креативные», продукты их труда. Но не они – главная и самая интересная часть класса «хакеров». В основном Уорк ведет речь о тех, кто напрямую работает с организацией потоков информации, не касаясь ее содержания. Это… ну, назовем их «компьютерными специалистами». Они основа нового пролетариата, от которого их отличает не только характер работы, но и масштабы собственных социальных ожиданий. «Хакеры» (hackers) мечтают стать хозяевами (owners) – таков горизонт и предел их мечтаний. Естественно, это происходит крайне не часто; причем owners – не старые хозяева и владельцы средств производства, а как раз тот самый класс векторалистов. Редкий, но удивительно привлекательный пример «хакера», ставшего векторалистом, – Сергей Брин. «Он – настоящий единорог: хакер становится хозяином. Он увековечил миф, который заставляет миллионы стартапов двигаться по той же дорожке желания, не понимая, что как раз данный пример и блокирует желание» (р. 45). Отсюда и двойственность хакерского класса, определяющая его суть: «хакер» воплощает в себе обе стороны лозунга «победитель получает все». Благодаря своей «креативности» «хакер» отделен от пролетариата, более того, нередко доход позволяет ему жить вполне роскошной буржуазной жизнью (иногда даже старого образца). Но его «креативность» заключена в рамки, подчинена механизмам, созданным не им самим, а другими, хотя и тоже представителями данного класса (р. 48). Не забудем также о постоянной социально-экономической неустойчивости «хакера» – многие из них работают по временным контрактам, или являются фрилансерами, или затевают рискованные стартапы. В конце концов, эта неустойчивость превращается в социально-психологическую или даже психическую. Это уже тема Марка Фишера.
Любопытны рассуждения Маккензи Уорк о предшественниках «хакеров», об их идеологии, а также об идеологиях, отразившихся на идеологии векторалистского класса. По мнению Уорк, многие черты нынешнего «новейшего пролетариата» можно обнаружить у западных ученых-естественников конца XIX – первой трети XX века. Уорк прослеживает, как меняется их политическая позиция после Второй мировой войны и начала «холодной войны»: левые симпатии тщательно изгоняются из интеллектуального обихода этой группы людей и в лучшем случае заменяются абстрактно-гуманистическими. Крупному западному физику или биологу разрешаются публичные высказывания либо профессионального свойства, либо общеэтического. Что касается идеологии векторалистского класса, то здесь Уорк усматривает влияние целого спектра идей: от довольно свежего «телекоммунизма» Дмитрия Клейнера [16] до так называемой «калифорнийской идеологии», этой наследницы ряда контркультурных движений середины – второй половины прошлого столетия (хиппи и так далее), со временем лишившихся (или, добавим от себя, лишенных) всяческой «контркультурности» под давлением правящих элит и политических обстоятельств (р. 72–73).
Так как же описать тот мир, в котором мы живем, если капитал мертв? Согласно Маккензи Уорк, сегодня главный классовый антагонизм – между хакерским классом, создающим новые формы с уже известным содержанием, и векторалистским, использующим эти продукты для создания векторов, направляющих развитие производства и потребления всех остальных классов, включая «старые». И главный способ установления контроля и господства векторалистского класса – «рационализация» [17] или, в пределе, создание абстрактной формы всего материального (р. 88). Сложно не согласиться с этим, особенно если вспомнить ставший тотальным (тоталитарным) безжалостный менеджерский культ «эффективности», поставивший сегодня под свой контроль практически все сферы жизни.
Как устроен векторалистский строй и как он соотносится с предыдущим капиталистическим? Естественно, первый не отменяет второго, векторализм «надстраивается» над капиталистическим укладом, как, впрочем, и над другими. Но слово «надстраивается» не очень точно; скорее векторализм объемлет капитализм, обтекает, переформировывает и переформатирует его. Иными словами, он, являясь «вектором», организует капитализм соответствующим образом, вписывает его в себя и трансформирует. Это происходит не в первый раз, конечно. Точно так же, отмечает Уорк, некогда капитализм вписывал в себя и трансформировал феодальные по типу поземельные отношения (р. 46–47). А происходит это следующим образом:
«Капиталистический класс владеет средствами производства, средствами организации труда. Векторалистский класс владеет средствами организации средств производства. Этот вектор имеет двойную форму: форму вектора, по которому информация может быть направлена (экстенсивный вектор), и форму вектора, по которому информация может быть сохранена и исчислена (интенсивный вектор). Векторалистский класс также владеет процессом производства и контролирует его посредством патентов, авторских прав, брендов, торговых марок, фирменных логистических процессов и так далее» (р. 114–115).
И, наконец, последнее о том, что пришло на смену мертвому капиталу. Почему это новое даже хуже старого, столь ужасного и отвратительного? Почему векторализм хуже капитализма? Уорк утверждает, что если капитализм коммодифицировал все в нашем мире, то векторализм модифицирует товарную форму саму по себе. «Векторалистская инфраструктура швыряет весь наш мир в топку двигателя коммодификации, в то же время коммодифицируя товар сам по себе» (р. 48). А так как в мире больше не остается ничего некоммодифицированного, то векторализм начинает (само)пожирать уже коммодифицированный мир: «Говоря попросту, в мире уже нечего коммодифицировать. И теперь коммодификация может только каннибализировать собственные средства существования, как природные, так и социальные» (р. 48). Вот эта тема вторичной коммодификации, использования чего-то уже использованного, возвращает к началу нашего текста. Здесь Маккензи Уорк сходится (кажется, неожиданно для себя) с теми, кого она критикует и даже высмеивает в своей книге – с представителями левой теории, впадающими в депрессию от того факта, что капитал вечен. Марк Фишер, Саймон Рейнольдс, сотни других авторов уже больше двадцати лет писали об одержимости современного капитализма вторичным использованием чего угодно – от старых индустриальных построек, которые джентрифицируются в жилье для «креативного класса», до старой, некогда передовой, музыки, которая сэмплируется и перемикшируется в нынешний поп. Думаю, на данный процесс стоит посмотреть и с другой стороны. Скажем, экологическое движение (умеренная его часть), выступающая за разумное вторичное использование ресурсов и материалов, за режим «экономии» и «устойчивого развития» человечества, за «разумное потребление», – все это обратная сторона того же самого процесса каннибализации уже переработанного (коммодифицированного) капитализмом.
Векторалистский строй оказывается паразитическим в самом прямом и отвратительном смысле этого слова, ибо он паразитирует на себе же. Любопытно, что в этом паразитизме сходятся как правые, так и левые. На этой площадке Дональд Трамп подает руку экологически-озабоченному либералу.
«Капитал» мертв
Всем, кто находится левее вышеописанного либерала, в этой книге сильно досталось от Маккензи Уорк. Левая теория, особенно всевозможные изводы марксизма последних 50–70 лет, оказались, по ее мнению, падкими на трюки дьявола по имени «капитализм»:
«Если отойти немного в сторону, представится довольно странная картина. Даже его оппоненты начали воображать, что капитал вечен. […] Если величайшим фокусом дьявола было убедить нас, что дьявол не существует, тогда возможно величайшим фокусом капитализма было одурачить нас, заставив думать, что нет ничего, кроме вечного капитализма» (р. 21–22).
Ряды «одураченных» многочисленны – и сложно сказать, сознательно ли люди, считающие себя продолжателями Маркса, оказались в этих рядах. Проблема «вечности капитализма», по мнению Уорк, носит характер чуть ли не религиозный – и связано это с тем, что сам марксизм в каком-то смысле является религией: «Большинство марксистов предпочитают думать, что они отделили себя от религии, но сделали это разделение своей религией» (р. 12). Мысль банальная, но Уорк не боится банальностей (мы это уже видели) – скорее, наоборот, она сознательно прибегает к ним, так как пытается выстроить иной способ разговора, нежели «изысканный марксизм» (genteel Marxism). Итак, Уорк совершенно справедливо напоминает о теологическом характере марксистской концепции конца капитализма, после которого неизбежно должен последовать коммунизм (р. 52). Конечно, ей можно возразить: хилиастический характер марксизма никто особенно и не отрицал – более того, идея «конца истории» носит именно такой характер. И за этой концепцией стоит – пусть и вульгарная, что должно Маккензи Уорк нравиться, – логика: капитализм максимально упростил классовую структуру общества и систему собственности. Соответственно, дальнейшего упрощения быть не может; следующий шаг – окончательное упрощение, обнуление и того и другого, конец истории и капитализма. Коммунизм начинается после конца известного нам мира.
Впрочем, Маккензи Уорк имеет в виду скорее иную сторону «религиозного» характера марксизма. С ее точки зрения, проблема в том, что, правоверно следуя самым дерзким (но всегда утонченным и даже манерным) толкованиям марксизма, левые теоретики превратили и свое поле деятельности, и то, что они обсуждают (учение Маркса), в такой же элемент информационной политической экономии, как и прочие (р. 12–13). Дальше длить прозябание, пусть и уютное, в этой зоне невозможно. Марксизм следует даже не встряхнуть, а проверить на соответствие сегодняшнему дню. А если результат окажется отрицательным, то похоронить его с почестями и начать что-то другое и по-другому. В этой точке сходятся вторая и третья задачи книги Маккензи Уорк: показать, насколько Марксов «Капитал» мертв и что новый «Капитал» (или как он там будет называться) должен быть сформулирован и предъявлен совершенно иным образом. Ведь и сам Маркс был визионером, подчас грубым, иногда – поэтом, а иногда – даже «панком» (р. 18). А вот «радикалы», хранящие ему сегодня верность, строчащие книгу за книгой, в сотый раз осуществляя ресайклинг марксизма, они на самом деле – обычные культурные консерваторы: «Радикалы могут быть наиболее консервативными из людей, когда дело идет о текстологии или о вере в толкование написанного слова из архива как в форму знания» (р. 18). В экзегезе ярость по поводу социальной несправедливости не проявишь, так что изысканному марксисту сегодня остается утешаться разве что вполне пристойным буржуазным потреблением продукции давно закончившейся контркультуры: «Наверное, возможен лучший способ выразить ярость, чем заказывать на “Амазоне” альбомы Патти Смит» (р. 18).
Ок, так что же может быть лучше тонкой экзегезы или прослушивания радикальных пластинок пятидесятилетней давности? Уорк – авторка книг о ситуационистах – предлагает напор, ругань и вульгарность. Страсть. Но самое главное – приземленность, установление «прямого контакта» с реальностью. Периодически она срывается на бранный язык даже не Ги Дебора, а поздних книг Луи-Фердинанда Селина – ее пассажи изобилуют восклицательными знаками. Собственно, и Марксова публицистика была груба и порой вульгарна, не говоря, к примеру, о многих текстах Ленина [18]. Ничего нового здесь нет; отметим только, что грубость памфлетов Маркса (и некоторых его соратников) определялась его собственным историко-культурным и национальным контекстом, а также тем фактом, что Маркс, в отличие от Маккензи Уорк, очень много писал в газеты – газетчики утонченностью манер не славятся.
Впрочем, главное тут другое. Уорк не просто против разных марксистских и постмарксистских теорий, она по сути дела против теории как жанра – но только в том его виде, как он сложился в левой Академии в последние лет семьдесят:
«Что, если мы попросим жанр теории быть столь же интересным, странным, поэтичным и описательно-богатым, как и другие жанры литературы? Что, если мы будем относиться к нему не как к высокой теории, имеющей претензии оправдывать или интерпретировать другие жанры, но как к низкой теории, как к чему-то вульгарному, обычному, даже довольно грубому, что не претендует на особое высказывание о мире?» (р. 53).
Опять «вульгарность», которая способна спасти нас от изысканной тоски «культурного марксизма». Ей посвящена седьмая глава книги Уорк с нарочито вульгарным названием «Four Cheers for Vulgarity!!!!». Бóльшая ее часть посвящена поучительному очерку приключений словосочетания «вульгарный марксизм» у разных авторов. Приключений этих немало – но сюжет один: «Если вы хотите показать, что ваша версия марксизма гораздо выше чьей-то, самый быстрый способ сделать это – назвать соперничающую версию “вульгарной”» (р. 143). Соответственно, у одних «вульгарный марксизм» – это одно, а у других – совершенно противоположное. Перед нами встает довольно комичная история теоретической перебранки, в которой ее герои, от Дьёрдя Лукача до Луи Альтюссера и Терри Иглтона, как теннисным мячом, перебрасываются неприятным прилагательным. Впрочем – и это главная задача седьмой главы, – кроме напыщенного вульгарного марксизма изысканных теоретиков, есть «настоящий вульгарный марксизм», в хорошем смысле этого слова. Прямой, крепко связанный с реальностью, поэтичный, полный энергии. Настоящая «низкая теория». И у такого «вульгарного марксизма» четыре апостола: Андрей Платонов, Анджела Дэвис, Пьер Паоло Пазолини и Асгер Йорн. Они разные, но, как считает Уорк, настоящие [19].
Однако вернемся к уорковской критике «изысканного марксизма». Его главные пороки в том, 1) что он полностью ушел в текстуальную сферу и 2) что стал частью Академии как суперструктуры (superstructure, марксистская «надстройка»).
«Изысканный марксизм был в основном продуктом форм текстуального изучения в таких традиционных областях, как философия, история и литература. Он проецировал в мир нормы этой деятельности в качестве метафор. […] Изысканный марксизм удалился в суперструктуры. Он нашел себя в переоценке традиционных форм, в пасторальной культивации буржуазных стилей» (р. 160) [20].
Сказано неплохо – да и не поспоришь. Особенно с этим: «Оказалось, что изысканный марксизм является второстепенной отраслью собственно марксизма, своего рода субкультурой» (р. 163).
И здесь опять в полный рост встает тема Маркса и марксизма. Маркса – «панка», «поэта», главное в котором: а) язык, б) подход, заключающийся в том, чтобы понять ситуацию своего времени с точки зрения трудящегося. Такова, по Уорк, и наша задача сегодня – понять сегодняшнюю ситуацию с этой точки зрения. Соответственно, как ни тяжело, надо отказаться от языка и тем Маркса, иначе вся эта левая писанина превращается в поджанр стимпанка (р. 30). Что, впрочем, не значит отказаться от самогó Маркса:
«Возможно, один из способов вернуть некую вульгарную энергию письму – использовать Марксову тактику “детурнемана” и применить к концепции вечного Капитала, которая была извлечена из самого “Капитала” в процессе изысканного прочтения и возведена в разряд мифа» (р. 34).
Ключевое слово здесь – ситуационистский термин «детурнеман». Ги Дебор помогает нам спасти Маркса от превращения в зомби, похоронив «Капитал» с почестями и высмеяв современный марксизм скорее как институцию и способ разговора, нежели как содержание. Оттого книга Маккензи Уорк противоречива и неровна, подобно деборовским текстам. «Капитал мертв» – радикальный жест, который разом отрицает вечность и капитализма, и главной теории, его объясняющей. При этом сегодняшняя реальность капитализма не отрицается: он есть, но он вторичен. Маркс тоже в каком-то смысле с нами – отрицать это глупо. Жест же заключается в том, чтобы почти волюнтаристски отменить реальность обоих «капиталов» и начать что-то новое. И только после этого можно представлять себе конец света без помех, во всех красках. Депрессия закончится.
[1] Wark M. A Hacker Manifesto. Cambridge: Harvard University Press, 2004.
[2] Несколько лет назад Маккензи Уорк поменяла пол. В данной рецензии – в отличие от упоминаний Уорк в моих предыдущих текстах – я употребляю женский род.
[3] Wark M. Gamer Theory. Cambridge: Harvard University Press, 2007.
[4] Отрывок из этой книги – среди других материалов о ситуационистах и психогеографии – см. в: Уорк М. Вещь вещей // Неприкосновенный запас. 2012. № 2(82) (http://www.nlobooks.ru/magazines/neprikosnovennyy_zapas/82_nz_2_2012/article/18679/).
[5] Fisher M. Capitalist Realism: Is There No Alternative? London: Zero Books, 2009.
[6] Idem. Ghosts of My Life: Writings on Depression, Hauntology and Lost Futures. London: Zero Books, 2014. Издательство «Новое литературное обозрение» готовит выпуск русского перевода этой книги.
[7] Точнее сказать, «хонтология» – понятие, введенное Жаком Деррида в книге «Призраки Маркса». Представляет собой смешение двух слов: haunting (преследовать, тревожить появлением, неотступно преследовать, чаще всего имеет отношение к преследованию призраками) и ontology. Деррида использовал первую фразу одного из английских переводов «Манифеста коммунистической партии»: «A spectre is haunting Europe – the spectre of communism». Соответственно, в «Призраках Маркса» под хонтологией подразумевается внеисторическое существование идеи коммунизма, которая «всегда» (отсюда ontology) «преследует» (haunting) мир. Марк Фишер (а после него и Саймон Рейнольдс) заимствовали это понятие у Жака Деррида, но, оставив «тревожащего призрака», исключили из него коммунизм. По убеждению – прежде всего, Фишера – речь идет о призраках нереализованных, несостоявшихся будущих, которые были обещаны после Второй мировой войны технологическими и культурными революциями на Западе, прежде всего, в Европе. Ожидание этих будущих было воплощено в самых разных культурных феноменах 1950–1990-х, от бруталистской архитектуры до электронной музыки (существует даже термин «хонтологиченская музыка»). Хонтология, по мысли Фишера/Рейнольдса, есть характерный симптом неолиберальной стадии позднего капитализма, покончившей с идеей будущего, как такового. Отсюда важнейшая черта нашего времени – депрессия и меланхолия. Об этом см. в: Ibid. О «хонтологии» см., например: Кобрин К. The Now Now. 2018, 1968, 1848 // Неприкосновенный запас. 2018. № 6(122). С. 116–132.
[8] Reynolds S. Retromania: Pop Culture’s Addiction to Its Own Past. London: Faber and Faber, 2011; Рейнольдс С. Ретромания: поп-культура в плену собственного прошлого. М.: Белое яблоко, 2015.
[9] Фишер перефразирует здесь Фредерика Джеймисона.
[10] Направление современной философии, противопоставляющее себя «посткантианству». Фишер писал о них, в частности, для сайта журнала «Frieze»: Fisher M. Speculative Realism (https://frieze.com/comment/article/speculative_realism).
[11] Большое эссе Оуэна Хэзерли о Фишере и его посмертной книге «k-Punk» см. в: Хэзерли О. От скучной дистопии к кислотному коммунизму // Неприкосновенный запас. 2019. № 1(123). С. 211–249.
[12] Об одной из главных книг современного акселерационизма, сочинении Ника Срничека и Алекса Уильямса «Inventing the Future. Postcapitaism and a World without Work» («Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда») см. в: Николаи Ф. Назад в будущее: контргегемония и новый sensus communis // Неприкосновенный запас. 2020. № 1(129). С. 153–160.
[13] Специализируется на электронной музыке, которую определяют как «хонтологическую». О «Ghost Box» немало писали Саймон Рейнольдс и Марк Фишер.
[14] См. также параллель с названиями двух альбомов «Queen»: «A Night at the Opera» (1975) и «A Day at the Races» (1976).
[15] Данное рассуждение полностью на совести рецензента.
[16] О телекоммунизме см. любопытное рассуждение в блоке Марка Фишера от 20 марта 2006 года: https://k-punk.org/telecommunism/. «Манифест телекоммунизма» Дмитрия Клейнера был опубликован в 2010 году: Kleiner D. The Telecommunist Manifesto. Amsterdam: Institute of Network Cultures, 2010.
[17] Здесь Маккензи Уорк ссылается на Макса Вебера.
[18] Тут было бы забавно вспомнить ленинские заметки на полях сочинений западных философов – вроде «Сволочь идеалистическая!».
[19] Чтобы не тратить здесь места на этот сюжет, приведу лишь высказывание Маккензи Уорк о Платонове: «Вульгарный марксизм Платонова не был ни тотальным революционным скачком, ни социал-демократическим реформизмом. Это практика повседневности» (р. 152).
[20] См. также остроумное замечание по поводу так называемого «дополнительного марксизма» (supplemental Marxism); когда Маркс прочитывается через теорию, марксизмом не являющуюся, постороннюю ему, – например, через структурализм, психоанализ, деконструкцию и так далее: «Доведенный до своих пределов, этот метод пытается стать постмарксизмом, где сам Маркс оказывается более симптомом, нежели диагнозом» (р. 31).