Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2020
[стр. 3—10 бумажной версии номера]
Все войны представляют собой многочисленные попытки (правда, не как цель человека, а как цель природы) создать новые отношения между государствами, […] пока, наконец, […] не будет достигнуто состояние, которое, подобно гражданскому обществу, сможет, как автомат, существовать самостоятельно.
Иммануил Кант
Если война – это решение конфликта физическим уничтожением живой силы, вооружений и материальной базы существования его участников, то такая «горячая война» постепенно изживается из практики человеческих отношений – и относительно, и абсолютно. В 1950-м убитых в бою было 250 человек на миллион жителей в год, уже на следующий год этот показатель резко упал до 50 человек с коротким всплеском до 100 в 1971–1972 годах и, наконец, меньше 10 в 2006-м. Всего же в 1950-е в среднем убитых в боях было по 10 тысяч в год и по одной тысяче в 2000–2007 годах [1].
Великие державы давно не перестреливаются напрямую. А последняя перестрелка «прокси», так сказать по взаимному согласию, между сверхдержавами была в Афганистане в 1980-е [2]. Межгосударственных войн нет. Даже на Ближнем Востоке они прекратились. Внутренних военных конфликтов (гражданских войн) было в последние сто лет много, но и они почти всегда и сразу принимали вид вялотекущей герильи или прекращались на ранней стадии при участии «третьей силы» [3]. Устранение «горячей войны» из практики разрешения международных конфликтов суммировало несколько частных тенденций:
1) Возрастающая эффективность средств массового уничтожения, включая обычные вооружения, в комбинации с необходимостью подавить тыл противника, то есть неизбежность превращения войны в тотальную, сопровождающуюся массовым уничтожением гражданского населения, чего никто уже не хочет.
2) Повышение ценности человеческой жизни в условиях благополучия и малодетности.
3) Утрата нужды в территориальной экспансии с какой бы то ни было целью (престиж, грабеж, контроль над ресурсами или рынками сбыта).
4) Снижение энергетического уровня обоюдной враждебности к «другим», как бы ни объяснялось оно само.
5) Возрастающая обменная взаимозависимость национал-государств – прямая, косвенная и круговая.
Определенную роль сыграло и международное право. Оно поставило вне закона агрессивную войну и предусматривает наказание для нарушителя. Чтобы оправдать военные действия, теперь нужно доказывать, что на самом деле они носят оборонительный характер, то есть не спровоцированы и не выглядят как оборонительные только из-за того, что один из участников конфликта просто запоздал с силовым ответом. В случаях, когда война уже в разгаре, предусмотрено подключение «третьей стороны» для их прекращения, то есть разведение обеих сторон без предварительного разбирательства, кто виноват.
Скептики (не только из школы геополитического реализма), конечно, тут же заметят, что эти установления международного права сами по себе мало или вообще не эффективны. Великие державы, до этого воевавшие друг с другом, перестали воевать не потому, что это запрещает закон, а потому что существует ядерная угроза. А вооруженные столкновения локального значения искоренить законодательным путем все равно не удается. Трудно это оспаривать. Правда, что антивоенное законодательство – скорее следствие, чем причина, угасающего милитаризма наций (и их политических элит). Но если великие державы, формирующие международное право, перестав воевать друг с другом, решили теперь мешать это делать прочим странам, то это шаг вперед. На очереди проблема, как в этом случае обеспечить законоприменение. Это труднее, чем издать закон, поскольку требует от подзаконных субъектов привычки к законопослушанию, а она вырабатывается не сразу. А военные действия объявлены противозаконными совсем недавно. Ничего этого не было ни до Первой мировой войны, ни даже сразу после нее [4].
Однако все это не значит, что исчезают конфликты, так легко когда-то к войне приводившие. В частности, конфликты на мировом рынке, где суверенные государства выступают в роли агентов экономической конкуренции.
Роль возрастающей обменной взаимозависимости всех стран на самом деле парадоксальна. В ходе обменных отношений у людей вырабатываются навыки и привычки, адекватные мирному сосуществованию. Это одна из траекторий социогенеза, и ее можно связать с нарастанием «цивилизованности» (в просторечии – «цивильности», что интересно, потому что «цивильный» также означает «штатский»). И эта взаимозависимость всем связывает руки. Так как будто бы должно быть, и на этом настаивает теория «капиталистического мира» [5] – вариация «либерального (точнее «либералистского») понимания сущности международных отношений.
Эти наблюдения и простые соображения нельзя считать неверными, но они сильно упрощают дело. Положительная корреляция обмена и мира, как и всякая корреляция, надежна только при определенных условиях. Обменные отношения ослабляли враждебность, пока они были единственным фактором миролюбия и пока обмен был невелик по объему и не регулярен. Но, когда «горячая война» стала сдерживаться своей катастрофической деструктивностью, страхом смерти и общей «цивильностью» народов, а обмен стал массовым, регулярным и межгосударственным, ситуация усложнилась. Обменная взаимозависимость адекватна миру только при условии, что она одинаково выгодна, а разрыв взаимозависимости (по какой угодно причине) одинаково не выгоден для обеих сторон. Эти условия почти никогда не соблюдаются.
Обмен между странами никогда не бывает вполне уравновешен и взаимовыгоден, потому что не одинаковы экспортные возможности и потребности в импорте государств, находящихся на разном уровне экономического развития, не говоря уже о том, что эквивалентному обмену постоянно грозят технологические инновации, появляющиеся спонтанно и не везде сразу. Но, даже если это не так, геополитическая стабильность не гарантирована, потому что разрыв взаимозависимости неодинаково опасен (безопасен) для партнеров. И всегда в будущем может возникнуть ситуация, когда одному из них он нанесет меньший ущерб, чем другому, или даже попросту принесет выгоду. Поэтому такого рода прием вполне обдуманно может использоваться в любой конфликтной ситуации. Взаимозависимость государств до начала XXI века неуклонно возрастала, и именно на гребне этой тенденции возникли страхи и истерические разговоры о «национальной безопасности», причем тематика этих разговоров все расширялась. В этой атмосфере и появились теория торговых ожиданий (Trade Expectation Theory), вполне согласная духу геополитического реализма [6].
Проигрывающее экономическую конкуренцию или более зависимое от импорта/экспорта государство, конечно, испытывает соблазн компенсировать свое отставание или убыток внеобменными средствами, то есть применением оружия. В эпоху капиталистической индустриализации так часто и бывало. Классический пример – опиумные войны Британии в середине XIX века (при поддержке Франции) против Китая, пытавшегося пресечь ввоз опиума. Так обстояло дело и перед Первой мировой войной. Все страны Антанты паниковали из-за быстрой внешнеторговой экспансии Германии. Перед Второй мировой войной, наоборот, Германия пыталась компенсировать войной слабость своей экономики [7].
Но коль скоро в наше время дороговизна «человеческого капитала» и «цивильность нравов», уже кодифицированная в международном законодательстве, блокируют использование прежних методов, то спрашивается, как эти ситуации могут разворачиваться в дальнейшем и разрешаться.
Можно воевать с использованием новейших технологий, что позволит избежать катастрофической смертности и разрушений. Разработки в этом направлении уже зашли довольно далеко, и то, что полноформатных войн такого рода еще не было, означает, возможно, только то, что пока не возникали такие конфронтации, где переход к войне оказывается (кажется) неизбежным. К тому же широкое и систематическое применение этих средств чревато и уже известными, и еще неизвестными рисками для гражданского населения, чего «цивилизованные нации» теперь боятся больше всего. Скорее всего это приведет к гонке «неклассических» вооружений таких масштабов и такой скорости, с которыми никто не справится. А сверх всего это будет чревато повышенной опасностью срыва в «горячую войну». Иными словами, даже такая soft war на самом деле будет столь же невозможна, как уже сейчас невозможна прежняя разрушительно-истребительная война, – что и обнаружится, как только первая начнет практиковаться всерьез или как только будут возможны надежные предварительные калькуляции.
Тогда приходится воевать, не выходя за пределы экономики. То есть, минуя soft war, перейти от hard war к cold war. Для этого существует целый арсенал инструментов, корректирующих условия конкуренции: запрет экспорта и контрабанда, тарифный протекционизм и таможенные коалиции, государственное субсидирование, льготный или, наоборот, дискриминационный налоговый режим, конъюнктурно-коммерческий и систематический социальный демпинг, манипулирование валютным курсом, монополизация и, наоборот, хищение интеллектуальной собственности, разрыв обменных отношений. Все эти маневры и стратегии становятся военными действиями по существу. Вот исключительно полезное наблюдение:
«Динамика, присущая международной торгово-политической системе перед Первой мировой войной, выглядела очень похоже на гонку вооружений. Она так и воспринималась современниками. Разговоры о тарифах и других торгово-политических инструментах были насыщены милитаристским жаргоном. То, что они мутировали в “оружие” и “вооружение” перед предстоящей всемирной таможенной битвой, означало также возрастающее влияние социал-дарвинизма на политические практики» [8].
Военизация торгово-политического дискурса – важный симптом. Выражение «торговая война» перестает быть чистой метафорой. То, что раньше выглядело как предвоенная ситуация, само теперь выглядит как война.
***
До сих пор я лишь напомнил о том, что сейчас муссируется как в академическом мире, так и в медийном пространстве. Теперь перейдем на неразведанную территорию, где нам понадобится некоторое воображение. Если «холодная война» – это применение внерыночных инструментов в конкуренции экономических агентов, или, иначе говоря, конвертирование конкуренции экономических агентов в конкуренцию агентов геополитических (государств), то есть в межгосударственную конкуренцию, то возникают два вопроса. Во-первых, как будут выглядеть итоги такой войны для победителя и побежденного? И, во-вторых, как можно и нужно ли бороться за мир?
Конкуренция фирм на рынке сопровождается поглощением (рейдерство) проигравших, или учреждением внешней администрации над ними, или их ликвидацией. Все это предусмотрено экономическим правом. Межгосударственная конкуренция так завершаться не может. Этому мешает краеугольный камень международного права: доктрина неприкосновенности границ и суверенности существующих государств как легальных участников мирового сообщества.
Если международное право откажется от этой доктрины, то сильные государства получат возможность лишать независимости слабые государства-банкроты и так называемые «несостоявшиеся государства»? Именно такова была обычная практика в прошлом, реализовывавшаяся в результате «горячих войн», и нет оснований категорически утверждать, что возврат к ней нецелесообразен и невозможен. Никто, однако, сейчас этого не хочет. Слабые государства понятно почему. Сильные могли бы им это навязать. Они не делают этого, как можно подозревать, не потому, что так уж истово чтут права народов на самоопределение, а потому, что сейчас им самим подобные аннексии не нужны. При поглощении проигравших конкуренцию государств они будут вынуждены взять на себя ответственность, которая победителям вовсе не нужна.
Дело к тому шло уже и в эпоху «горячих войн». Скорее всего так и останется в обозримом будущем. Победителям удобнее обходиться частичным ограничением суверенитета побежденных. Побежденных можно заставить отказаться от каких-то инструментов рыночной стратегии – например, от запрещения импорта или высоких тарифов, или от занижения (завышения) валютного курса, или от низких (высоких) налогов на корпорации и так далее [9]. По аналогии с «горячей войной» это можно назвать разоружением. Что будет происходить с таким разоруженным государством в дальнейшем – другой вопрос, но в любом случае это будет решать не побежденный, а победитель. И даже без формального перемирия и последующего мирного договора.
Практика полномасштабной войны такого рода находится пока только в зародыше. Но о том, как она будет развиваться, можно судить по уже состоявшимся прецедентам. Уже в традиционной «горячей войне» была практика, очень похожая на «холодную» торговую войну. Это – осада или блокада. В «холодной» торговой войне она может быть обоюдной.
Эра «холодной» торговой войны только начинается, но уже есть эмпирия, полезная для ее понимания и концептуализации. Например, война Греции с Евросоюзом; война США с Кубой, Ираном и Венесуэлой; война России с Беларусью и, может быть, с Украиной; война любого государства с любым офшором (пока, как правило, «тихая»). Не совсем ясно, было ли «холодной» торговой войной противостояние США и СССР. Пока оно кажется только гонкой вооружений. Но попытки решить, так это или нет, сами по себе тоже будут полезны для понимания «холодной» торговой войны как феномена sui generis [10].
Теперь посмотрим, как выглядит или может выглядеть в условиях «холодной» экономической войны так называемая «борьба за мир».
Как неопацифизм или «эконом-пацифизм» в этом контексте выглядит идеология свободной торговли (фритредерство, либерализм), артикулированная, кстати, впервые намного раньше классического пацифизма имени Берты фон Зуттнер и Ивана Блоха. Именно тогда (самое начало ХХ века), между прочим, либеральная идеология и стала настаивать на свободной торговле как на гаранте мира – что не случайно характерно также для либерализма и идеализма в теории международных отношений.
Но совершенно не ясно, как этот пацифизм, адекватный «холодной войне», может преуспеть. Прежде всего – как его можно кодифицировать в международном праве. Даже «горячую войну» до сих пор не удается полностью запретить. Этому препятствует доктрина, сохраняющая за суверенным государством право на «справедливую» (оборонительную) войну. Но в случае «горячей войны» по крайней мере видно (хотя тоже не всегда очень ясно), кто агрессор и кто жертва агрессии. В «холодной войне» это в принципе неизвестно. В ней – применение любого инструмента одновременно и нападение, и оборона. Протекционизм для защиты от дешевого импорта не легче объявить незаконным, чем отменить право страны на оборону в случае вооруженной агрессии. Даже защита авторских прав становится сомнительной практикой, если принять во внимание, что она противоречит принципу свободы информации. Так что доктрину, различающую справедливую и несправедливую войны, к «холодной войне» приложить не удается.
Так же трудно заимствовать у экономического права различение корректной и некорректной конкуренции. Монополии (помимо естественных) или картели на рынке сейчас не считаются корректной (и даже легальной) практикой. Удастся ли объявить по аналогии с этим нелегальными и экономические блоки? Если да, то под вопросом оказывается легальность Евросоюза, например. Использование дешевизны рабочей силы для экспортной экспансии (социальный демпинг) считается грязной практикой, но классическая экономическая теория рекомендует всем использовать свои естественные преимущества для участия в международном разделении труда. Можно ли требовать от какого-либо государства, чтобы оно обязало предприятия платить своим рабочим зарплату в два–три раза больше, если это сделает их убыточными? Юридическая и этическая казуистика вперемешку с экономической аргументацией на эти темы будет бесконечной.
Чисто умозрительно кажется, что подобные практики могут быть прекращены по рациональным соображениям, если их агентуры согласятся с фритредерами, что это будет выгодно для всех вместе и для каждого в отдельности, и заключат на этот счет договоры. После Второй мировой войны доктрина свободной торговли как будто бы утвердилась, но действительное освобождение мирового рынка от внерыночных искажений конкуренции продвинулось не так далеко, как надеялись, а сейчас пошло вспять. И что особенно неприятно, главными агентами протекционизма оказываются те, кто еще вчера громче всех ратовал за свободную торговлю.
Таким образом, коль скоро остается в силе межгосударственная экономическая конкуренция, неизбежна и война. Этого, однако, видимо, не стоит бояться. Наоборот, можно вздохнуть с облегчением, узнав, что война может обойтись без убийств, разрушений и технического саботажа. Потому что война не только неизбежна, но и необходима. Прислушаемся к тому, что говорил по этому поводу один из самых ранних и до сих пор самый авторитетный апостол всеобщего мира и единого мирового порядка Иммануил Кант. Вот пассаж, из которого взят эпиграф к этой заметке:
«Все войны представляют собой многочисленные попытки (правда, не как цель человека, а как цель природы) создать новые отношения между государствами и посредством разрушения или хотя бы раздробления всех образовать новые объединения, которые, однако, опять-таки либо в силу внутреннего разлада, либо вследствие внешних распрей не могут сохраниться и потому должны претерпевать новые, аналогичные революции, пока, наконец, отчасти благодаря наилучшей внутренней системе гражданского устройства, отчасти же благодаря общему соглашению между государствами и международному законодательству не будет достигнуто состояние, которое, подобно гражданскому обществу, сможет, как автомат, существовать самостоятельно» [11].
Как видим, ради движения к вечному миру Канту казалась приемлемой даже «горячая война». Без нее, как думал Кант, невозможны ни геополитические перетасовки, ни рационализация государственных общностей, необходимые для становления оптимального мирового порядка. «Холодная война» в его время не была концептуализирована и даже не была вообразима; вспомним еще раз, что как раз тогда война казалась (или была?) альтернативой торговле, а не ее коррелятом. Но за два века после Канта наметился некий направленный процесс. Сперва «горячая война» оказалась (стала казаться?) неизбежным продолжением экономической конкуренции другими средствами, а потом стала отмирать как лишняя, из-за чего межгосударственные экономические конфликты, если компромисс исключен, приходится завершать так, как раньше это делалось с помощью «горячей войны» – победой или поражением.
И это провиденциально. Напряжение в мире теперь не меньше, чем в прошлом веке, и вот-вот станет больше. Страшно подумать, что произойдет, если не будет достигнуто охлаждение войны, или, если угодно, превращение экономической конкуренции в продолжение войны другими средствами. Вероятно, следует считать тривиальностью, а не вздором или откровением заявление Дональда Трампа, что «trade wars are good». Торговые войны происходят во благо не только потому, что ведут в конечном счете к миру (Кант), но и потому, что ведут к нему без поножовщины и кровопролития. Легко ли в них одержать победу («easy to win»), как думает Трамп, подразумевая, конечно, свою победу, совсем не ясно. Но это уже другая тема.
[1] См.: https://vincentgeloso.com/2011/09/20/capitalist-peace-wealthier-and-safer.
[2] Некое ее подобие сейчас, что называется, «висит в воздухе» на Украине и в Сирии, но перерастание враждебных действий на Украине в масштабную войну (типа Корейской или Вьетнамской) кажется совершенно немыслимым. А ситуация в Сирии слишком запутана, так как Москва, Анкара и Вашингтон-Брюссель поддерживают там разные агентуры, воюющие не только друг с другом, но одновременно, хотя и не совместно, с «третьей стороной». Кроме того, кажется, что президенту Асаду удается все-таки консолидировать страну и этот очаг напряженности погаснет.
[3] В самое последнее время взаимная озлобленность разных самоопределяющихся множеств опять возрастает, но эти множества позиционированы относительно друг друга так, что накал страстей между ними не может перерасти в межгосударственные войны. Ежегодно c 2008 года исчисляется индекс миролюбия (Global Peace Index – GPI) для 163 стран: с момента начала расчетов он понизился на 3,78%. GPI стал ниже в 81 стране, но в остальных он, наоборот, вырос.
[4] Первая попытка официально денонсировать войну как средство решения международных конфликтов была сделана только в 1928 году (пакт Келлога-Бриана).
[5] Авторы этой теории объясняют умиротворительную роль капитализма так: режим laissez-faire с его тенденцией к низким налогам ограничивает военный потенциал государств; капитализм смягчает нравы; правительства капиталистических стран более сдержанно и мирно реализуют свои намерения в отношении оппонентов. См.: Mousseau M. Coming to Terms with the Capitalist Peace // International Interactions. 2010. Vol. 36. № 2. Р. 185–192.
[6] Dale C. Copeland Economic Interdependence and War // International Security. 1996. Vol. 20. № 4. Р. 5–41.
[7] Эта слабость была в большой мере искусственно создана условиями Версальского мира, что не меняло сути дела и только разогревало реваншизм. К тому же легендарный подъем экономики под нацистским руководством был блефом и начинал выдыхаться. Чтобы скрыть и остановить эту тенденцию, как раз и была нужна война.
[8] Torp C. Herausforderung der Globalisierung: Wirtschaft und Politik in Deutschland 1860–1914. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2005. S. 359.
[9] Побежденный агент может даже полностью быть лишен возможности определять свою стратегию на мировом рынке, что не обязательно будет восприниматься как утрата суверенитета, если при этом изменится сама «корзина суверенности», то есть будут (по собственной логике) меняться атрибуты и прерогативы суверенности.
[10] Интерпретировать это противостояние как «холодную» торговую войну можно, хотя для этого понадобится непростая дополнительная казуистика. Можно ли считать, что СССР в этом противостоянии потерпел поражение, тоже не очевидно. СССР ликвидировался, Россия превратилась из социалистического общества в капиталистическое. Народ обеднел, продуктовый профиль внутреннего рынка резко изменился, экономика инкорпорировалась в единый мировой рынок. Не все эти перемены были безусловно и необратимо ущербны для России. И так же не понятно, кто и что от этого выиграл и проиграл. Не видно, чтобы участники этой войны хорошо понимали, что, собственно, произошло и как после этого жить дальше. Наконец, если все-таки считать, что Кремль потерпел поражение в такой торговой войне, то вряд ли можно считать, что Запад (во главе с Вашингтоном) одержал победу. Я всегда предпочитал думать, что СССР рухнул сам собой. Впрочем, если все-таки интерпретировать его «холодную войну» с Западом не только как гонку вооружений, но и как торгово-экономическую войну, то ее исход можно понимать как его поражение. Этот сюжет слишком запутан, чтобы я мог себе позволить разрабатывать его подробнее в данной заметке.
[11] Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане. С. 9 (цит. по: www.civisbook.ru/files/File/Kant_Idea.pdf).