Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2020
Клавдия Олеговна Смола (р. 1974) – профессор, заведующая кафедрой славянских литератур в Дрезденском университете (Германия).
[стр. 150—157 бумажной версии номера]
Абрам Терц сожалел в эссе «Что такое социалистический реализм» о том, что советской литературе не хватает фантастического элемента, чтобы стать соразмерной телеологизму, сакральности и неправдоподобию режима – и вообще выразить советскую реальность: «Может быть, [социалистический реализм] всего лишь сон, пригрезившийся испуганному интеллигенту в темную, волшебную ночь сталинской диктатуры?» [1].
Вымороченность фигур и сюжетов самого Терца заполнила, как известно, именно этот разрыв между фантазией и жизнью: гротеск – хоть и не в первый раз в русской литературе, но впервые с такой точностью попадания в цель – выразил область вне-эстетики, потому что то, что принято называть действительностью, в СССР уже было частью искусства, эстетическим проектом, царством формы, состоящим из тропов и образов:
«Сталин же был специально создан для гиперболы, его поджидавшей. […] Ах, если бы мы были умнее и окружили его смерть чудесами! Сообщили бы по радио, что он не умер, а вознесся на небо и смотрит на нас оттуда, помалкивая в мистические усы. От его нетленных мощей исцелялись бы паралитики и бесноватые» [2].
Ставшее для русской культуры самое позднее с середины XIX столетия болезненным и непримиримым соотношение между (анти)утопией и жизнью проявлялось с тех пор на временнóй оси с невиданным для «Запада» напряжением между настоящим, прошлым и будущим: при коммунизме архаика стала, пожалуй, впервые частью настоящего, так как неустроенный, кустарный быт, парарелигия атеизма, публичные процессы и казни контрастировали как с эпохой мировых научных открытий, так и с футурологической программой режима внутри страны. «Мы живем между прошлым и будущим» [3], – пишет Терц и создает в своих текстах мир тысячелетней российской давности, (до)исторической, сказочной, балалаечно-деревенской, фольклорно-натуралистичной, с домовыми и юродивыми, ведьмами и совсем не невинными Иванами-дураками, которые все, в духе терцевского реализма, живут в советское время, подвешенное в пространстве.
Новый виток соотношения между «есть» и «как бы», фактов и литературного (и шире – эстетического) дискурса наступил в годы правления Путина, особенно в 2010-е и 2020-й. Путинская Россия переместила гротеск – символическое оружие, с помощью которого литература извечно боролась с реальностью, заостряя ее уродства и прибегая к ретро-антиутопии (магической сказке, преданиям церковного Средневековья, готическому роману), – из искусства в жизнь, талантливо заимствовав жанр социально-критической фантастики с ее классическими приемами: антиисторизмом, гиперболой, соединением-столкновением разных временных пластов, абсурдом и властью магического. Реальность литературоцентричной страны, наконец, внедрила в жизнь программу магического реализма российского извода, по-постмодернистски искусно совместив миры Салтыкова-Щедрина, Александра Зиновьева, Войновича, Сорокина – и Абрама Терца (список, конечно, далеко не полон). Винить в этом литературу не хочется: слишком непоправимо это претворение приема в жизнь, слишком далек верховный градоначальник, успешно из года в год управляющий Глуповом/Любимовом/Москорепом [4], от метапозиции их творцов. Так же, как не хочется винить авангардистов в том, что они представили Сталину форму для перевода тотального искусства в жизнь. Слишком, в конце концов, велика дистанция между семиотикой искусства и системой эстетических знаков, перенесенной в мир живой социальной материи.
Общественная реальность сегодняшней России заранее обезоружила сатиру, так как вполне всерьез воспользовалась ее увеличительным стеклом. «Я слышал не раз, что нашего патриарха называют “отец Звездоний”», – сказал Войнович в студии «Радио Свобода» в 2012 году [5]. Обычный ли это риторический прием – преувеличение, укрупнение фактов? Пользователь Livejournal вспоминает отца Звездония на год раньше, 28 декабря 2011 года, когда узнает из новостей:
«Священники Русской православной церкви (РПЦ) отслужили в Пхеньяне панихиду по Ким Чен Иру, который умер 17 декабря, во время которой объявили, что “его сияющий образ и идеи навечно останутся с нами”.
Службу проводили обучавшиеся в Москве православные корейские священники – отец Федор и отец Иоанн. На панихиде присутствовали сотрудники российских учреждений во главе с послом Валерием Сухининым и замминистра иностранных дел КНДР Кун Сок Ун, курирующим отношения с Россией.
“Товарищ Ким Чен Ир ушел от нас слишком внезапно, слишком неожиданно”, – сказал отец Федор. “Лидер нашей страны покинул этот мир, но его сияющий образ и идеи навечно останутся с нами”, – добавил он».
Можно себе такое представить – эдак веке в IV христиане отслужили панихиду по новопреставленному божественному императору Диоклетиану» [6].
Здесь интересен не только сам очевидный анахронизм событий начала XXI века и их эстетического оформления, но и другой воплотившийся в реальность прием – стилистический налет постмодернизма. Постмодернизма не как совокупности концептов, известных из политических дискусский начала 2000-х, противоречивых и часто лишь поверхностно соотносящихся с изначальным понятием [7]. И, конечно, не как сложной критической системы философских представлений, сформулированной Жаном Франсуа Лиотаром или Фредриком Джеймисоном и ставшей матрицей для различных литературных поэтик. Речь идет о постмодернизме как переводе определенного литературного стиля в сферу общественного быта и политических практик. Приведенная сцена заимствована из прозы последних десятилетий, мешающей времена, культуры и исторические пласты для того, чтобы в таком сжатом до непроницаемости виде отразить факты. Мастером такого трагикомического ресайклинга мировой истории был Олег Юрьев:
«Ну, да, все подчистую как есть: право, лево, верх, низ, где Рим, где Ерусалим, где база, где застава, где мы, где они, …вокруг три царя-волхва с войсками стоят на заоблачных горках, …с севера и северо-запада черное войско, фараонова полосато-знаменная рать, и с ней заодно орда белая, собачьи да оленные племена в меху и в пуху, с востока и с юга им подмогают римские красные люди, христьянские русские кесарцы, имя же им легион – Красная Армия, Военно-Морской флот и погранвойска МВД» [8].
Сегодня трудно представить себе сатирика-фантаста, описывающего официально-официозную российскую культуру, способного сказать что-то новое по сравнению с фактами и найти какие-то новые средства, художественно анализирующие жизнь. Искусство фантасмагорий, восходящее к Гоголю, Щедрину и Терцу, стало миметично, если не сказать фотографично. Санкционированная сверху и не чуждая большинству (ир)реальность стала (интер)текстом, превратившись в означаемое и поглотив референтную привязку эстетического знака.
Этот прием стилистически-идейного ресайклинга новой российской реальности подхватило лояльное искусство. Патриотические фильмы – вроде «Сталинграда» Федора Бондарчука или «Викинга» Андрея Кравчука – создают гибриды из христианско-коммунистической символики, спецэффектов голливудских блокбастеров, видеоигр и комиксов, православного китча, «Игры престолов» или фэнтези [9]. Консервативные акционисты и художники во главе с Алексеем Беляевым-Гинтовтом соединяют методы левого партисипаторного искусства и поставангардного монтажа с оммажем русскому Средневековью и реставрацией риторики «Москвы – третьего Рима». Поскольку, однако, это искусство не идет далее того, что последние лет 15–20 предъявляет нам сама реальность – и, несомненно, сливается с эстетикой самой политики, – оно действует точно по схеме Чернышевского, когда-то вдохновившего соцреализм: «Истинная, величайшая красота есть именно красота, встречаемая человеком в мире действительности» [10].
Во время обсуждения только что вышедшего сборника, посвященного творчеству Владимира Шарова, Михаил Эпштейн вспомнил, что недавно русская правосланая церковь в результате войны с Украиной откололась от Константинополя, что самая мощная российская межконтинентальная ракета «Сатана» (в советское время – «Кремлев») производится в обители Серафима Саровского, что в недавно завершенном Главном храме Вооруженных сил Российской Федерации каждый из приделов посвящен определенному роду войск и охраняется своим святым (кстати, сам этот храм стоит в парке под названием «Патриот») [11]. Что это? Этот храм очень похож на пост-соцартовский реди-мейд. Но вспоминается и цитата из романа недавно ушедшего прозаика Михаила Юдсона «Лестница на шкаф». Вот его Москва 1990-х, вполне узнаваемая и сегодня:
«Справа вдоль трассы тянулись жилые многоэтажки с обвалившимися балконами, ржавыми водостоками, вывешенными за окно авоськами с приманкой, дряхлыми покосившимися крестами на крышах. Слева на пустыре дико чернело заброшенное здание древнего собора – некогда, по преданию, там, в лабиринтах, Ожиревший Поп, икая, порол любезных сердцу девок, […] говорили о том, что лукавый, что ли, миром ворочает, ей-бо, – вот надысь в церкви Вынесения Всех Святых опять заплакала угнетенно чудотворная икона Василья Египтянина. А с малых губ Пресвятой Вульвы-великомученицы слетел вздох; […] в Охряной Лавре же кой-какие мощи, источавшие по сей день благовонную мирру, запахли вдруг чесночищем» [12].
В том же романе Юдсона московские улицы 1990-х патрулирует «Армия Спасения Руси», «дикие архангелы», привычно отлавливающие и убивающие евреев; главный герой Илья с трепетом величает предводителя банды «батюшка-двухсотник» [13] (авторский намек как на казаков, так и на «Черную сотню»). Историческая аллюзия, легитимирующая юдофобию и погромы, перекочевала из московских идеологических периферий 1990-х – и из литературной дистопии – в центр российской столицы 2020 года:
«Торжественное открытие первого столичного магазина “Листва”, который войдет в структуру издательства “Черная сотня”, запланировано на 8 августа на улице Жуковского в районе Чистых прудов (неподалеку от театра “Современник”). […] “Черная сотня” выпускает книги правого толка и о событиях в Донбассе: “Кодекс русского офицера”, “Почему РФ – не Россия”, “Мозговой”, “85 дней Славянска”, “Записки террориста” ополченца Виталия Африки, двухтомник “Царствование Николая II”. Кроме того, в книжной лавке будет лекторий на 50 мест, где обещаны встречи “с авторами, деятелями культуры и политиками”. Аналогичные лекции уже проводятся в лавке издательства в Петербурге» [14].
Российский магический реализм – это реализм не маркесовских ацтеков и майя, а литература, перешагнувшая границу чудесной реальности. Путинская обнуленная действительность конца 2010-х – начала 2020-х – это история, «прекратившая течение свое», вечное, длящееся настоящее, оснащенное монументальной, египетской коллективной памятью с ее православными пирамидами; воплотившийся миф вечного возвращения, живых богов и церковных мощей, по отношению к которым мавзолей – лишь цитата, неправомерный перенос приема в модерность. Это мир предания анафеме за срам («порногрфию» и «мужеложство») и еретичество («клевету»); мир «Домостроя» для «всякого христианина» [15] (легализация домашнего насилия); мир каждодневных телевизионных ритуалов-молитв, религиозных общин («опричных братств») и государственного фольклора, техноархаика которых стилистически уже вполне сравнялась со страшной сказкой Андрея Сильвестрова – фильмом «Прорубь». То, что социологи называют «десекуляризацией» или «православно-патриотическим консенсусом», существует не само по себе, но в определенном стилистическом модусе, а часто в модусе эклектического смешения стилей, спрессовывающего историю и социум до состояния артефакта.
В том смысле, в каком Советский Союз можно было назвать «страной победившего соцреализма», путинскую Россию можно назвать «страной победившего постмодернизма» – с той только разницей, что качество литературной продукции со времен Терца непомерно возросло, а реальность не заметила иронической метапозиции авторов. Проект советской модерности закончился, и наступил период путинской постмодерности, в очередной раз – совсем по-чаадаевски – вырывающей Россию из мировой истории или по крайней мере из ее сформированного секулярным мышлением/письмом периода. Эмансипаторный проект советских религиозных диссидентов (православных, еврейских и других) жил пафосом возвращения к чистоте источников – пафосом, направленным против их искажения и переписывания «никонианской» религией коммунизма. Эксцессивное использование (особенно ранней) советской властью риторики Ветхого и Нового Завета, по-своему запечатленное в «Мистерии-буфф» Маяковского, должно было быть обличено, а символы и святыни возвращены в свой первоначальный контекст (церквей, обителей, синагог или мечетей). Эта сектантская линия «старообрядцев» вышла на поверхность после падения империи и вылилась во множество различных конкурирующих форм реставрации вековой проповеднической риторики. С 2000-х многие из них стали частью легитимированного властью официального «художественного» языка. В отличие от советской истории, метафора сакральности власти реализовалась сегодня на уровне стиля и языка, tertium comparationis тропа выпал, и общественно-религиозный дискурс стал напрямую имитировать далекое прошлое, которым – именно как прошлым – прежде вдохновлялись писатели-нонконформисты.
Когда художественная форма становится политикой и коллективным бытом, последние, как известно, превращаются в поле активного означивания: предметы и факты перестают быть случайными и начинают отсылать к иному, становясь частью задуманной метаморфозы. Культура недемократических режимов предельно семиотична, как показал еще Лотман, так как мастерски работает с бинарными оппозициями (и в этом смысле она отнюдь не постмодерна: настоящий постмодернизм ее как раз проблематизирует). Сюжеты на удивление многих литературных текстов 1980–2010-х говорят о существовании миров «над» и «под», «здесь» и «там», разворачивая концепции альтернативной, подпольной религиозности и рассказывая о борьбе биполярных сил, верований и реальностей, о разных, взаимно непереводимых языках истины (и власти). В путинском настоящем «неоопричные проекты» – это интертекстуально оформленное псевдоинакомыслие власти, жутковатая литературно-историческая цитата, ставшая на удивление близкой Кремлю маргинальная ересь 1990-х. Так, риторическая и социальная активность Андрея Щедрина – создателя «Опричного братства» и концепции «сакрального террора», а в прошлом позднесоветского религиозного диссидента – не что иное, как просочившееся на поверхность бессознательное российской власти.
«Андрей Щедрин именует себя “барином”, “царем-игуменом”, а всех остальных членов братства – “холопами”. Под псевдонимом Николай Козлов Щедрин публикует свои труды на сайте Санкт-Петербургского опричного братства, нерегулярно выпускает свой “Опричный листок”. […] Сакральный террор, направленный на борьбу с врагами православия и российского государства, является основной целью неоопричных союзов и братств» [16].
Новая опричнина – всего лишь один из примеров тоталитарных сект, описанных в той же дистопии Юдсона: лесовиков, разноверов, самосвятов и одинцов, с их юродивыми и кликушами – проповедниками апокалипсиса.
Современная литература оправдала надежду Терца «на искусство фантасмагорическое, с гипотезами вместо цели и гротеском взамен бытописания», но перестала обгонять жизнь: последняя успешно шагает «путем условных форм, чистого вымысла, фантазии, которым всегда шли великие религиозные культуры» [17]. Мифологема культурного взрыва, популярная в 1990-е, упростила модель Лотмана, превратив ее в коллективном гуманитарно-интеллигентском сознании в метафору бессмысленного и беспощадного бунта. В 2010-х эта мифологема отдается в словах Войновича, рассуждающего о своих художественных пророчествах:
«Дума сочиняет какие-то законы, судебная система судит “Pussy Riot”, церковь работает – то есть все общественные институты и ветви власти приближают какой-то взрыв. Взрыв этот непременно будет» [18].
В России «эстетика политики» имеет свою долгую историю. В эпоху 2000–2020-х политическая власть и ее правые «оппоненты» лишь заново легитимировали свою монополию эстетическими средствами, но, в отличие от советского времени, с невиданной гибкостью и всеядностью космополитического века. Неоавторитаризм мастерски аккумулирует эстетическое развитие от фольклора до постмодерна, используя культурные ресурсы в своих целях и формируя современное «общество зрелищ» (Ги Дебор) – и своих избирателей. В то же время политическая семантика лотмановской модели бинарных и тернарных оппозиций с одержимостью травмированного сознания продолжает воплощаться в романах и повестях, на равных правах сосуществуя с миром тотального раскола и тотального семиозиса. Задача преодоления этой подмены политики эстетикой и выхода за пределы порочного круга эстетического производства социальной реальности представляется сейчас, в войновичевской «Москве 2020», еще более трудно выполнимой, чем раньше.
[1] Терц А. Что такое социалистический реализм. Париж: Syntaxis, 2014. С. 3.
[2] Там же. С. 61.
[3] Там же. С. 50.
[4] Названия городов из сатирических произведений Салтыкова-Щедрина, Терца и Войновича. – Примеч. ред.
[5] Владимир Войнович – о «Москве 2042» в Москве-2012 // Радио Свобода. 2012. 1 августа (www.svoboda.org/a/24663708.html).
[6] См.: https://serg-slavorum.livejournal.com/129208.html; РПЦ провела панихиду по Ким Чен Иру: покинул этот мир внезапно, его сияющий образ останется с нами // Газета.ru. 2011. 26 декабря (https://testgazeta.ru/news/lenta/2011/12/26/n_2147482.shtml).
[7] Ср. об этом в: Липовецкий М. Псевдоморфоза: реакционный постмодернизм как проблема // Новое литературное обозрение. 2018. № 151.
[8] Юрьев O. Полуостров Жидятин. Иерусалим; М., 2000. С. 45.
[9] См. об этом в: Wilmes J. Empire Reloaded: Sacred Power in a Postmodern Era // Condee N., Prokhorov A., Prokhorova E. (Eds.). Cinemasaurus. Russian Film in Contemporary Context. Boston, 2020. P. 55, 57–58.
[10] Чернышевский Н. Эстетические отношения искусства к действительности // Он же. Полное собрание сочинений: В 15 т. М.: Гослитиздат, 1949. Т. 2. С. 14.
[11] Обсуждение книги: www.youtube.com/watch?v=QSUKEzcXRJQ.
[12] Юдсон M. Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов. М.: ОГИ, 2005. С. 18.
[13] Там же. С. 17–20.
[14] В центре Москвы откроют книжный магазин «Черной сотни». В нем будут проходить лекции для националистов // Открытые медиа. 2020. 31 июля (https://openmedia.io/news/n3/v-centre-moskvy-otkroyutknizhnyj-magazin-chernoj-sotni-v-nem-budut-proxodit-lekcii-dlya-nacionalistov/.
[15] Ср. полное название «Домостроя»: «Книга, называемая “Домострой”, содержащая в себе полезные сведения, поучения и наставления всякому христианину – мужу, и жене, и детям, и слугам, и служанкам».
[16] Engstrom M. Новая опричнина и идея «сакрального террора» в современной России // Ambrosiani P., Bodin P.-A., Zorikhina Nilsson N. (Eds.). Да веселитсѧ Новъградъ. Må Novgorod frojda sig. Hyllningsskrift till Elisabeth Lofstrand. Stockholm, 2016. Р. 51–52, 54.
[17] Терц А. Указ. соч. С. 60.
[18] Владимир Войнович – о «Москве 2042» в Москве-2012.