Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2020
[стр. 96—99 бумажной версии номера]
Замысел написать о социальных аспектах эпидемии ковид-19 в России родился, когда она была безусловной темой «номер один». Но последовавшие летние парады в честь юбилея Победы и серия протестных манифестаций, главным образом на Дальнем Востоке, задали новое измерение. Один из важнейших факторов распространения болезни – это пространственная близость людей и скопление большого их числа в одном месте. Перечисленные события так или иначе предполагали именно эти два условия, хотя в одних случаях они возникали по приказу начальства, а в других – без приказа или даже вопреки воле начальства. Так российские политические события приобретали эпидемиологический аспект, а эпидемия – политическое измерение.
Трудно это представить, но еще в марте нынешнего года российское общество было расколото ровно пополам по вопросу о том, затронет Россию эпидемия коронавируса или нет. Так же надвое разделились мнения о том, готова ли наша система здравоохранения к борьбе с ней. Но уже в апреле на вопрос «Опасаетесь ли заразиться коронавирусом?» 57% ответили «да», 41% – «нет». При этом среди мужчин боязнь заразиться была заметно ниже, чем среди женщин. А возраст повлиял на ответы неожиданным образом: среди молодежи опасались заражения 53%, а среди пожилых (в главной, как говорили, группе риска) – всего 38%. 70% респондентов в Москве сообщили, что им пришлось отказаться от поездок в общественном транспорте и остаться дома, 60% – что им пришлось не ходить на работу или учебу (в больших городах по 45%). Таких масштабных перемен в основополагающих структурах жизнеустройства нынешние поколения россиян еще не знали.
С куда большей уверенностью общество высказалось о своей готовности встретить беду. На вопрос «В ситуации эпидемии что будет происходить в отношениях между людьми в нашей стране?» – в марте лишь 17% сказали, что «люди станут больше оказывать поддержку тем, кто в ней нуждается»; треть респондентов ответили, что «ничего не изменится в отношениях между людьми», а половина опрошенных предрекли, что «люди станут больше заботиться только о себе и “своих”». Наверное, так бы и получилось, но сфера межличностных отношений подверглась небывалому вмешательству государства. Запретами на контакты, принудительной изоляцией, более жесткой для старших поколений, часть связей была надорвана, затруднена, часть принудительно укорочена и усилена. Интервью в июле подтвердили, что люди не заметили роста солидарности и доброжелательности друг к другу. Появилось стремление держаться друг от друга подальше, и, как утверждают респонденты, оно продержится еще долго и после окончания эпидемии.
Уже известны и будут еще рассказаны истории про добровольную помощь соседей, про волонтерство, свободное и находящееся под госконтролем, про благотворительные организации и про анонимных благотворителей. Много сказано и будет сказано про героизм и самоотверженность врачей. Но Интернет переполняли претензии граждан к государству, гнев по поводу неумения, неготовности властей защищать людей и справляться с ситуацией. Особо возмущали людей случаи, когда местные начальники ставили свою ответственность перед вышестоящим начальством выше ответственности перед народом.
Власти решали параллельно две очень разные задачи: справиться с эпидемией и провести политическую кампанию по увековечиванию правления нынешнего президента. Отдать целиком приоритет одной из них было невозможно, поэтому борьба с вирусом превратилась в часть борьбы за «обнуление», а иногда и наоборот: ради сохранения или наращивания поддержки населения власти старались оказать, а главное – показать свою заботу о нем. Борьбе с вирусом это и помогало, и мешало. Одним главам регионов такая ситуация позволила «выбить» побольше денег на медицину, других толкала на манипулирование статистикой по заболеваемости и смертности.
Ковид-19 оказался болезнью политической (или частью политической болезни, в которой пребывает общество), но он же стал болезнью социальной. Есть известное понятие «социальные болезни» – например, туберкулез. Их распространение связано с отрицательными моментами жизни – бедностью, скученностью, плохими условиями быта. Ковид-19 – социальная болезнь в том смысле, что паразитирует на нормальных социальных процессах, на том, что люди живут семьями, трудятся и отдыхают сообща, передвигаются на общественном транспорте, – словом, живут сообща.
И если для борьбы с «социальными болезнями» надо улучшать условия жизни людей, то для борьбы с инфекцией типа коронавируса приходится бороться с самой социальностью как главным условием распространения заразы. Медицина умеет (лучше или хуже) бороться с возбудителем или вызванным им расстройством здоровья у каждого отдельного человека. Ее возможности влиять на социальность весьма ограниченны. Поэтому в ситуации эпидемии в борьбу включаются совсем другие институты, которые предназначены управлять нашим социальным поведением, и те, которые под это быстро перепрофилируют (например используют армию для изоляции зараженных).
В России с избытком хватает силового ресурса, предназначенного как раз для контроля за массовыми, и даже не очень массовыми, общественными действиями. Власти вводят запрет собираться группами, собираться в общественных местах, если они боятся общества, ждут от него протестных действий, бунта, восстания. Китайские власти, а затем и наши, подошли к борьбе с вирусом теми же полицейскими средствами, что были заготовлены для подавления гражданского сопротивления – ну, нет в таких странах иных средств физического контакта с обществом. Поэтому патрули, следившие за тем, чтобы старички и старушки 65+ не выходили из своих квартир, были наряжены в непременные бронежилеты и имели при себе дубинки. Полицейские и гвардейские патрули следили, чтобы мы не собирались в группы и вообще сидели дома. Погранслужба следила, чтобы к нам никто и мы никуда. Так поступали во многих странах. Наша специфика выразилась в том, что в дело включились прокуратура и спецслужбы. Они следили, чтобы медработники не смели публично жаловаться и расстраивать публику, мешая президенту внушать ей оптимизм.
Эпидемия обострила постоянно существующее недовольство россиян Москвой как средоточием богатства, как узурпатором полномочий хозяина и распорядителя остальной страной, как центром всего – и хорошего и, чаще, плохого. Москва заболела первой, а вся Россия еще была здорова. В Москву зараза пришла из Европы, а в Россию – из Москвы. Москва стала выздоравливать, когда в других частях страны болезнь только разгоралась. В Москве с медицинской помощью лучше, в регионах хуже. И пусть Москва не Россия, но Россия по-своему повторяет Москву, хочет она того или нет. И это та же модель, что и отношение страны в целом с Западом. Законы эпидемии лишь следовали законам отношений внутри того сообщества, которое представляет собой Россия.
Но в целом россияне в конце апреля отнеслись к мерам, предпринятым федеральной властью, с одобрением, хотя и сдержанным. Усилия местной власти сограждане оценивали более благосклонно. Так, 50% респондентов считали, что властями субъекта федерации делается все возможное, все необходимое в ситуации эпидемии (относительно усилий федеральной власти так считали 46%); 15% оценивали действия региональных властей как чрезмерные и избыточные (относительно решений федеральных властей так считали 18%), 30% считали действия как федеральной власти, так и региональной недостаточными. В мае меры, предпринятые властью, в основном одобрялись (66%), а федеральная власть выиграла несколько очков у местной (ее действия одобряли 63%).
В июне вожделенное одобрение главной поправки состоялось. По ответам респондентов «Левада-центра», 52% из них «обнуление» одобряли, 44% не одобряли. Почти столько же, 42%, сообщили, что их материальное положение за последние месяцы ухудшилось. В июле, вспоминая это голосование, 48% сочли его честным, а 40% нечестным.
Эпидемия еще не кончилась, возможно, нас ожидают испытания более тяжелые, чем уже пережитые. Но уже сейчас можно оценить ту небывалую, лиминальную, крайнюю ситуацию, участниками и свидетелями которой нам пришлось быть. С одной стороны, были сломаны тысячи планов и намерений, но, с другой, состоялось то, что без чрезвычайных обстоятельств пандемии не произошло или свершилось бы много позже. Например, заработала воистину сервисная экономика: сервисы по доставке еды, предметов первой необходимости и развлечений заменили самообслуживание и даже в ряде случаев – помощь людей друг другу. Доля дел, которые, оказывается, можно делать удаленно, доля людей, которым не надо ходить на работу, оказалась огромной. Те, кто хотел больше времени проводить со своими близкими, смогли насладиться такой возможностью.
Одним из важных достижений стало то, что центральная власть впервые признала, что сложность страны как системы превосходит ее способности управлять, превосходит ее сложность как управляющей системы. Что способ одинакового нагибания и единой стрижки всех в этом случае не применим. Правда, если в офисной и деловой среде рывок в цифровой/информационный XXI век произошел по моделям, отработанным в США и Европе, то модель электронно-полицейского государства взята у Китая, и за этим можно усмотреть реальную переориентацию власти с «западной» модели развития на «восточную».
Разумеется, эти достижения существуют на фоне гигантских потерь – смертей, страданий, многообразных утрат, разорений. Уроки вируса куплены дорогой ценой. Люди говорят, что эту цену мы будем выплачивать долго.