Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2020
Марк Эделе (р. 1972) – профессор истории Университета Мельбурна (Австралия), специалист по истории сталинизма и Второй мировой войны. Среди его последних работ: «The Soviet Union: A Short History» (2019), «Debates on Stalinism» (2020).
[стр. 47—69 бумажной версии номера] [1]
В этой статье послевоенный Советский Союз рассматривается в качестве показательного примера того, как победа над внешним врагом способна цементировать политическую систему [2]. В свое время Вольфганг Шивельбуш обратил внимание на то, что «культура поражения» поощряет социальные и политические инновации [3]. Но советская «культура победы», как будто бы зеркально отразив этот аргумент, упрочила диктаторскую систему правления и командную экономику, основанную на коллективизации сельского хозяйства и централизованном планировании промышленного производства [4]. По моему мнению, советская культура победы была прежде всего культурой, прославляющей победу советского строя. Советский случай, таким образом, предстает примером того, как победа в войне может негативно сказаться на дальнейшем развитии общества [5]. Из-за нее неэффективная система управления и политэкономия дефицита на десятилетия вперед приобрели иммунитет от назревших перемен [6].
Однако война внесла в эту систему незначительные изменения, которые ставили под сомнение причинно-следственные связи между поражением и инновацией или победой и консерватизмом, подразумеваемые схемой Шивельбуша [7]. Поначалу некоторые из этих трансформаций развивались подспудно, и только десятилетия спустя их эффект дал о себе знать [8]. Многие из них были прямо или косвенно связаны с войной или реализовались в контексте советской культуры победы, отсылая к победоносной войне. Речь идет о таких новшествах, как разветвленная система ветеранских привилегий [9], элементы «государства всеобщего благосостояния» [10], более ровно работающая управленческая система [11], поворот от массового террора к более предсказуемым и выборочным репрессиям [12]; экономика, в которой индивидуальное и семейное подсобное хозяйство играло важную роль в продовольственном обеспечении не только сельского, но и городского населения [13].
Некоторые из этих изменений рождались в силу простой эволюции системы, происходившей более или менее спонтанно. Но многие другие зависели от решений политиков, вплоть до высшего руководства страны. В этой статье основное внимание уделяется именно тем сдвигам в советской политике, которые инициировались сверху. Эта фокусировка на государстве не является нарочитой – тем более, что по образованию и призванию я историк не государственной, а социальной и культурной жизни. Суть в том, что она отражает властные реалии Советского Союза, который вплоть до прихода Михаила Горбачева оставался диктатурой. Запрос на перемены мог вызревать внутри государственного аппарата или внутри каких-то общественных групп, но руководство страны обладало потенциалом для противодействия реформам и действительно сопротивлялось им. Пребывавшие у власти время от времени соглашались на удовлетворение тех или иных запросов «снизу». При этом обычные советские граждане, разумеется, обладали субъектностью: они старались наилучшим образом устраивать собственные жизни, мечтали о светлом будущем и надеялись на него. Но, в конечном счете, они могли только апеллировать к лицам, принимающим решения, а не заставлять их действовать определенным образом, взывая к демократическим процедурам. Историкам социальной и культурной жизни следует принять эту реальность, чтобы не выдавать желаемого за действительное [14].
Тоталитаризм, с которым советская система вступала в войну, к 1945 году претерпел сильные изменения. В тех районах страны, которые в военное время оставались под контролем Советов, крестьяне под шумок приватизировали больше коллективных земель, чем им позволяло советское законодательство [15]. Еще серьезнее официоз огорчало то, что в некоторых районах, находившихся под немецкой оккупацией, коллективные хозяйства вообще были упразднены [16]. На большей части только что присоединенных территорий (Прибалтика и Западная Украина) коллективизация вовсе не была первоочередной задачей [17]. В результате объемы частной собственности и частного производства в сельском хозяйстве по сравнению с 1939 годом заметно выросли. В городах тем временем люди начали получать садово-огородные участки, позволявшие им поддерживать свои семьи. Это ослабляло один из главных стимулов, побуждавших советских граждан в голодные годы оставаться в деревне: теперь собственное продовольствие можно было производить и в городе [18]. Черный рынок посягал на прерогативы государственной экономики, достигнув наивысшей точки своего расцвета [19]. Одновременно эволюционировала и политическая система. На самом верху окружение Сталина вернуло себе определенную инициативу, поскольку руководило военными действиями [20], а в глубинке местные чиновники ощутили вкус власти, которая пришла с утверждением более децентрализованной системы [21]. Наконец, интеллигенция, раньше остававшаяся на коротком поводке, также переживала войну как период свободы [22].
Брожение было не только интеллектуальным, но и социальным. Высшее руководство размышляло о переброске ресурсов из военной и тяжелой промышленности на производство товаров народного потребления. Оно также оценивало возможности частичного свертывания диктатуры, чтобы открыть дорогу для «социалистической демократии». Если бы подобные планы осуществились, это означало бы реальную деконструкцию сталинского «сражающегося государства» и стало бы своеобразной наградой за одержанную народом победу [23]. На нижних этажах иерархии циркулировали еще более радикальные идеи. Чиновники рассматривали проекты легализации черного рынка, которые позволили бы обложить его налогами [24]; интеллигенция надеялась на либерализацию культуры и творчества [25]; в массах ходили слухи о грядущем роспуске колхозов – возвращавшиеся с войны солдаты везли их в деревню, будоража ее [26]. Многие из этих солдат, во время войны посмотревшие на то, как живут за границей, теперь рассказывали соотечественникам о лучшей жизни, о том, насколько вольготно человеку дышится в иных местах, а иногда даже и о зарубежных политических свободах [27].
Однако все надежды оказались беспочвенными [28]. С попыткой стимулировать производство потребительских товаров покончила «холодная война». И, хотя после голода 1946–1947 годов советская экономика преодолела катастрофическую фазу [29], уровень потребления вновь снизился из-за ремилитаризации, вызванной Корейской войной [30]. Жизнь людей оставалась крайне тяжелой как в перенаселенных городах [31], так и в деревнях [32]. Колхозный режим в полном объеме восстановили в 1946 году; более того, его заново ввели на тех прежде оккупированных территориях, где колхозы были расформированы. В 1947 году массовую коллективизацию навязали недавно присоединенным к СССР территориям Западной Украины; в 1948-м прошла всесоюзная кампания по борьбе с «социальными паразитами» в деревне; с 1949-го коллективные хозяйства начали насаждать в Прибалтике [33]. Таким образом, базовая идея сталинской революции «сверху» предполагала возвращение к «старой», довоенной, версии Советского Союза образца 1939 года с ее последующим «революционным экспортом» на вновь обретенные Советами территории [34]. Параллельно восстанавливались и прочие элементы сталинского политико-экономического порядка. Черный рынок был взят под государственный контроль [35], а в ходе денежной реформы конфискации подверглось богатство, накопленное «спекулянтами» [36]. Интеллигенция была поставлена на колени в ходе кампании, направленной против «преклонения перед Западом». Это наступление на «космополитов» нередко рассматривают в качестве антисемитской акции, каковой оно, собственно, и было [37]; тем не менее его охват был шире: под удар попадали все, кто ценил заграничное или был связан с миром за пределами Советского Союза [38]. Политическая система вновь подверглась централизации, а диктатор опять, на всякий случай, начал угрожать своим приближенным террором – чтобы они не забывали, кто в доме хозяин [39]. Одним словом, довоенный сталинизм был восстановлен в полном объеме: все вернулось к прежней форме «нормальности» [40].
Сталин лично руководил всей этой реконструкцией. Для него война явилась доказательством состоятельности «революции сверху», лично им осуществленной. В годы войны этот факт затушевывался патриотическими лозунгами, призванными мобилизовать население, в лучшем случае слабо настроенное на защиту системы, безжалостно его эксплуатировавшей [41]. Тем не менее внимательный слушатель мог уловить отсылки к свершениям этой «революции сверху», например, в словах, прозвучавших в выступлении Сталина на параде, прошедшем на Красной площади 7 ноября 1941 года. Вождь сказал тогда: «Наша страна во много раз богаче теперь и промышленностью, и продовольствием, и сырьем, чем 23 года назад», в начале гражданской войны. Вождь не упомянул, что такой результат был обеспечен «сталинской революцией», но намек был вполне ясен [42]. Два года спустя он выразился еще откровеннее, заявив, что «рабочие Советского Союза, создавшие в годы мирного строительства высокоразвитую мощную социалистическую промышленность, во время Отечественной войны развернули напряженную и кипучую работу на помощь фронту, проявляя настоящий трудовой героизм». Разумеется, было ясно, что «годы мирного строительства», о которых рассуждал советский руководитель, были не такими уж и мирными – на них пришлась сталинская индустриализация 1930-х [43]. Год спустя, в очередную годовщину октябрьской революции, диктатор еще больше развил эту тему, заявив, что «советский строй» и «советское государство» смогли обеспечить снабжение армии даже в условиях вражеской оккупации богатейших районов страны. И, хотя он утверждал, что позволившая сделать это система родилась в октябрьскую революцию, все понимали, что тот тип советского строя, который существовал на деле, был создан «сталинской революцией» в начале 1930-х [44]. Подобные намеки звучали на протяжении всей войны, и часто цитируемый тост 1945 года, поднятый за простого советского человека – «за людей, которых считают “винтиками” великого государственного механизма», – так же подразумевал, что войну выиграла именно тоталитарная машина, построенная лично Сталиным и заставившая каждого работать на военное государство [45].
Базовая линия, согласно которой социалистический строй, оформившийся в 1930-е, обеспечил победу в войне, подтверждалась всеми преемниками Сталина. Несмотря на критику покойного диктатора и культа его личности, Хрущев в своей «секретной речи» 1956 года настаивал, что в целом политика советского государства всегда оставалась правильной. Без насильственной коллективизации и индустриализации, говорил он, «у нас не было бы мощной тяжелой индустрии, не было бы колхозов, мы оказались бы обезоруженными и бессильными перед капиталистическим окружением» [46]. Более того, хрущевские реформы 1950-х и начала 1960-х развертывались в тех рамках, которые были обозначены руководством страны в послевоенные годы. «Новое руководство партии во главе с Хрущевым, – пишет Александр Пыжиков, – практически полностью сохранило стратегию коммунистического строительства, сформулированную в послевоенный период» [47].
Вот эта закоснелость в догматах политэкономии 1930-х позже стала главным компонентом советской культуры победы. Ее наиболее заметным аспектом был культ войны, начавший утверждаться сразу после 1945 года, но по-настоящему расцветший гораздо позже. В нем прославлялась не просто победа, а победа советского строя. После того, как культ войны при Леониде Брежневе вошел в полную силу, этот мотив зазвучал еще громче [48]. Война представлялась главным достижением Советского Союза, постепенно вытеснявшим революцию в качестве основополагающего государственного мифа [49]. Какими бы факторами ни объяснялась победа, именно советский строй был самым главным в их ряду. Победа тем самым доказывала, что «сталинская революция» была правильным делом, а советский культ войны всячески лелеял эту идею.
Для Советов, разумеется, «война» означала Великую Отечественную войну, то есть оборонительную и победоносную войну против Германии. Другие, более проблемные, моменты Второй мировой войны игнорировались. Официальный нарратив имел местные вариации, но все они следовали генеральной схеме [50]. По мере появления новых политических веяний в догматику вносились те или иные коррективы. Так, о ведущей роли Сталина умалчивали при Хрущеве (1953–1964), но вновь заговорили при Брежневе (1964–1982). Именно в пребывание последнего на посту генерального секретаря культ войны был раздут до небывалых масштабов. При Горбачеве (1985–1991) этот нарратив расшатывался либеральными силами, что позволило услышать критические голоса. Как раз в эти годы начал вызревать альтернативный миф, подчеркивавший исключительно темные и преступные грани советского участия в войне [51].
В нынешней постсоветской России этому альтернативному нарративу дается бурный и поощряемый государством отпор – такова историографическая реакция, связанная с «превентивной контрреволюцией» президента Владимира Путина [52]. Но это уже совсем другая история, которая соединяет победу во Второй мировой войне с долгой чередой российских войн [53]. Сегодняшний культ войны остается «советским» лишь постольку, поскольку советская культура победы была и русской тоже. Между тем, пока был жив Советский Союз, миф о войне поддерживал советскую экономическую систему в такой же мере, в какой он утверждал место России как первой среди равных советских наций [54].
В то время как победа в войне цементировала всю конструкцию советской экономической системы и подкрепляла ее особым культом победителей, ставшим средоточием советского самосознания, в послевоенные годы продолжилась и малозаметная эволюция государственного управления. Дряхлеющий Сталин по-прежнему сохранял диктаторские полномочия, но за его притязаниями на тоталитарное правление тихо вызревали, с одной стороны, модель коллективного руководства, а с другой стороны, более рутинная и предсказуемая бюрократическая система. Вопрос, как эти два тренда связаны с войной, до сих пор остается предметом споров: ведь лучше понимается та история, события которой разворачиваются в верхах. Одной из граней эволюции сталинизма в 1930-е стало то, что непосредственные сподвижники вождя – «сталинская команда» – были до крайности запуганы [55]. После Большого террора 1937–1938 годов Сталин действительно стал настоящим тоталитарным диктатором, которого ничуть не стесняло даже ближайшее окружение [56]. Война, однако, оказалась слишком сложной проблемой, чтобы продолжать в том же духе, и приспешники Сталина получили значительную свободу действий в рамках управленческой системы кризисного времени [57]. В результате сложилась команда, которую диктатор после войны попытался подавить, но так и не добился в этом полного успеха [58]. Командная работа тихо продолжалась под спудом тоталитарного единоначалия, и, как только Сталин умер, его бывшие помощники были готовы подхватить власть всей группой, утвердив коллективное руководство в качестве не исключения, а нормы [59].
Этот спровоцированный войной дрейф советской системы от тоталитарного единоличного правления к коллективному руководству отражался на всей иерархии: становившаяся все более профессиональной бюрократия, работавшая по правилам и предписаниям, начинала походить на систему веберовского толка. На протяжении какого-то времени вся эта конструкция, характеризуемая исследователями как «неопатримониальная», находилась под колпаком у эксцентричного диктатора [60]. Но после его смерти довольно быстро возникла иная, более предсказуемая диктатура [61].
Отчасти это было следствием процессов, начавшихся еще до войны. Большой террор уничтожил (зачастую в прямом смысле слова) старшее поколение управленцев на всех этажах советской системы, заменив их новой порослью кадров, чьи заслуги обусловливались не революционным прошлым, а профессиональными умениями [62]. Чрезвычайная ситуация военного времени позволила этим технократам полновластно вступить в права. Далеко зашедшая децентрализация политической системы, состоявшаяся в военные годы, наделила их свободой принимать решения и преодолевать проблемы при гораздо менее строгом внешнем контроле, чем раньше. Таким образом, гражданские управленцы, менеджеры и директора вышли из войны не менее закаленными, чем армейские начальники.
Профессионализация государственного аппарата распространялась даже на отрасли, наиболее тесно связанные со сталинским тоталитаризмом. Хорошим примером здесь служат органы внутренних дел. В гражданской жизни на смену террору после 1945-го пришел регулярный, хотя и весьма жесткий, милицейский контроль [63]. Разумеется, в послевоенные годы и до самой кончины Сталина избирательный террор против политической элиты тоже никуда не исчезал: особенно впечатляюще это проявилось в так называемом «Ленинградском деле», в результате которого шесть видных партийных руководителей были приговорены к смертной казни. Тогда же значительное число их предполагаемых сторонников изгнали из города, отправили в ссылку или бросили в тюрьму. Многие из этих людей из-за репрессий умерли [64]. В целом же в послевоенные годы от 300 до 600 тысяч человек были арестованы как предатели; их судьбу разделили еще 20 тысяч старых врагов – члены прежних социалистических партий или большевистских фракций, а также «белые» контрреволюционеры. Кроме того, сотни тысяч предполагаемых или реальных врагов советской власти были депортированы с недавно присоединенных западных территорий. И тем не менее, несмотря на все это, политические чистки уже не являлись приоритетной целью силовых операций – в особенности на территории «прежнего» Советского Союза, то есть государства в границах 1939 года. В 1953 году, к концу сталинского правления, почти половину обитателей разросшегося ГУЛАГа составляли жертвы запредельно жесткого законодательства 1947 года о хищениях и кражах, а не сфабрикованных политических обвинений, как было во время Большого террора [65]. Массовая «фильтрация» репатриированных граждан и «проверка» населения, находившегося в немецкой оккупации, осуществлялись более или менее дифференцированным и упорядоченным образом. Возможно, такой результат тоже можно хотя бы отчасти объяснить упомянутой выше профессионализацией, затронувшей и юридические кадры [66].
Все это тем не менее напрямую было связано с войной, преподавшей руководству страны несколько важных уроков. Один из них заключался в том, что в период жесточайшей борьбы за выживание тотальные репрессии нежелательны [67]. Довольно скоро советским лидерам стало ясно, что объявлять предателем каждого красноармейца, попавшего в плен, абсурдно, непродуктивно и расточительно. Цифры свидетельствовали, что те, кто намеренно переходил к врагу [68] или позже сотрудничал с немцами [69], составляли явное меньшинство. При этом и на фронте, и в тылу не хватало людей. Поэтому первоначальные драконовские правила вскоре смягчили и заменили «фильтрацией» – реальной попыткой найти тех представителей меньшинства, которые активно сотрудничали с оккупантами [70]. Политическое руководство остро осознавало гигантские масштабы потерь военных лет, и это осознание заставляло более бережно подходить к человеческим ресурсам [71]. После смерти Сталина такая установка коснулась и ГУЛАГа, который был частично демонтирован и коренным образом реформирован. Этот процесс историки непосредственно связывают с разорением Второй мировой войны [72].
В некоторых случаях связь между ослаблением репрессий и войной оказывалась еще более явной. Хорошим примером здесь служит амнистия, объявленная указом от 7 июля 1945 года, по которой «в ознаменование победоносного завершения Великой Отечественной войны» освободили несколько категорий неполитических заключенных [73]. Ее итогом стало «самое крупное единовременное освобождение узников печально известных трудовых лагерей и колоний СССР, когда-либо произведенное Сталиным» [74]. Через два года была отменена смертная казнь; это решение тоже объяснили «исторической победой советского народа над врагом». Согласно указу от 26 мая 1947 года, победа продемонстрировала не только мощь советского государства, но и «исключительную преданность Советской Родине и Советскому Правительству всего населения Советского Союза» [75].
Между тем еще не наступило то время, когда можно было признать крупную социальную новацию – появление ветеранов как новой общественной группы, не предсказанное идеологами марксизма-ленинизма [76]. Предположение, что культура победы должна уделять первоочередное внимание победителям, выглядит вполне естественным – и действительно нетрудно найти многочисленные примеры этого [77]. Однако в сравнительном плане связь между победой, ее празднованием и статусом ветеранов гораздо более запутанна, чем это может показаться исходя из здравого смысла (или опыта Франции). Иногда ветераны проигравшей стороны располагают в послевоенном обществе бóльшими бонусами и льготами, нежели победители, о чем свидетельствует сопоставление Германии и Великобритании [78]. История также знает случаи – тут характерен пример Польши, – когда ветераны, проигравшие войны своих исчезнувших с политической карты стран, пользовались в послевоенное время высоким общественным положением и авторитетом [79]. Опыт Советского Союза в свою очередь является еще одним сложным случаем взаимосвязи между победой и статусом ветерана [80].
Здесь уместно еще раз напомнить, что советская культура победы была культурой победы советского строя, а не «винтиков», на которых, по словам Сталина, этот строй держался. Возвращающимся ветеранам предстояло превратиться из частей военной машины в винтики гражданского механизма. Они не рассматривались в качестве отдельной социальной группы и потому не имели никаких оснований претендовать на какие-то особые привилегии. После завершения начального этапа демобилизации (1945–1948) всякому специальному попечению о них пришел конец [81]. Только инвалиды войны сохранили право на элементарную социальную помощь, причем мизерность их льгот не могла не вынуждать их вернуться на работу – если, конечно, это вообще было возможно [82]. Многим ветеранам возвращение домой принесло горькое разочарование [83].
В глазах советских чиновников, привыкших мыслить в марксистско-ленинских терминах, особые привилегии для ветеранов не имели никакого смысла. Социализм обещал лучшую жизнь трудящимся массам, а не старым солдатам. В попечении о ветеранах чудилось что-то «фашистское» – такова одна из причин, из-за которых в СССР между двумя мировыми войнами не разрешалось организованное ветеранское движение [84]. Как объяснял один из блюстителей «идеологической чистоты», ветеранские движения в мире капитала были «империалистическими, антисоветскими и реакционными». В Советском Союзе в ветеранской организации нет необходимости, поскольку правительство заботится обо всех гражданах без исключений. По мнению партийного функционера, «попытка обособить часть советских людей (побывавших в армии) от остальных (не побывавших в армии) в особое “общество” не вызывается какой-либо необходимостью» [85].
Кроме того, имелась еще и проблема денег. В 1945 году в Советском Союзе было от 20 до 25 миллионов ветеранов, переживших войну. Государство просто не могло позволить себе установить серьезную систему льгот для такой большой группы людей. Произведя предварительную оценку расходов, необходимых для выплаты скромных пособий хотя бы тем, кто был награжден орденами и медалями, власти испытали легкий шок – в итоге эту систему так и не запустили [86]. Только к концу 1970-х, когда многие старые солдаты уже умерли, социальная поддержка ветеранов стала финансово возможной. Однако даже в тот момент, когда число остававшихся в живых фронтовиков составляло лишь девять миллионов [87], активисты, лоббирующие введение специальных льгот, остро осознавали, что «это не простой вопрос, и не легкий вопрос, и не дешевый вопрос» [88].
В конечном счете, однако, ветераны добились юридического признания своего статуса, который был законодательно закреплен в 1978 году. Это достижение явилось результатом комплексного политического процесса, включавшего несколько факторов: во-первых, постоянное давление со стороны самих ветеранов, осуществлявшееся как изнутри, так и извне их организации, созданной в 1956 году; во-вторых, повышенную чувствительность к ветеранским проблемам со стороны Брежнева, который считал себя героем-фронтовиком; в-третьих, снижение сопротивления со стороны Министерства финансов, поскольку число живых ветеранов по сравнению с 1945 годом более чем существенно сократилось. В ретроспективе правовая институционализация роли ветеранов в советском обществе может показаться вполне предопределенной, учитывая их вклад в победу, но архивные свидетельства говорят о том, что произошло это во многом случайно – в частности, одним из обстоятельств, способствовавших ветеранскому делу, стало всенародное обсуждение проекта новой советской Конституции [89].
Именно это стечение обстоятельств объясняет, почему и после принятия закона 1978 года на протяжении какого-то времени оставался нерешенным важный теоретический вопрос: каким образом в идеологически непротиворечивых терминах можно объяснить выделение ветеранов войны в качестве отдельной социальной группы? Чтобы выйти из затруднения, потребовался гений Михаила Горбачева. Этот политик сделал карьеру в комсомоле – том подразделении советского аппарата, которое было, наверное, самым безупречным в идеологическом плане [90]. Именно он предложил хитроумный способ интеграции ветеранов – теперь явно обособившихся от остального советского общества – в общий реестр марксистско-ленинских социальных групп, которые в свое время были провозглашены Сталиным «кирпичиками» советского строя: к рабочим, колхозному крестьянству и интеллигенции. Ветераны с трудом вписывались в эту конструкцию, но похожие сложности возникали и с другой весьма проблемной категорией марксистско-ленинской мысли, а именно – с нациями и народностями [91]. Горбачев ввел ветеранов в эту социологическую палитру, предложив рассматривать их как «поколение» – к началу 1980-х это, кстати, уже имело смысл, поскольку бывшие участники боевых действий понемногу умирали, а привилегии ветеранов войны теперь шаг за шагом распространялись и на прежних тружеников тыла. Таким образом, генеральный секретарь ЦК КПСС видел советское общество образца 1987 года состоящим из следующих компонентов: социальный класс («рабочий класс, колхозное крестьянство, интеллигенция»), гендер («женщины и мужчины»), этничность («нации и народности») и поколение («ветераны и молодежь»). Вот так ветераны обрели законное место в официальном порядке мироздания [92].
Несмотря на расширявшиеся с 1978 года привилегии, ветераны продолжали высказывать недовольство своим статусом. Отчасти это было обусловлено затруднениями в предоставлении обещанных им благ, неизбежными в дефицитной экономике [93]. Сочетание высокого символического статуса с материальной бедностью многих ветеранов вообще можно считать еще одним аспектом советской природы этой специфической культуры победы: она сама вызревала в условиях экономической скудости, которую 1945 год закрепил основательно и надолго. Результатом всего этого стало неуклонно накапливающееся возмущение.
Однако недовольство советских ветеранов недостаточной заботой о себе едва ли было чем-то уникальным: в среде бывших победителей оно зачастую наблюдается и в других обществах [94]. Поэтому в указанном сходстве можно было бы усмотреть один из аспектов культуры победы как таковой, взятой в самом широком смысле: похоже, победивших в войне никогда не вознаграждают в достаточной мере. Кстати, такая же картина наблюдается и среди побежденных народов: например, немецкие ветераны Первой мировой войны, для которых в Веймарской республике была разработана тщательно продуманная система социальных гарантий, не менее сильно возмущались своим положением. Парадоксальным образом их бывшие британские враги, к которым послевоенное государство относилось благожелательно, но с пренебрежением, оставались относительно удовлетворенными своей участью [95].
Сравнительный анализ помогает осознать тот факт, что пособия ветеранам имеют более важное предназначение, нежели просто послевоенное умиротворение общества. Ведь если верить процитированному выше советскому чиновнику, с подобной задачей вполне могла бы справиться и общая система социального обеспечения. Особый подход к ветеранам имел еще одну, второстепенную, функцию: он помогал обществу символически признать заслуги и страдания тех, кто за него сражался. Однако в бюрократизированных системах социального обеспечения содержались предпосылки для унижения ветеранов. Волокита, крайне запутанные процедуры, а нередко и подспудное подозрение в мошеннических манипуляциях с пособием превращали воинов-героев в просителей-жалобщиков. Именно этот побочный эффект, а не культура победы или поражения как таковая объясняет широкое недовольство в рядах ветеранов, которые обслуживались такими системами. В Советском Союзе ветераны не входили в число приоритетов государственной системы социальной помощи [96]. Они получили специальный и подтвержденный законом статус только в 1978 году, после того как уверенно встала на ноги разработанная в 1950-е универсальная модель советского социального государства [97]. Вместо того, чтобы благодарить ветеранов, советское руководство было настроено поощрять все население, помогавшее выстоять в войну. Подобный универсализм был оправдан в целом ряде отношений. Прежде всего он оказывался идеологически более приемлемым, чем особый режим, распространяющийся только на ветеранов. Ведь социализму предстояло улучшить жизнь всего трудового народа, а не только старых солдат, сражавшихся с фашистами. Ориентируясь на систему социальной поддержки, общую для всех граждан, режим выполнял обещание революции дать лучшую жизнь всему трудовому народу [98]. Кроме того, такой подход отражал и тот факт, что война причинила страдания не только тем, кто сражался на фронтах; для СССР понесенные потери гражданских лиц превышали потери военнослужащих [99]. Гражданские оказались вовлеченными в одну из самых тотальных военных кампаний за всю историю, а условия их труда и быта были исключительно суровыми – почти такими же, как в действующей армии [100].
Иными словами, вполне логично было исходить из того, что все население – за исключением предателей, сотрудничавших с врагом [101], – заслуживает государственной заботы. То был еще один аспект реплики Сталина о «винтиках», из которых состояло государство: без них, по его словам, нельзя было бы выиграть войну. Вождь был еще более откровенен в своей речи 24 мая 1945 года, где признал, что «правительство» – то есть лично он, Сталин – допустило «немало ошибок» в начале войны с Германией. Эти ошибки, по его словам, были настолько ужасны, что могли бы обойтись властям очень дорого:
«Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии» [102].
Сталин был не одинок в этом признании вклада простых людей в победу. Чиновники среднего звена, принимавшие решения о выделении жилья и других дефицитных ресурсов, тоже считали фронтовиков достойными первоочередного внимания [103]. Но оценка свершений военного времени оказывалась гораздо шире этого. Тяготы войны научили бюрократов смотреть на получателей социальных пособий не как на бездельников и тунеядцев, а как на жертв обстоятельств. Инвалидность, которая раньше вообще мало кого интересовала, теперь оказалась связанной с героизмом и самопожертвованием, что явно повысило ее статус [104]. Для позднего сталинизма, таким образом, было характерно возрождение советского дискурса социальной помощи 1920-х, от которого отказались в 1930-е. Хотя общая политика изменилась только после смерти Сталина, планы реформы начали обретать очертания уже в последние годы жизни диктатора под влиянием войны и в контексте советской культуры победы [105].
И действительно одна из самых знаковых социальных программ эпохи Хрущева – массовое жилищное строительство – стала прямым ответом на разрушения военных лет, которые привели к беспрецедентному распространению бездомности. Согласно официальным данным, уничтожению подверглись шесть миллионов домов, более 70 тысяч деревень, 1710 городов и поселков. В советской глубинке жилищный фонд не поддерживался и ветшал, а у переполнявших его жителей не было элементарных санитарных условий. 25 миллионов человек вообще остались без крова, и по меньшей мере два миллиона жили в землянках. Те, кто не смог получить место в тесных комнатах коммунальных квартир, жили в палатках, общежитиях, спали на кухнях или в коридорах [106]. При Сталине бóльшая часть работ по восстановлению жилья была предоставлена частной инициативе [107]. И хотя для страны, где любая частная деятельность сталкивалась с невероятными препятствиями, результаты оказались впечатляющими, но их все же трудно было признать достаточными [108]. Развернутая Хрущевым грандиозная программа жилищного строительства породила то, что позже назовут «хрущевскими трущобами» (или «хрущебами»), но на тот момент она действительно была «самой впечатляющей жилищной программой в мире» [109].
Массовое строительство жилья можно, вероятно, считать наиболее заметной, но далеко не единственной реформой, предпринятой Хрущевым в социальной сфере. Не менее важной стала пенсионная реформа 1956 года и ее распространение в 1964-м на сельское население [110]. Вместе они были составными частями всеобъемлющего, но явно утопического намерения обеспечить «изобилие материальных и культурных благ для всего населения» – плана «построить коммунистическое общество», сформулированного в программе Коммунистической партии Советского Союза, принятой в 1961 году [111]. Впервые эту программу начали разрабатывать сразу после победы, в 1947-м, но затем проект отложили как неосуществимый [112]. Однако с середины 1950-х она начала воплощаться в жизнь. Советская культура победы превратилась в советскую культуру социальной помощи.
Не всегда итоги войны, запросы снизу и усилия сверху переплетались столь же тесно, как было в случае с хрущевскими социальными программами. Мы уже видели, как одно из последствий недавней войны – появление новой социальной группы ветеранов – образовало мель, на которую села посудина советской идеологии. Снять ее оттуда смогли лишь гораздо позже, при Брежневе и Горбачеве. То же самое можно сказать и о наделении людей огородными и дачными участками, ставшего еще одним массовым явлением, порожденным войной. В годы военных бедствий и послевоенного восстановления государство подталкивало и предприятия, и семьи к выращиванию собственных продуктов питания и даже к содержанию собственных домашних животных. По существу, эта программа предполагала распространение на городские территории содержания собственных приусадебных участков, которое уже давно было разрешено иметь колхозникам. Массовое натуральное хозяйство, таким образом, обеспечивало выживание гражданского населения, в то время как государство могло сосредоточиться на снабжении вооруженных сил [113].
Появление этого «государства огородников», поощрявшего натуральное хозяйство и приучавшего к нему людей, было идеологическим компромиссом, порожденным войной [114]. За этой политикой, ориентированной на самодостаточную семью и сохранение, по сути, частных земельных участков, явно скрывались «мелкобуржуазные» тенденции. Неудивительно, что позже, в годы пребывания Хрущева на посту первого секретаря, отмеченные утопической тягой к «идейной безупречности», на огороды вновь начались гонения [115]. Однако брежневская пора, которая, наконец, принесла ветеранам законное признание, была отмечена и окончательной капитуляцией государства перед гражданами-садоводами. По мере того, как в 1970-е вновь напомнил о себе продовольственный дефицит, режим переходил «от неохотного принятия частных наделов к их энергичной поддержке». Причем это делалось столь решительно, что брежневская Конституция 1977 года закрепила не только право граждан на ведение сельского хозяйства для личных целей, но даже провозгласила, что «государство и колхозы оказывают содействие гражданам в ведении подсобного хозяйства» [116]. Эта культура садоводства и огородничества пережила Советский Союз. Именно продукция с приусадебных участков простых граждан позволила населению пережить катастрофический спад экономики в начале 1990-х – хотя, конечно, погружение в мирное время в ситуации послевоенного кризиса, некогда породившего массовое подсобное хозяйство, носило во многом экстремальный характер.
Таким образом, советская культура победы была противоречивой. С одной стороны, в ней заново утверждалась базовая политэкономия 1930-х и блокировались любые серьезные перемены. С другой стороны, победа смягчила отношение режима к населению, спровоцировав появление иного типа общества. Репрессии стали более предсказуемыми – и теперь их можно было избежать. Растущее благосостояние и более терпимое отношение к идеологически проблемным явлениям вроде ветеранов или подсобных хозяйств привели к оформлению более человечной, чем прежде, общественной системы, о которой сегодня многие пожилые россияне вспоминают не без ностальгии. Иначе говоря, победа, с одной стороны, закрепила экономику дефицита, но, с другой, способствовала ее трансформации в «потребительский социализм» [117].
Эти социальные, культурные, политические и экономические трансформации заняли несколько десятилетий. Их замедленная динамика прослеживается во многих примерах, приведенных в этой статье – идет ли речь о становлении культа войны, коллективного руководства, ветеранских организаций и признании их статуса, подсобных хозяйств или социального государства в целом. В полной мере все перечисленное получало признание и входило в силу только после определенной задержки. Другим примером, подтверждающим ту же мысль, можно считать День Победы 9 мая – главный праздник советского календаря. Первоначально провозглашенный нерабочим днем в годы массовой послевоенной демобилизации, он перестал отмечаться в 1947 году. Впоследствии во многих городах проводились салюты и парады, произносились речи и печатались статьи, организовывались формальные и неформальные торжества, но людям тем не менее нужно было идти на работу (много ли работы удавалось выполнить в такой день – другой вопрос) [118]. Своеобразная ситуация «рабочего праздника» сохранялась до 1965 года, когда был учрежден праздник в собственном смысле слова – то есть был возвращен выходной день. Новый статус даты был отмечен военным парадом на Красной площади, как и в 1945 году. День Победы и сегодня остается одним из важнейших гражданских праздников постсоветской России [119].
День Победы был поистине всенародным праздником. Вполне можно сказать, что возвращение выходного дня, состоявшееся в 1965 году, произошло под влиянием «низового» давления на режим. То же самое верно и в отношении других отсроченных наград за победу. Советские люди хотели иметь дачи, пенсии, жилье. Ветераны требовали уважения и социальной поддержки. «Винтики» чувствовали, что именно они выиграли войну, и, в конце концов, власти были вынуждены уступить их требованиям. Тем не менее правительство оставляло за собой право решать, какие из народных чаяний будут удовлетворены. Так, советские люди мечтали и о свободных выборах, заграничных поездках и упразднении колхозов, но подобные требования игнорировались, а озвучивавшие их мечтатели преследовались [120]. Ведь одно дело – строить социалистическое социальное государство, вполне вписывающееся в идеологические догматы, и совсем другое дело – прикасаться к самим основам экономического и политического строя. Вот так влияние войны проявлялось в контексте системы, существовавшей с 1930-х годов. Победа была советской – и такой же советской оставалась культура победы.
Авторизованный перевод с английского Екатерины Иванушкиной, преподавателя психологического факультета Самарского национального исследовательского университета имени академика С.П. Королева
[1] Настоящая статья впервые опубликована в: Edele M. The Soviet Culture of Victory // Journal of Contemporary History. 2019. Vol. 54. № 4. P. 780–798. Текст печатается с любезного разрешения редакции.
[2] Arthur W.B. Competing Technologies, Increasing Returns, and Lock-In by Historical Events // The Economic Journal. 1989. № 99. P. 116–131.
[3] См.: Schivelbusch W. Die Kultur der Niederlage. Der amerikanische Süden 1865, Frankreich 1871, Deutschland 1918. Berlin: Alexander Fest Verlag, 2001.
[4] Edele M. Stalinist Society: 1928–1953. Oxford: Oxford University Press, 2011. Ch. 8, особенно p. 210.
[5] Tzabar S. The White Flag Principle: How to Lose a War (and Why). New York: Simon and Schuster, 2002.
[6] Kornai J. The Economics of Shortage. Amsterdam: North-Holland, 1980; см. также обзор экономической истории Советского Союза: Nove A. An Economic History of the USSR, 1917–1991. London: Penguin Books, 1992; Hanson P. The Rise and Fall of the Soviet Economy: An Economic History of the USSR from 1945. London: Routledge, 2003.
[7] Lovell S. The Shadow of War: Russia and the USSR 1941 to the Present. Oxford: Wiley-Blackwell, 2010.
[8] Edele M. The Impact of War and the Costs of Superpower Status // The Oxford Handbook of Modern Russian History (www.oxfordhandbooks.com/view/10.1093/oxfordhb/9780199236701.001.0001/oxfordhb-9780199236701-e-028).
[9] Idem. Soviet Veterans of the Second World War. A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941–1991. Oxford: Oxford University Press, 2008.
[10] Madison B.Q. Social Welfare in the Soviet Union. Stanford: Stanford University Press, 1968.
[11] Gorlizki Y. Stalin’s Cabinet; the Politburo and Decision Making in the Post-War Years // Europe-Asia Studies. 2001. Vol. 53. № 2. P. 291–313; Gorlizki Y., Khlevniuk O. Cold Peace: Stalin and the Soviet Ruling Circle, 1945–1953. Oxford; New York: Oxford University Press, 2004.
[12] Shearer D.R. Policing Stalin’s Socialism: Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven; London: Yale University Press, 2009.
[13] Lovell S. Summerfolk: A History of the Dacha, 1719–2000. Ithaca: Cornell University Press, 2003; Ledeneva A. Russia’s Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.
[14] Об этом см. также: Edele M. The Soviet Union: A Short History. Hoboken: John Wiley & Sons, 2019.
[15] Вербицкая О.М. Российское крестьянство: от Сталина к Хрущеву, середина 40-х – начало 60-х годов. М.: Наука, 1992. С. 69; Filtzer D. Wirtschaft und Gesellschaft in der Nachkriegszeit // Plaggenborg S. (Hrsg.). Handbuch der Geschichte Russlands. Bd. 5. 1945–1991: Vom Ende des Zweiten Weltkriegs bis zum Zusammenbruch der Sowjetunion. 1. Halbband. Stuttgart: Anton Hiersemann, 2002. S. 78–130; Levesque J. Into the Grey Zone: Sham Peasants and the Limits of the Kolkhoz Order in the Post-War Russian Village, 1945–1953 // Fürst J. (Ed.). Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention. London; New York: Routledge, 2006. P. 103–119.
[16] Enstad J.D. Soviet Russians under Nazi Occupation. Fragile Loyalties in World War II. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 49, 113–130.
[17] Statiev A. The Soviet Counterinsurgency in the Western Borderlands. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. P. 41, 142—143.
[18] Edele M. Stalinist Society… P. 57—58, 207–208.
[19] Hessler J. A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917–1953. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2004. Ch. 6; Jones J. People without a Definite Occupation: The Illegal Economy and ‘Speculators’ in Rostov-on-the-Don, 1943–1948 // Raleigh D.J. (Ed.). Provincial Landscapes: Local Dimensions of Soviet Power, 1917–1953. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2001. P. 236–254.
[20] Fitzpatrick S. On Stalin’s Team. The Years of Living Dangerously in Soviet Politics. Princeton: Princeton University Press, 2015. Ch. 6.
[21] О диалектике централизации и децентрализации советской системы в годы войны см.: Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front, 1941–1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London; New York: Longman, 1991. Ch. 11.
[22] Bonwetsch B. War as a «Breathing Space»: Soviet Intellectuals and the «Great Patriotic War» // Thurston R.W., Bonwetsch B. (Eds.). The People’s War: Responses to World War II in the Soviet Union. Urbana; Chicago: University of Illinois Press, 2000. P. 137–153. О культурном производстве во время войны см. также: Stites R. Culture and Entertainment in Wartime Russia. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1995. Более скептический взгляд на эту проблему см. в работе: Berkhoff K.C. Motherland in Danger: Soviet Propaganda during World War II. Cambridge: Harvard University Press, 2012.
[23] Пыжиков А.В. Советское послевоенное общество и предпосылки хрущевских реформ // Вопросы истории. 2002. № 2. С. 33–43.
[24] Hessler J. A Postwar Perestroika? Toward a History of Private Trade Enterprise in the USSR // Slavic Review. 1998. Vol. 57. № 3. P. 516–542; Idem. Postwar Normalization and Its Limits in the USSR: The Case of Trade // Europe-Asia Studies. 2001. Vol. 53. № 3. P. 445–471.
[25] Zubkova E. Russia after the War: Hopes, Illusions, and Disappointments, 1945–1957. Armonk: M.E. Sharpe, 1998. Ch. 9.
[26] Edele M. Veterans and the Village: The Impact of Red Army Demobilization on Soviet Urbanization, 1945–1955 // Russian History. 2009. Vol. 36. № 2. P. 159–182; Johnston T. Being Soviet: Identity, Rumour, and Everyday Life under Stalin, 1939–1953. Oxford: Oxford University Press, 2011. P. 74–75, 136.
[27] Edele M. More than Just Stalinists: The Political Sentiments of Victors, 1945–1953 / Fürst J. (Ed.). Late Stalinist Russia… P. 167–191.
[28] О больших надеждах и горьких разочарованиях послевоенных лет см.: Зубкова Е. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945–1953. М.: РОССПЭН, 2000. Общий обзор политической истории этих лет можно найти в работе: Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945–1991. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2000. С. 10–84.
[29] Filtzer D. The Standard of Living of Soviet Industrial Workers in the Immediate Postwar Period, 1945–1948 // Europe-Asia Studies. 1999. Vol. 51. № 6. P. 1013–1038; Idem. The 1947 Food Crisis and Its Aftermath: Worker and Peasant Consumption in Non-Famine Regions of RSFSR // Filtzer D., Goldman W.Z., Kessler G., Pirani S. (Eds.). A Dream Deferred: New Studies in Russian and Soviet Labour History. Bern; New York: Peter Lang, 2008. P. 343–383.
[30] Хлевнюк О.В., Горлицкий Й. Холодный мир. Сталин и завершение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2011. С. 232.
[31] Filtzer D. Soviet Workers and Late Stalinism: Labour and the Restoration of the Stalinist System after World War II. Cambridge: Cambridge University Press, 2002; Idem. The Hazards of Urban Life in Late Stalinist Russia: Health, Hygiene, and Living Standards, 1943–1953. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.
[32] Lévesque J. «Part-Time Peasants»: Labour Discipline, Collective Farm Life, and the Fate of Soviet Socialized Agriculture after the Second World War, 1945–1953. Ph.D. dissertation. University of Toronto, 2003.
[33] Idem. Exile and Discipline: The June 1948 Campaign Against Collective Farm Shirkers’ // The Carl Beck Papers in Russian & East European Studies. 2006. № 1708; Idem. «Part-Time Peasants»… Ch. 2–3; Statiev A. Op. cit. P. 157–161; Зубкова Е.Ю. Прибалтика и Кремль. 1940–1953. М.: РОССПЭН, 2008. С. 165–190.
[34] Gross J.T. Revolution from Abroad: The Soviet Conquest of Poland’s Western Ukraine and Western Belorussia. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2002.
[35] Отчеты спецслужб о ликвидации спекуляции в 1947 году см. в сталинских досье: Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. Р-9401. Оп. 1. Д. 171. Л. 444–464, 471–486, 499–509.
[36] Советская жизнь, 1945–1953 / Под ред. Е.Ю. Зубковой и др. М.: Издательство МГУ, 2003. С. 553–581.
[37] Костырченко Г. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2003.
[38] Starr S.F. Red and Hot: The Fate of Jazz in the Soviet Union, 1917–1991. New York: Limelight Editions, 1994. Ch. 10; Krementsov N. Stalinist Science. Princeton: Princeton University Press, 1997; Tomoff K. Creative Union: The Professional Organization of Soviet Composers, 1939–1953. Ithaca: Cornell University Press, 2006. Ch. 6; Fürst J. Stalin’s Last Generation: Soviet Post-War Youth and the Emergence of Mature Socialism. Oxford: Oxford University Press, 2010. P. 78–86.
[39] Gorlizki Y., Khlevniuk O. Op. cit. Ch. 1; Fitzpatrick S. On Stalin’s Team… Ch. 7, 8.
[40] Fitzpatrick S. Postwar Soviet Society: The «Return to Normalcy», 1945–1953 // Linz S.J. (Ed.). The Impact of World War II on the Soviet Union. Totowa: Rowman & Allanheld, 1985. P. 129—156.
[41] О мобилизации национализма см.: Brandenberger D.L., Dubrovsky A.M. «The People Need a Tsar»: The Emergence of National Bolshevism as Stalinist Ideology, 1931–1941 // Europe-Asia Studies. 1998. Vol. 50. № 5. P. 873–892; Brandenberger D.L. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity, 1931–1956. Cambridge: Harvard University Press, 2002; Idem. Propaganda State in Crisis. Soviet Ideology, Indoctrination, and Terror under Stalin, 1927–1941. New Haven: Yale University Press, 2011. О мобилизационном дискурсе военного времени см.: Edele M. Paper Soldiers: The World of the Soldier Hero According to Soviet Wartime Posters // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1999. Bd. 47. № 1. S. 89–108; Kirschenbaum L.A. Our City, Our Hearths, Our Families: Local Loyalties and Private Life in Soviet World War II Propaganda // Slavic Review. 2000. Vol. 59. № 4. P. 825–847; Berkhoff K.C. Op. cit. О двусмысленности народной лояльности во время войны см.: Ермолов И. Три года без Сталина. Оккупация. Советские граждане между нацистами и большевиками, 1941–1944. М.: Центрполиграф, 2010. С. 381; Edele M. What Are We Fighting For? Loyalty in the Soviet War Effort, 1941–1945 // International Labor and Working-Class History. 2013. Vol. 84. P. 248–268; «Свершилось. Пришли немцы!» Идейный коллаборационизм в СССР в период Великой Отечественной войны / Под ред. О.В. Будницкого. М.: РОССПЭН, 2012; Budnitskii O. The Great Patriotic War and Soviet Society: Defeatism, 1941–1942 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2014. Vol. 15. № 4. P. 767–797; Bernstein S. Rural Russia on the Edges of Authority: Bezvlastie in Wartime Riazan’, November–December 1941 // Slavic Review. 2016. Vol. 75. № 3. P. 560–582; Edele M. Stalin’s Defectors: How Red Army Soldiers became Hitler’s Collaborators, 1941–1945. Oxford: Oxford University Press, 2017; Enstad J.D. Op. cit.
[42] Речь Председателя Государственного Комитета Обороны и Народного Комиссара Обороны товарища И.В. Сталина на Красной площади в день XXIV годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции // Правда. 1941. 8 ноября. С. 1.
[43] Доклад Председателя Государственного Комитета Обороны товарища И.В. Сталина на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями города Москвы 6 ноября 1943 года // Правда. 1943. 7 ноября. С. 1—2.
[44] Доклад Председателя Государственного Комитета Обороны товарища И.В. Сталина на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями города Москвы 6 ноября 1944 года // Правда. 1944. 7 ноября. С. 1.
[45] Прием в Кремле в честь участников парада Победы // Правда. 1945. 27 июня. С. 2.
[46] Хрущев Н.С. Доклад на закрытом заседании ХХ съезда КПСС «О культе личности и его последствиях». М.: Госполитиздат, 1959. С. 9.
[47] Пыжиков А.В. Указ. соч. С. 33–43.
[48] Tumarkin N. The Living & the Dead: The Rise and Fall of the Cult of World War II in Russia. New York: Basic Book, 1994.
[49] Weiner A. The Making of a Dominant Myth: The Second World War and the Construction of Political Identities within the Soviet Polity // The Russian Review. 1996. Vol. 55. № 4. P. 647–648; Idem. Making Sense of War. The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton: Princeton University Press, 2000.
[50] Kirschenbaum L.A. The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941–1995: Myth, Memories, and Monuments. Cambridge: Cambridge University Press, 2006; Qualls K. From Ruins to Reconstruction: Urban Identity in Soviet Sevastopol after World War II. Ithaca: Cornell University Press, 2009; Davis V. Myth Making in the Soviet Union and Modern Russia: Remembering World War II in Brezhnev’s Hero City. London: I.B. Taurus, 2018.
[51] Davies R.W. Soviet History and the Gorbachev Revolution. Houndmills: Macmillan, 1989. P. 100–114; Idem. Soviet History in the Yeltsin Era. Houndmills: Macmillan, 1997; Bonwetsch B. Der «Große Vaterländische Krieg» und seine Geschichte // Geyer D. (Hrsg.). Die Umwertung der sowjetischen Geschichte. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1991. S. 167–187; Youngblood D.J. Russian War Films: On the Cinema Front, 1914–2005. Lawrence: University Press of Kansas, 2007; Sherlock T. Historical Narratives in the Soviet Union and Post-Soviet Russia: Destroying the Settled Past, Creating an Uncertain Future. New York: Palgrave Macmillan, 2007; Копосов Н. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011; Norris S. Blockbuster History in the New Russia: Movies, Memory, and Patriotism. Bloomington: Indiana University Press, 2012. Ch. 6; Jones P. Myth, Memory, Trauma: Rethinking the Stalinist Past in the Soviet Union, 1953–1970. New Haven: Yale University Press, 2013.
[52] Horvath R. Putin’s «Preventive Counter-Revolution»: Post-Soviet Authoritarianism and the Spectre of Velvet Revolution // Europe-Asia Studies. 2011. Vol. 63. № 1. P. 1–25; Edele M. Fighting Russia’s History Wars: Vladimir Putin and the Codification of World War II // History and Memory. 2017. Vol. 29. № 2. P. 90–124.
[53] Carleton G. Russia: The Story of War. Cambridge: The Belknap Press of Harvard University Press, 2017.
[54] Hosking G. The Second World War and Russian National Consciousness // Past and Present. 2002. Vol. 175. P. 162–186.
[55] Wheatcroft S.G. From Team-Stalin to Degenerate Tyranny // Rees E.A. (Ed.). The Nature of Stalin’s Dictatorship: The Politburo, 1924–1953. Houndmills: Palgrave Macmillan, 2003. P. 79–107.
[56] Khlevniuk O.V. Master of the House: Stalin and His Inner Circle. New Haven: Yale University Press, 2009. Ch. 5, 6.
[57] Lieberman S.R. Crisis Management in the USSR: The Wartime System of Administration and Control // Linz S.J. (Ed.). Op. cit. P. 59–76; Черепанов В.В. Власть и война: сталинский механизм государственного управления в Великой Отечественной войне. М.: Известия, 2006.
[58] Gorlizki Y., Khlevniuk O. Op. cit.
[59] Fitzpatrick S. On Stalin’s Team…
[60] Gorlizki Y. Ordinary Stalinism: The Council of Ministers and the Soviet Neopatrimonial State, 1946–1953 // The Journal of Modern History. 2002. Vol. 74. № 4. P. 699–736.
[61] Shlapentokh A. A Normal Totalitarian Society: How the Soviet Union Functioned and How It Collapsed. Armonk: Sharpe, 2001.
[62] Berliner J.S. Factory and Manager in the USSR. Cambridge: Harvard University Press, 1957.
[63] Shearer D.R. Policing Stalin’s Socialism: Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven: Yale University Press, 2009. Ch. 12.
[64] Пихоя Р.Г. Указ. соч. С. 10–84.
[65] Pentner T. Local Collaborators on Trial: Soviet War Crimes Trials under Stalin, 1943–1953 // Cahiers du Monde Russe. Vol. 49. № 2. 2008. Р. 341–364; Edele M. Stalin’s Defectors… P. 140–141; Idem. Soviet Liberations and Occupations, 1939–1949 // Bosworth R., Maiolo J. (Eds.). The Cambridge History of the Second World War. Cambridge: Cambridge University Press, 2015. P. 487–506; Zubkova E. The Soviet Regime and Soviet Society in the Postwar Years: Innovations and Conservatism, 1945–1953 // Journal of Modern European History. 2004. Vol. 2. № 1. P. 144–145; Пихоя Р.Г. Указ. соч. C. 35–43, 50–54, 56–58; Davies R.W. Soviet Economic Development from Lenin to Khrushchev. Cambridge: Cambridge University Press, 1998; Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма Июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. В. Наумова, Ю. Сигачева. М.: МФД, 1999. С. 19.
[66] Solomon P.H. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge: Cambridge University Press, 1996; Boeckh K. Stalinismus in der Ukraine: Die Rekonstruktion des sowjetischen Systems nach dem Zweiten Weltkrieg. Wiesbaden: Harrassowitz, 2007. S. 291–327; Говоров И.В. Фильтрация советских репатриантов в 1940-е годы ХХ века. Цели, методы, итоги // Cahier du Monde Russe. Vol. 49. 2008. № 2–3. P. 365–382; Voisin V. L’URSS contre ses traîtres: l’épuration soviétique (1941–1955). Paris: Publication de la Sorbonne, 2015.
[67] Не все историки согласны с этим. См., например: Baberowski J. Verbrannte Erde: Stalins Herrschaft der Gewalt. München: C.H. Beck, 2012.
[68] Edele M. Stalin’s Defectors… P. 205.
[69] О том, что большинство советских военнопленных неохотно сотрудничали с немцами, см., например: Доклад Политуправления Первого Белорусского фронта от 21 марта 1945 года. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 17. О. 125. Д. 323. Л. 37–42.
[70] Об эволюции этой политики см.: Арзамаскин Ю.Н. Заложники Второй мировой войны: репатриация советских граждан в 1944–1953 годах. М.: Вече, 2001.
[71] Nakachi M. Population, Politics and Reproduction: Late Stalinism and Its Legacy // Fürst J. (Ed.). Late Stalinist Russia… P. 167–191; Idem. N.S. Khrushchev and the 1944 Soviet Family Law: Politics, Reproduction, and Language // East European Politics and Societies. 2006. Vol. 20. № 1. P. 40–68; Idem. Replacing the Dead: The Politics of Reproduction in the Postwar Soviet Union, 1944–1955. Ph.D. dissertation. University of Chicago, 2008.
[72] Hardy J.S. The Gulag after Stalin: Redefining Punishment in Khrushchev’s Soviet Union, 1953—1964. Ithaca: Cornell University Press, 2016. P. 8; Elie M. Khrushchev’s Gulag: The Soviet Penitentiary System after Stalin’s Death, 1953–1964 // Kozlov D., Gilburd E. (Eds.). The Thaw: Soviet Society and Culture during the 1950s and 1960s. Toronto: University of Toronto Press, 2013. P. 109–142; Barenberg A. Gulag Town, Company Town: Forced Labor and Its Legacy in Vorkuta. New Haven: Yale University Press, 2014.
[73] Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии в связи с победой над гитлеровской Германией» от 7 июля 1945 года // Правда. 1945. 8 июля. С. 1.
[74] Alexopoulos G. Amnesty 1945: The Revolving Door of Stalin’s Gulag // Slavic Review. 2005. Vol. 64. № 2. P. 278.
[75] Указ Президиума Верховного Совета «Об отмене смертной казни» от 26 мая 1947 года // // Правда. 1947. 27 мая. С. 1.
[76] Советская жизнь, 1945–1953. С. 308–332; Edele M. Soviet Veterans as an Entitlement Group, 1945–1955 // Slavic Review. 2006. Vol. 65. № 1. P. 111–137.
[77] Prost A. Les Anciens Combattants et la société française, 1914–1939. Paris: Presses de la FNSP, 1977.
[78] Cohen D. The War Come Home: Disabled Veterans in Britain and Germany, 1914–1939. Berkeley: University of California Press, 2001. О выдающемся положении немецких ветеранов после Второй мировой войны см.: Diehl J. The Thanks of the Fatherland: German Veterans after the Second World War. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1993; Biess F. Homecomings: Returning POWs and the Legacies of Defeat in Postwar Germany. Princeton: Princeton University Press, 2006; Schwelling B. Heimkehr – Erinnerung – Integration: der Verband der Heimkehrer, die ehemaligen Kriegsgefangenen und die westdeutsche Nachkriegsgesellschaft. Paderborn: F. Schöningh, 2010.
[79] Eichenberg J. Kämpfen für Frieden und Fürsorge. Polnische Veteranen des Ersten Weltkriegs und ihre internationalen Kontakte, 1918–1939. München: Oldenburg, 2011.
[80] Подробнее об этих проблемах см. материалы «круглого стола»: Huxford G., Alcalde A., Baines G., Burtin O., Edele M. Writing Veterans’ History: A Roundtable on Twentieth-Century Conflict and the Veteran // War & Society. 2019. Vol. 38. № 2. P. 115–138.
[81] Edele M. Soviet Veterans of the Second World War… Ch. 8.
[82] Fieseler B. The Bitter Legacy of the «Great Patriotic War»: Red Army Disabled Soldiers under Late Stalinism // Fürst J. (Ed.). Late Stalinist Russia… P. 46–61; Idem. The Soviet Union’s «Great Patriotic War» Invalids: The Poverty of a New Status Group’ // Comparativ Zeitschrift für Globalgeschichte und Vergleichende Gesellschaftsforschung. 2010. Bd. 20. № 5. S. 34–49.
[83] Dale R. Demobilized Veterans in Late Stalinist Leningrad: Soldiers to Civilians. London: Bloomsbury Academic, 2015.
[84] Fitzpatrick S. The Legacy of the Civil War // Rosenberg W., Koenker D.P., Suny R.G. (Eds.). Party, State, and Society in the Russian Civil War: Explorations in Social History. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1989. P. 393.
[85] Георгий Александров — Андрею Жданову. По поводу письма т. Барыкина, 1946. РГАСПИ. Ф. 17. О. 125. Д. 391. Л. 74–76. В этом документе говорилось, что «американское общество ветеранов войны имеет явно реакционную сущность», а программа его «явно империалистическая и антисоветская» и что «в других зарубежных странах подобные организации, за редким исключением, имеют также реакционную направленность».
[86] Edele M. Soviet Veterans of the Second World War… P. 191–194.
[87] Ibid. P. 217.
[88] См. выступление Павла Батова, председателя Советского комитета ветеранов войны (СКВВ), на пленуме СКВВ 23 октября 1977 года (ГАРФ. Ф. Р-9541. О. 1. Д. 1484. Л. 132).
[89] Edele M. Soviet Veterans of the Second World War… P. 202–207; Idem. Collective Action in Soviet Society: The Case of War Veterans // Tomoff K., Hessler J., Alexopoulos G. (Eds.). Writing the Stalin Era: Sheila Fitzpatrick and Soviet Historiography. New York: Palgrave Macmillan, 2011.
[90] Mitrokhin N. «Strange People» in the Politburo: Institutional Problems and the Human Factor in the Economic Collapse of the Soviet Empire // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2009. Vol. 10. № 4. P. 869–896.
[91] В ряду наиболее значимых исследований, посвященных тому, как Советы решали проблему «наций» и «народностей», см.: Pipes R. The Formation of the Soviet Union: Communism and Nationalism, 1917–1923. Cambridge: Harvard University Press, 1997; Slezkine Y. The Soviet Union as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 414–452; Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001. Общий обзор советских исследований в этой сфере см. в работе: Smith J. Red Nations: The Nationalities Experience in and after the USSR. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.
[92] Доклад Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева на Пленуме Центрального Комитета КПСС 27 января 1987 года // Правда. 1987. 28 января. С. 2–3.
[93] Edele M. Soviet Veterans of the Second World War… P. 211–213.
[94] Crotty M., Edele M. Total War and Entitlement: Towards a Global History of Veteran Privilege // Australian Journal of Politics & History. 2013. Vol. 59. № 1. P. 15–32.
[95] Cohen D. Op. cit.
[96] Geyer M. Ein Vorbote des Wohlfahrtsstaates: Die Kriegsopferversorgung in Frankreich, Deutschland und Großbritannien nach dem ErstenWeltkrieg // Geschichte und Gesellschaft. 1983. № 9. S. 230—277; Skocpol T. Protecting Soldiers and Mothers: The Political Origins of Social Policy in the United States. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 1992.
[97] Edele M. Veterans and the Welfare State: World War II in the Soviet Context // Comparativ Zeitschrift für Globalgeschichte und vergleichende Gesellschaftsforschung. 2011. Bd. 20. № 5. S. 18–33.
[98] Сказанное означает, что я не согласен с теми авторами, которые, принимая риторику за реальность, утверждают, что советское социальное государство начало развиваться уже в 1930-х годах. См., например: Hoffmann D.L. Cultivating the Masses: Modern State Practices and Soviet Socialism, 1914–1939. Ithaca: Cornell University Press, 2011.
[99] Вербицкая О.М. Людские потери в годы Великой Отечественной войны. Территория и население после войны // Население России в XX веке. Исторические очерки. М.: РОССПЭН, 2001. Т. 2 («1940–1959 гг.»). С. 128–165; Ellman M., Maksudov S. Soviet Deaths in the Great Patriotic War: A Note // Europe-Asia Studies. 1994. Vol. 46. № 4. 1994. P. 671–680; Гриф секретности снят. Потери Вооруженных Сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах. Статистическое исследование / Под ред. Г.Ф. Кривошеева. М.: Военное издательство, 1993.
[100] Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front, 1941–1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. New York: Longman, 1991; Goldman W.Z., Filtzer D.A. (Eds.). Hunger and War: Food Provisioning in the Soviet Union during World War II. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 2015.
[101] Burds J. «Turncoats, Traitors, and Provocateurs»: Communist Collaborators, the German Occupation, and Stalin’s NKVD, 1941–1943 // East European Politics and Societies and Cultures. 2017. № 20. P. 1–33.
[102] Выступление товарища И.В. Сталина на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии, 24 мая 1945 года // Правда. 1945. 25 мая. С. 1.
[103] Edele M. Soviet Veterans of the Second World War… P. 133, 195–196; Manley R. To the Tashkent Station: Evacuation and Survival in the Soviet Union at War. Ithaca: Cornell University Press, 2009. P. 260–262.
[104] Shaw C.L. Deaf in the USSR: Marginality, Community, and Soviet Identity, 1917–1991. Ithaca: Cornell University Press, 2017. Ch. 3.
[105] Zubkova E. The Soviet Regime and Soviet Society in the Postwar Years…; Smith M.B. Property of Communists: The Urban Housing Program from Stalin to Khrushchev. DeKalb: University of Northern Illinois Press, 2010; Galmarini-Kabala M.C. The Right to Be Helped: Deviance, Entitlement, and the Soviet Moral Order. DeKalb: University of Northern Illinois Press, 2016.
[106] Великая Отечественная война. 1941–1945. Военно-исторические очерки. Кн. 4: Народ и война. М.: Наука, 1999. С. 294; Filtzer D. Standard of Living versus Quality of Life: Struggling with the Urban Environment in Russia during the Early Years of Post-War Reconstruction // Fürst J. (Ed.). Late Stalinist Russia… P. 81–102.
[107] Smith M.B. Individual Forms of Ownership in the Urban Housing Fund of the USSR, 1944–1964 // Slavonic and East European Review. 2008. Vol. 86. № 2. P. 283–305.
[108] Edele M. Stalinist Society… P. 201–202.
[109] Smith M.B. Property for Communists… Р. 21; см. также: Harris S.E. Communism on Tomorrow Street: Mass Housing and Everyday Life after Stalin. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2013; Attwood L. Gender and Housing in Soviet Russia: Private Life in a Public Space. Manchester: Manchester University Press, 2010. Ch. 8–9; Varga-Harris C. Stories of House and Home: Soviet Apartment Life during the Khrushchev Years. Ithaca: Cornell University Press, 2015.
[110] Smith M.B. The Withering Away of the Danger Society: The Pensions Reform of 1956 and 1964 in the Soviet Union // Social Science History. 2015. Vol. 39. № 1. P. 129–148.
[111] Программа Коммунистической партии Советского Союза. Принята XXII съездом КПСС в 1961 году. М.: Политиздат, 1961. С. 61–62.
[112] Пыжиков А.В. Указ. соч. С. 41–42.
[113] Lovell S. Summerfolk… P. 163–178; Moskoff W. The Bread of Affliction: The Food Supply in the USSR during World War II. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. У этих усилий была определенная довоенная база: Edele M. Stalinist Society… P. 7–8.
[114] Hachten P.C. Separate yet Governed: The Representation of Soviet Property Relations in Civil Law and Public Discourse // Siegelbaum L. (Ed.). Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia. New York; Houndsmills: Palgrave Macmillan, 2006. P. 65–82, 74–76.
[115] Пихоя Р.Г. Указ. соч. C. 173–176; Lovell S. Summerfolk… P. 178–185.
[116] Shlapentokh V. Public and Private Life of the Soviet People: Changing Values in Post-Stalin Russia. Oxford: Oxford University Press, 1989. P. 161 (здесь цитируется статья 13 Конституции СССР 1977 года. – Примеч. ред.).
[117] Millar J.R. The Little Deal: Brezhnev’s Contribution to Acquisitive Socialism // Slavic Review. 1985. Vol. 44. № 4. P. 694–706.
[118] См., например, освещение в газете «Правда» праздников Победы в 1949-м, 1950-м и 1951 годах. Подробное исследование того, как День Победы отмечался между 1947-м и 1965 годами, еще предстоит осуществить.
[119] Norris S.M. Memory for Sale: Victory Day 2010 and Russian Remembrance // Soviet & Post-Soviet Review. 2011. Vol. 38. № 2. P. 201–229.
[120] Edele M. More than Just Stalinists… P. 167–191; Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде / Под ред. В.А. Козлова, С.В. Мироненко. М.: Демократия, 1999.