Размышления о Второй мировой войне и ее поджигателях
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2020
Игорь Иванович Долуцкий (р. 1954) – историк.
[стр. 24—46 бумажной версии номера]
Есть примечательные фотографии. Риббентроп и Сталин в Москве: Сталин смеется, как будто счастлив. Риббентроп и Гитлер в Берлине: Гитлер в восторге, как будто теперь весь мир у него в кармане. На этих памятных фото советский вождь, который заранее «решил, что обманет Гитлера», а теперь «ходил гоголем, задрав нос, и повторял: “Ну и надул я Гитлера. Надул Гитлера!”» [1].
«Эта война была детищем Гитлера в самом широком смысле: его политика последних лет, весь его жизненный путь были сориентированы на нее, – пишет Иоахим Фест. – Вопрос, кто виновен во Второй мировой войне, совершенно очевиден; тем не менее порой предпринимаются попытки при помощи надуманных схем представить его как дискуссионную проблему. В этих случаях объективность суждений историка приносится в жертву апологетике или же склонности испытать остроту ума» [2]. Тем не менее, как подчеркивал Карл Поппер, «не может быть истории “прошлого в том виде, как оно действительно имело место”, возможны только исторические интерпретации, и ни одна из них не является окончательной. Каждое поколение имеет право по-своему интерпретировать историю, и не только имеет право, а в каком-то смысле и обязано это делать, чтобы удовлетворить свои насущные потребности». Более того, он даже настаивал: «История политической власти есть не что иное, как история международных преступлений и массовых убийств. […] Такой истории обучают в школах и при этом превозносят как ее героев некоторых величайших преступников» [3]. Как мне представляется, с Гитлером в этом отношении все ясно. Тут вопросов нет, его «дело» рассмотрел Нюрнбергский трибунал. Но иных дел в производстве трибунала, собственно, и не было. И поэтому в возможном поиске каких-то иных ответственных нет ни пересмотра нюрнбергских выводов, ни отказа от них. Тем более, что расширение круга подозреваемых нисколько не смягчает вину Германии и не затрагивает итогов войны.
От тайги до британских морей
Гитлер между тем уже в «Директиве № 1 о ведении войны», приказывая напасть на Польшу, подчеркивал: «На Западе ответственность за открытие военных действий следует однозначно возложить на Англию и Францию» [4]. Что, собственно, и сделал Сталин в газете «Правда» 30 ноября 1939 года, причем вполне недвусмысленно: «Не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну». Интересно сопоставить его идеи с тем, как события 1938–1939 годов трактовались в советском учебнике эпохи застоя:
«Политика правящих кругов Англии, Франции и США была направлена на подталкивание агрессоров на войну против СССР. […] Отсюда вытекала политика уступок, поощрения агрессоров и “невмешательства” в их преступные действия. […] Подстрекаемые империалистами Англии, Франции и США, а также гитлеровской Германией, японские милитаристы начали военные действия. […] Перед нашей страной стояла задача расстроить коварные планы поджигателей войны» [5].
То есть после коалиционной войны, после победы Объединенных наций, после Нюрнберга советские бойцы идеологического фронта по-прежнему клеймили союзников позором и нехорошими словами. В этой связи нет смысла углубляться в историографические дебри, поскольку основные факты известны. Меня больше интересует отечественное историческое сознание, а оно прежде всего формируется телепрограммами и фильмами, школой и семьей – причем в основе этих процессов лежат выступления тов. Сталина, их изложение в «правдах-известиях» и последующие переложения в учебниках. Преподавательский опыт подтверждается и социологической констатацией:
«Фундаментальный анализ и историческая оценка советской эпохи тоталитаризма, объективная и полная история Второй мировой войны и советской политики в отношении стран Восточной Европы и Прибалтики, передел Европы – все это остается […] уделом немногих профессиональных гуманитариев. “Спрос” на это знание со стороны общества и системы образования едва ли можно считать заметным и значительным. […] Транслируемые СМИ оценки этих событий сегодня уже мало чем отличаются от оценок времен советской пропаганды, без видимого сопротивления принимаются на веру и поддерживаются большинством» [6].
Уже в 2007 году, отвечая на вопрос «Слышали ли вы о секретных протоколах к пакту о ненападении между фашистской Германией и СССР?», в возрастной группе 18–24-летних что-то слышали и думают, что таковые протоколы имелись в действительности, 35% респондентов; не слышали – 39%, ничего не знают об этом 17% [7]. Но чему же удивляться, если даже Вячеслав Молотов, который лично эти документы подписывал, категорически отказывался в этом признаваться? «Что за секретный протокол был подписан во время переговоров с Риббентропом в 1939 году? – Не помню… Нет, нет никаких секретных» [8].
В каждой своей речи 1941–1943 годов Верховный главнокомандующий, объясняя причины очередных «наших временных неудач», вбивал одну и ту же мысль: мы миролюбивая страна, такие всегда меньше других готовы к войнам; а самое главное – нет в Европе второго фронта, одни мы воюем. Так до сих пор и значится. Кстати, тем самым Сталин фактически давал понять, что без «второго», то есть в одиночку, мы не справляемся. Во всяком случае летом 1944 года он признал: «Не может быть сомнения, что без организации второго фронта в Европе […] наши войска не смогли бы в такой короткий срок сломить сопротивление немецких войск и вышибить их из пределов Советского Союза» [9]. Но сталинские откровения в учебники не попали и в исторической памяти не осели. Опросы «Левада-центра» в 1991–2007 годах показывают, что в среднем две трети опрошенных думали, что СССР мог победить «в этой войне без помощи союзников» [10]. Соответственно, трудно не согласиться с тем, что «массовое неведение об истории своей собственной страны […] образует благодатную почву для поддержки внешнеполитических “акций”, проводимых кремлевскими элитами, выработавшими свой особый стиль провокаций и шантажа» [11].
Сохраняется и сталинско-молотовская интерпретация СССР как оплота мира, единственной страны, стремившейся предотвратить войну и в 1930-е, и в прочие годы. Однако давайте, отбросив апологетику, зададимся вопросами: кому была выгодна мировая война, кто персонально к ней стремился, разжигал ли ее еще кто-нибудь, кроме Гитлера? [12] Родство разновидностей тоталитаризма неизменно удивляет, особенно если оно проявляется в мелочах. Хотя стоит ли удивляться? Ведь все эти тоталитаризмы – общий ответ традиционализма «запаздывающих» в своем развитии стран на натиск поздней модернизации, наблюдавшийся в первой четверти ХХ века. Поэтому в ответ на слова «Сегодня мы взяли Германию, / А завтра – всю Землю возьмем!» [13], с другой стороны Европы раздавалось: «Мы разжигаем пожар мировой! […] Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» На гербе СССР – земной шар без всяких границ, помните? Так ведь и на скрижалях начертано: «Пролетариям нечего терять,.. приобретут же они весь мир». Прошли 80 лет, и Николай Бухарин так разъяснял новейшую программу Коминтерна на его VI конгрессе:
«Это программа мировой диктатуры пролетариата. […] Проблема революции, проблема завоевания власти […] носит уже не академический, а актуальный характер, когда эти проблемы вплотную и остро встают перед нами как задача наших дней, нашей эпохи, нашего времени. […] В наше время мы стремимся действительно подчинить своему влиянию весь мир и руководить им, вести его к нашей конечной цели,.. мы ставим себе задачу: путем пролетарской революции, путем мировой революции овладеть всем миром» (курсив мой. – И.Д.) [14].
Борис Шапошников, один из самых одиозных военных советников Сталина и подлинный автор плана наступательной войны, в середине 1920-х написал эпохальную работу «Мозг армии». Ее первый том вышел в 1927 году. Книгу недавно переиздали; почитайте ее, и тогда вас перестанут мучить вопросы о том, хотел ли Советский Союз на кого-либо нападать и готовился ли он к войне. По сути – это инструкция по нападению, с теоретическим обоснованием, с цитатами из классиков (которые потом, в 1940–1941 годах, войдут в директивные военно-пропагандистские документы), с примерами из военной истории. Сталин все делал именно по этой книге. Шапошникова не подвергали опале – напротив, его жаловали: он и Генштабом руководил, и маршалом стал. И всю войну на столе у Верховного лежали его книжки. Шапошников в 1927 году рассуждает так:
«Ныне так же, как в 1914 году, мы находимся на пороге грядущих войн, и нам предстоит еще пережить не одну, может быть, “конвульсию” империализма, пока о нем не будут говорить одни историки, как о существовавшей когда-то системе общественных отношений. […] Предстоит ряд войн, войн ожесточенных, ибо те противоречия, которые существуют между капиталистической формой мирового хозяйства и нарождающейся новой экономической структурой, настолько велики, что без больших жертв и борьбы не обойтись».
«Кончилась мировая война, и мы снова на пороге грядущей войны, характер которой должен быть определен, дабы вести правильную к ней подготовку».
«Для марксиста важно, из-за чего ведется данная война, какими классами, ради какой политической цели. […] Меринг считает, что “не существует твердых признаков, чтобы отличить войну наступательную от войны оборонительной”». И наконец: «Таким образом, и в наши дни национальная война может быть справедливой, если она является войной революционной. […] Так как такая война противопоставляется завоевательной войне буржуазных классов, то в этом смысле она может считаться войной “оборонительной”, но никак не по принципу “Кто первый напал”» [15].
Удивительное совпадение: в августе 1927 года на объединенном пленуме ЦК и ЦКК Сталин выступил с речью «Международное положение и оборона СССР», в которой среди прочего критиковал Григория Зиновьева за утверждение, что «война становится неизбежной», ибо верным ему казался вывод Николая Бухарина: «война стала вероятной и неизбежной». Зачем писать о возможности того, что и так уже неизбежно? В том же 1927-м, на XV съезде партии, последовало разъяснение и уточнение:
«Период мирного сожительства отходит в прошлое, уступая место периоду империалистических наскоков и подготовки интервенции против СССР. […] Угроза войны остается в силе, несмотря на временные неудачи Англии. […] Очень многое в деле нашего строительства зависит от того, удастся ли нам оттянуть войну с капиталистическим миром, которая неизбежна, но которую можно оттянуть либо до того момента, пока не вызреет пролетарская революция в Европе, либо до того момента, пока не назреют вполне колониальные революции, либо до того момента, пока капиталисты не передерутся между собой из-за дележа колоний» [16].
В 1925 году Сталин, тогда секретарь ЦК, рассуждал на пленуме ЦК:
«Силы революционного движения на Западе велики, они могут привести к тому, что кое-где они сковырнут буржуазию, но удержаться им без нашей помощи едва ли удастся. […] Все факты говорят, что серьезного добиться нельзя без наличия Красной Армии. […] Если что-либо серьезное назреет, то наше вмешательство, не скажу […] активное, […] непосредственное, […] может оказаться абсолютно необходимым. Если война начнется, мы, конечно, выступим последними, самыми последними для того, чтобы бросить гирю на чашку весов, гирю, которая могла бы перевесить» [17].
Это – одна точка. А в январе 1940 года появилась и вторая, сталинская же: «Действия Красной Армии – это также дело мировой революции» [18]. То, что для нас звучит схоластикой, для Сталина выглядело предупреждением. Он придерживался творческого марксизма. Поэтому перепробовал несколько вариантов управляемого из Москвы прихода к власти. И класс против класса, как в Германии. И Народный фронт, как во Франции и Испании. Заодно были надежды на Черные Соединенные Штаты и Китайскую революцию. Но – в итоге ничего! И это при том, что Ленин еще в сентябре 1920 года обнадеживал:
«Мы уже надорвали Версальский договор и дорвем его при первом удобном случае, […] мы еще и еще раз перейдем от оборонительной политики к наступательной, пока мы всех не разобьем до конца, […] мы действительно идем в международном масштабе от полуреволюции, от неудачной вылазки к тому, чтобы просчета не было, и мы на этом будем учиться наступательной войне» [19].
Поверженный Версаль
Гитлер, провозгласивший своим программным лозунгом устранение Версаля, сетовал на недотеп, полагавших, что эту программу он разработал только в 1930-е: «Перечитайте, господа, мной написанное […] тысячу раз, а писал я всегда одно – устранить Версаль». В апреле 1939 года в рейхстаге фюрер отчитался о выполнении задачи, поставленной Лениным: «Я объединил немецкий народ, […] я стремился аннулировать страницу за страницей тот договор, который в своих 448 статьях содержит самое гнусное насилие, которое когда-либо совершалось над народом» [20]. В мае 1941 года, выступая в Кремле перед выпускниками военных академий, Сталин в свою очередь растолковывал красным командирам: «Германия начала войну и шла в первый период под лозунгом освобождения от гнета Версальского мира. Этот лозунг был популярен, встречал поддержку и сочувствие всех обиженных Версалем» [21]. 6 ноября 1941 года, уже оказавшись загнанным в подземелье станции метро «Маяковская», Верховный продолжал разбираться в том же вопросе:
«Пока гитлеровцы занимались собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и тому подобного, их можно было с известным основанием считать националистами. Но после того, как они захватили чужие территории и поработили европейские нации, […] стали добиваться мирового господства, они стали империалистами» [22].
Интересно, однако, то, что и сам Сталин, занимаясь «собиранием земель» бывшей Российской империи, тоже твердил о грабительском Версальском договоре. Короче говоря, получается, что два государства в Европе боролись против Версаля – который они, собственно, и «дорвали» к концу 1940 года – за мировое господство. Гитлер блефовал: он как-то заметил, что чувствует себя, как жеребенок на лугу [23], – потому и ввязался в мировую войну, будучи совершенно к ней неготовым, с тремя тысячами устаревших танков. Но, заметьте, с Версалем он в основном разобрался мирно. А Сталин – человек более основательный, он довел производство танков до трех тысяч в год и накопил их к 1941-му почти 30 тысяч. Кроме того, он уже убедился на гитлеровском опыте: ничего мировые державы не сделают, если даже вообще покончить с этим договором. И разом за один год почти всю землицу вернул. А вот тут – неуместный вопрос: «плохой» ли Версаль обрекал Европу на войну? Или все-таки что-то другое?
Кстати, Джон Мейнард Кейнс, анализируя в 1919-м и 1925 годах экономические последствия Версальского договора, отмечал: «Этот договор неразумен, отчасти невыполним, наконец, опасен для жизни Европы». Именитый экономист соглашался с мнением, что в этом документе «каждая статья проникнута бессердечием и безжалостностью, […] он оскорбляет все, что связывает между собою людей, он является преступлением против человечности». Из такого диагноза делался и соответствующий вывод: «Отмщение не заставит себя ждать. Тогда никто не сможет отсрочить надолго конечную гражданскую войну между силами реакции и… конвульсиями революции» [24].
Ян Кершоу в свою очередь полагал, что Версальский договор обеспечил Гитлеру основу для постоянно растущих претензий, создал питательную среду для национального недовольства в кипящем котле Центральной и Восточной Европы – и породил комплекс вины у Запада, особенно у Англии. А чуть выше, цитируя прозвучавшее 1 сентября 1939 года в Палате общин выступление Нэвилла Чемберлена, возложившего «ответственность за ужасную катастрофу на плечи одного человека [Гитлера]», британский историк называет такое упрощение понятным, так как подобная персонификация предоставляла индульгенцию другим, включая британское правительство и его французских союзников [25]. Так не зачислить ли в поджигатели войны также Жоржа Клемансо, Дэвида Ллойд Джорджа и не примкнувшего к ним Вудро Вильсона? Но Адам Туз, современный историк европейской экономики, успокаивает: по его словам, «событием, которому было суждено разрушить эту на удивление жизнеспособную систему», стала Великая депрессия. Он продолжает:
«[В начале 1930-х] распахнулось окно стратегических возможностей. Мы знаем, каким кошмарным силам удалось воспользоваться этим окном. […] Но в связке агрессивно настроенных государств-инсургентов, “скованных одной цепью”, Германия, Япония и Италия были лишь на вторых и третьих ролях. Первые роли начиная с 1917 года принадлежали преемникам Ленина» [26].
По мнению Кершоу, «только через экспансию, невозможную без войны, могли выжить Германия и национал-социалистический режим; так думал Гитлер» [27]. Но возникает вопрос: а что, в Европе больше никто так не думал? Рассмотрев экономический кризис, в котором пребывал «третий рейх» во второй половине 1930-х, Туз делает вывод, что даже и без антисемитских бредней, «даже при самом умелом руководстве» Германия все равно не смогла бы достичь «чего-то похожего на самодостаточность». При существовавших тогда технологиях стране требовались еще как минимум 7–8 миллионов гектаров пахотных земель. Да, вырвалась Германия на первое место в мире по производству стали, но уже «к 1938 году германская экономика достигла пределов, задаваемых этим типом экстенсивного экономического роста» – тут и нехватка рабочей силы, и угроза продовольственного дефицита, и критическое состояние германских валютных резервов. Между тем гонка вооружений «приобрела такие масштабы, что угрожала полностью покончить с гитлеровским экономическим чудом». И это при том, что ряд мер фактически ликвидировал рыночные механизмы как способы регулирования экономики. Да и какой рынок, если покупателем 80% товаров и услуг являлся вермахт, а почти половина прироста совокупного национального продукта обеспечивалась наращиванием военных расходов? Так что вывод Гитлера, согласно которому «Германию спасут лишь завоевания, а не торговля», оказывался экономически обоснованным [28]. Он вполне укладывался в рамки «прусской идеи», суть которой можно изложить примерно так: «Мы завоевали свое положение благодаря остроте наших мечей, а не умов».
Виктор Суворов очень последовательно показал, что невозможность длительного существования социализма в рамках одной страны с неизбежностью влечет за собой стремление распространить его на весь мир [29]. И сталинский социализм, и гитлеровский национал-социализм – системы экстенсивные, затратные, ущербные. Суворов уверен: «Вторая мировая война замышлялась как первый акт Мировой революции». А вот, кстати, и план Сталина, изложенный еще в июле 1928 года:
«Проект выставляет вместо лозунга Соединенных Штатов Европы лозунг федерации отпавших и отпадающих от империалистической системы советских республик развитых стран и колоний, противопоставляющих себя в своей борьбе за мировой социализм мировой капиталистической системе» [30].
Полезно напомнить, что советской системе тогда тоже приходилось несладко. Если говорить об экономическом кризисе в СССР, то его зафиксировала XVIII партконференция, состоявшаяся в феврале 1941 года. Помнится, кто-то из выступавших на ней докладчиков восклицал: как же так, при восьмичасовом рабочем дне люди умудряются производить меньше, чем при семичасовом! Накануне этого партийного форума, в январе 1941-го, Госплан предоставил ЦК и СНК информацию о предварительных результатах выполнения плана за 1940 год [31]. Из сводки следовало, что себестоимость производства растет, все больше становятся потери от брака, до двух центнеров с гектара теряются при уборке зерновых, простаивают до четверти тракторов и комбайнов, почти две тысячи крушений имели место на железных дорогах, задолженность по зарплате составляет от четверти до полумиллиарда рублей, плановые задания систематически не выполняются, а «по ряду важнейших продуктов» производство даже снижается. Не забудем и про социальный кризис: Большой террор порой напрямую связывают с планируемой войной и рекомендациями Шапошникова, нашего Клаузевица: война возможна только тогда, когда внутри все спокойно. Сталин же готовился к войне основательно.
Вперед, к Гангу!
Михаил Мельтюхов, проводя комплексный анализ 1939–1941 годов, формулирует новую концепцию участия СССР в указанных событиях. В частности, он утверждает, что в 1939 году «Европа оказалась расколотой на три военно-политических лагеря: англо-французский, германо-итальянский и советский, каждый из которых стремился к достижению собственных целей, что не могло не привести к войне. Англия и Франция стремились направить германскую экспансию на Восток». Продолжение же германской экспансии в Европе, заявляет историк, «отвечало интересам Москвы»: «Не в интересах советского руководства было препятствовать войне в Европе между англо-французским блоком и Германией, поскольку только война давала ему реальный шанс значительно усилить свое влияние на континенте». В свою очередь «США была нужна война в Европе, чтобы исключить возможность англо-германского союза, окончательно занять место Англии в мире и ослабить СССР, что позволило бы стать основной мировой силой». «В результате действий всех основных участников предвоенный политический кризис перерос в войну, развязанную Германией». Соответственно, кризис и последующий крах Версальско-Вашингтонской системы, переформатирование всей пирамиды международных отношений создавали условия, в которых мировая война «вряд ли могла бы быть предотвращена». «США, Германия и СССР стремились к полному переустройству системы международных отношений, тогда как Англия и Франция были согласны лишь на ее частичную модернизацию, а Италия и Япония занимали промежуточную позицию» [32].
Подобный релятивизм представляется сомнительным. Давайте вспомним, какие страны начали военные действия и воевали со второй половины 1930-х? Кто учредил Антикоминтерновский пакт, в который был приглашен и Советский Союз, – с целью раздела британского наследства и изменения существующего миропорядка? Предполагала ли «доктрина Монро», которой придерживались американские изоляционисты, полное переустройство сложившегося на тот момент баланса сил? Мог ли президент Рузвельт, идя на второй и третий срок, игнорировать мнение 60% американских избирателей, поддерживавших акт о нейтралитете, и 84%, желавших победы англо-французской коалиции в противоборстве с Германией? Многочисленные биографии Рузвельта изобилуют рассказами о его борьбе с изоляционистами, запрещавшими президенту единолично определять, какая страна является агрессором. И вроде бы все соглашаются с тем, что главное чаяние Рузвельта в предвоенный период заключалось в том, чтобы обеспечить безопасность США и поддержать общее равновесие в мире. Но, конечно, нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики, и поэтому Вениамин Лан, один из ведущих советских американистов, в свое время предложил оригинальную версию: «Акт о нейтралитете представлял американский вариант умиротворения агрессора, смыкавшийся с политикой Чемберлена и Даладье, с политикой поощрения агрессии германского фашизма на Востоке», и, хуже того, «законодатели 48 штатов своим актом о нейтралитете практически поощрили гитлеровскую агрессию, […] содействовали разжиганию большой войны в Европе» [33]. Но тогда уж интереснее позиция у Мельтюхова: да все там хороши, у всех корыстные интересы, все друг друга толкали. Или не так?
Сделаем вместе с Павлом Коганом небольшое лирическое отступление:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.
Здесь запечетлен не один поэтический образ – красный континент меж двух островов и океанов, – тут еще и мечта о едином революционном монолите. А помните «Русскую географию» Федора Тютчева?
Но где предел ему? и где его границы
На север, на восток, на юг и на закат?
…Семь внутренних морей и семь великих рек…
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…
Вот царство русское.
И ведь дался же им этот Ганг!? Своего рода русская «доктрина Монро» или лучше – Ноздрева: «Вот граница! Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, все это мое… все… все мое». Или как в анекдоте: «С кем граничит Советский Союз? С кем хочет, с тем и граничит!» Это, конечно, уже проза пошла, но мы и в прозе не уступим.
«Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки. […] Россия будет владеть лишь Константинополем и его необходимым округом, равно Босфором и проливами, будет содержать в нем войско, укрепления и флот, и так должно быть еще долго, долго» [34].
Последнее, кстати, почти дословно совпадает с требованиями Сталина, озвученными Молотовым в 1940 году в Берлине. Это бы ладно, но Достоевский в том же «Дневнике писателя» за апрель 1877 года вопиет:
«Война. Мы всех сильнее. […] Нам нужна эта война, […] война освежит воздух, которым мы дышим. […] Не всегда война бич, иногда и спасение. […] Поверьте, что в некоторых случаях война есть процесс, которым именно с наименьшим пролитием крови, […] с наименьшей тратой сил, […] достигается международное спокойствие. […] Скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война… В долгий мир жиреют лишь одни палачи и эксплуататоры народов» [35].
Не очень понятно, как писатель, осудивший «наполеоновский комплекс» на индивидуальном уровне и посрамивший бедного студента, им страдавшего, допускал торжество этого комплекса в масштабах общеевропейских. И еще из военной прозы: краса и гордость российской стратегии, «русский Ахиллес», освободитель Болгарии, генерал Михаил Скобелев, призывал внушить Франции «сознание связи, существующей ныне между законным возрождением славянства и возвращением ей Меца, Страсбурга, а может быть, и всего течения Рейна». Александр Янов отмечает:
«В устах Скобелева такая тирада могла означать только войну. Войну с большой буквы. Войну – крестовый поход. Ибо “путь в Константинополь должен быть избран теперь не только через Вену, но и через Берлин”, […] “необходимо, чтобы пожиратели славян были сами поглощены”» [36].
Историк посвятил свой труд борьбе как раз с той дурной бонапартистской болезнью – манией сверхдержавия, – которая губила и продолжает губить Россию. А ряд выстраивается вполне логичный: «священная война» в 1941-м, обращение тов. Сталина к народу 9 мая 1945-го («Вековая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией»), а как введение – констатация Шапошникова, сделанная в 1920-е: еще в 1913-м в России поняли, что отныне путь в Константинополь лежит через Берлин [37]. Вот теперь-то понятно, зачем нам пришлось «спасать» Францию в 1914-м и ради чего мы вообще в ту, первую, войну ввязались. Однако и это еще не все. Янов напоминает, что почти половина элиты русского офицерства, выпускников академии Генерального штаба, позже служила в Красной Армии. Причем в большевиках эта элита видела не только перспективных «собирателей империи», но и носителей новой сверхдержавности – именно в связи с размахом «всемирной пролетарской революции». Например, у Андрея Снесарева, крупнейшего русского геополитика ХХ века и бессменного начальника уже советской академии Генштаба с 1919 года, есть четкие рекомендации: «Если вы хотите разрушить всемирную капиталистическую тиранию – разбейте англичан в Индии». Про генерала Снесарева, окончившего старую академию еще в 1898 году, Янов пишет:
«[Снесарев] предложил подробный план вторжения в Индию через Афганистан, и ему принадлежит популярное […] изречение: “Тот, кто владеет Гератом, контролирует Кабул, тот, кто правит в Кабуле, контролирует Индию”. Правда, злые языки утверждали, что проект Снесарева всего лишь перелицованный план генерала Скобелева “пройти в Индию путем Тимура”, предложенный еще в 1878 году. […] Средневековая милитаристская империя не перестала с победою большевиков быть средневековой милитаристской империей» [38].
Впрочем, Троцкий, зафиксировав в конце 1930-х, что «Кремль тяготеет к Балканам, к Персии и Афганистану», и пояснив, что «линии революционной экспансии были те же, что и у царизма», отверг обвинения СССР в империализме, так как «революция не меняет географических условий». Империализм – экспансивная политика финансового капитала, но, кем бы ни была сталинская клика, указанного капитала она точно не представляет [39]. Причудливы человеческие судьбы. Поначалу, после высылки Троцкого, в Европе полагали, что наивный Сталин сделал это специально: мол, бывший народный комиссар заслан разжигать мировой пожар под прикрытием опалы. Но на самом деле это сам Сталин «работал под прикрытием». Лев Давидович не уставал клеймить Иосифа Виссарионовича: и армия при нем лишилась почти всего командного состава, и войны он боится, и в союзе с Гитлером он лишь интендант. И – крещендо: «Кремль боится армии и боится Гитлера. Сталину нужен мир – любой ценой. […] Основная идея его внешней политики – избежать большой войны». Сталин никогда не убивал нужных людей. Вот когда они больше не нужны, тогда совсем другое дело. Не один Троцкий не понял Сталина. Европейцы допускали, что Гитлер и Сталин – все-таки люди, и с ними надо договариваться. Между тем Гитлер намекал, что лично он относится «к иному виду» [40], да и Сталин в своей инаковости не сомневался. В итоге даже Черчилль в недоумении разводил руками: Сталин, поначалу (летом 1939-го) игравший как трезвый и расчетливый эгоист, стал позднее действовать как совершенно недальновидный простак. Но, что бесспорно, летом 1940-го Сталин проявил полное безразличие к участи западных держав, хотя это как раз означало уничтожение того самого «второго фронта», открытия которого советские руководители вскоре станут настойчиво требовать. Выходит, надул и Черчилля?
Пакт, договор и страхи европейцев
Представим себе среднего европейца в начале 1938-го. Кого и чего он боится? Разумеется, коммунистов и Народного фронта. Он знает о голоде в СССР, о провале пятилеток и Большом терроре. Кроме того, и Испания под боком. Газеты пишут о советских эскадрильях, базирующихся на испанских аэродромах и нацеленных на Францию. Конечно, он не любит евреев и допускает, что «лучше Гитлер, чем Блюм». Фюрер выглядит вполне вменяемым, а уж какой порядок, и все у него работает: Олимпиаду провели – улицы чистенькие, никаких забастовок и демонстраций. Поэтому в Европе едва ли кто-то стал бы спорить с лордом Галифаксом, говорившим осенью 1937-го: «Фюрер осуществил великое дело не только для Германии: благодаря уничтожению большевизма в собственной стране он преградил ему дорогу в Западной Европе, вследствие чего Германия по праву может считаться бастионом Запада в борьбе против большевизма». Советские авторы, приводя эту цитату, тут же добавляют: «Даже если предположить, что лорд Галифакс не намеревался дать согласие на акции Гитлера против Советского Союза, […] то и тогда […] циничные похвалы Галифакса могли иметь лишь одно последствие: они подталкивали Гитлера к открытой агрессии против СССР» [41].
Тут, впрочем, есть еще одно предположение. Допустим, что Георгий Димитров точно записал сталинские наставления, полученные в Кремле 7 сентября 1939 года:
«Война идет между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые). За передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему. […] Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. […] Что плохого было бы, если в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории? […] Англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить!» [42]
Со времен шапошниковского руководства Генштабом повелось, что СССР «необходимо быть готовым к борьбе на два фронта»: на Западе – против Германии и ее союзников и на Востоке – против Японии «как открытого противника или противника, занимающего позицию вооруженного нейтралитета, всегда могущего перейти в открытое столкновение». При этом, однако, официальные бумаги констатируют: «Документальными данными об оперативных планах вероятных противников как по Западу, так и по Востоку Генштаб не располагает» [43]. Кажется, никакой боязни войны на два фронта у Сталина нет. «Мелкие эпизоды в Маньчжурии, у озера Хасан или в Монголии, – это чепуха, это не война. […] Япония боялась развязать войну, мы тоже этого не хотели. […] У них было 2–3 дивизии и у нас 2–3 дивизии» [44]. Это сказано высшему командному составу в апреле 1940 года. А осенью того же года нарком обороны и начальник Генштаба предлагают Сталину и Молотову утвердить предложенные ими соображения о том, как разбить противника по частям и овладеть северной, а затем и южной Маньчжурией. Заодно представляются и частные планы в отношении Финляндии, Румынии и Турции. «Финский» план сейчас рассекречен. Маньчжурский, видимо, реализовали в 1945-м. А что там было относительно Румынии и Турции, пока не известно, секрет. Но, снова допустим, Димитров верно записал слова Сталина, сказанные осенью 1940-го в ходе разъяснения позиции советского правительства в отношении Болгарии и Турции: «Мы турок выгоним в Азию. Какая это Турция? Там два миллиона грузин, полтора […] армян, один курдов. Главное теперь Болгария» [45]. Речь шла о праве прохода советских войск через Болгарию для создания баз в проливах. Какая конкретно «Азия» грозила Турции, можно догадаться. Как можно догадаться и о том, зачем 25 августа 1941-го советские войска вошли в Иран. Между прочим на иранском направлении развертывались три армии в составе 18 дивизий. Владислав Савин, повествуя об этой «блистательной операции», замечает: тот факт, что из состава этих сил на советско-германский фронт не перебросили ни одного соединения, «показывает, что операция против Ирана изначально предусматривалась в советских планах». А вот если бы перебросили 140 тысяч человек, 900 танков и 500 самолетов, то, согласно его выводу, «вермахт был бы разбит уже к весне 1942 года» [46]. Сложите все допущения и допустите два–три вывода.
Но вернемся в Европу. Более 60% англичан и французов одобрили Мюнхенский договор: этому поколению Чемберлен привез мир. И тех же людей Эдуар Даладье с галльским цинизмом обозвал глупцами. Но скажите, а вы, «выполнявшие волю избирателей», кто тогда вы сами? И разве не идиотизм вся эта политика «умиротворения»? Ради сохранения мира любой ценой уступать Гитлеру, связывая его договорами и устраняя нелепости Версаля; не давая Гитлеру повода к войне, полностью изолировать Сталина. Нелепость? Но все-таки логика просматривается. Война – это потери. Франция и Великобритания в Первую мировую войну потеряли свыше четверти мужского населения в возрасте 18–27 лет. Не вообще потерь они боялись, а таких потерь. Плюс разруха, запустение, вакуум, который заполнят «казацко-монгольские орды». «Европой будут владеть казаки», – пророчествовал Даладье [47]. И вот, пожалуйста: «Казаки, казаки, едут, едут по Берлину наши казаки!» В такой системе координат глупо проливать кровь за «географические новости» и «уродливые детища Версальского договора». Хуже того: предположим, разобьем или сбросим Гитлера, а где гарантии, что Германия после этого не станет «красной»? Фюрер, конечно, мерзавец. Но таким и должен быть комендант передовой крепости, сдерживающей большевизм. Наконец, что делается там, в далекой России, с точностью не известно; во всяком случае после чисток вряд ли силен ее военный потенциал. Поэтому Чемберлену и Галифаксу Польша представлялась более мощной военной державой. Не забудем и о традиции британской внешней политики: не присоединяться к сильнейшей державе на континенте, а создавать против нее коалиции, срывая гегемонистские планы любой страны. А кто в Европе метил в гегемоны после 1919 года? Конечно, тут что ни пункт, то прореха. Черчилль позднее упрекал англичан за самодовольную глупость и беспомощность, полагая, что нет ничего хуже, чем терпеть несправедливость и насилие из страха войны. Но никто не слушал предупреждений крохотной группки, объединившейся вокруг Черчилля [48].
Гитлер между тем блефовал и лез на рожон. И осенью 1938 года в Мюнхене Англия и Франция уступили. Это глупость или измена? Да и то и другое! Одна из лучших речей Черчилля – 5 октября 1938-го: «Мы только что потерпели полное и безоговорочное поражение. […] Мы потерпели поражение, не участвуя в войне. […] Это только начало грандиозного сведения счетов. […] Теперь Чехословакия не сможет сохранить свою политическую независимость» [49]. Он опять оказался прав. Но Гитлер гневался: ему не дали войти осенью в Прагу! Вошел, однако, через полгода.
Но почему в Мюнхене «сговор», а в Москве просто «переговоры»? Ведь если туда не позвали чехов, то сюда – поляков. В Москве – пакт о ненападении. А в Мюнхене? Пусть не сразу, но и там Гитлер подписал с Чемберленом и Даладье декларации о ненападении. «Так руководители Англии и Франции, предав Чехословакию, заключили с Гитлером пакты о ненападении», – сообщает учебник [50]. Нет, не так! То есть, конечно, ее предали и как союзника, и как демократическое государство. Но декларация – все-таки не пакт. Может, член-корреспондент Академии наук СССР Юрий Кукушкин не знал разницы? Возможно, и не знал. Удивленным студентам на кафедре истории КПСС поясняли: да какая разница, Гитлер все равно обещаний не выполнял. Вот так Англия и Франция «вынудили Советский Союз пойти на пакт с Германией» [51]. А на страницах школьного учебника ярые поджигатели войны совсем распоясались: «Объявив войну Германии, Англия и Франция фактически не вели против нее боевых действий, практически ничем не помогли Польше и таким образом дали гитлеровской армии возможность вплотную придвинуться к границам СССР» [52]. Но это, увы, ложь. Кукушкин возглавлял истфак МГУ четверть века, без устали повторяя: «У нас идеологический факультет». Он, кстати, будучи монополистом на ниве учебников, отвечал за координацию «большой науки» и «школьной истории», а за успехи «в боевой и политической подготовке» в 1988 году был произведен в полные академики.
Дальше – больше. Повторяя троцкистско-суворовские измышления, на страницах некоторых школьных учебников коварные галлы и саксы заставили СССР пойти на союз с главным агрессором – фашистской Германией. Или же, по версии тех же учебников, 23 августа 1939 года Германия устранила последние препятствия на пути к военной агрессии, и таким образом Версальско-Вашингтонская система потерпела окончательный крах. И выбора у СССР не было, поскольку не оставили его Англия и Франция – не убедили Польшу и страны Балтии допустить на свои территории Красную Армию. Но при этом именно «гитлеровский режим стремился обезопасить себя от войны на два фронта. […] Бесспорно, что с точки зрения современного международного права действия СССР могут восприниматься как заслуживающие осуждения. Однако надо учитывать, что они предпринимались в условиях, когда все ведущие державы мира цинично и жестко отстаивали свои интересы» [53]. И, разумеется, мы не должны сомневаться, что Мюнхенский сговор – самая позорная страница истории международных отношений кануна войны. Тут, как мне представляется, просматривается явная неувязка.
Ошибки и преступления Мюнхена и Москвы
Система потерпела крах после Московского сговора, и тут же и началась мировая война, но это произошло через год после Мюнхенского сговора (то есть они тогда все-таки оттянули, а мы приблизили). Чемберлен и Даладье сфер влияния с Гитлером не делили, ни кусочка Европы себе не отторговали. И воевали-таки с Гитлером. Наши историки любят составлять таблицы, показывающие, кем и сколько дивизий было выставлено против немцев. Вот бы и показали, сколько наших против немцев было в 1939–1940 годах. Зачем же убеждать Польшу и всех остальных «допустить»? Пусть они сами с немцами воюют, а мы, как говаривал тов. Сталин, поглядим. Ничего не надо делать, ничего ни с кем не стоит подписывать, пусть гадают, что там – в загадочной русской душе. Это же Гитлер торопится. И Сталин об этом знает. Фюрер ему 20 августа шлет телеграмму: с Польшей кризис может разразиться в любой день, примите моего министра иностранных дел. А у нас тут, в Москве, англо-французские военные миссии. Гитлер – бесноватый, вот и пусть бесится. А тов. Ворошилов пусть пригласит коллег: вы видели польские танки, все 800, да хоть тысячу, а вот я вам сейчас покажу наши три тысячи, да хоть десять! И, сверкая звездой Героя Советского Союза, Дмитрий Павлов самолично показывает, на что способны наши устаревшие Т-26, с танкистским юмором рассказывая, как крошил фашистов в Испании. И по секрету: а у нас вот еще что есть! И выползают КВ со 152-миллиметровыми орудиями. И в чем же наш интерес? Да пусть фрицы возятся с поляками, расходуют горюче-смазочные материалы и боеприпасы. И что вы думаете? Вермахт в ходе польской войны истратил половину боеприпасов, остатков едва бы хватило на месяц новых боев. А как бы он дальше воевал, если Германия, зависевшая на 70–90% от импорта важнейших видов сырья, уже к весне израсходовала запасы меди, каучука и олова? Иначе говоря, при таком раскладе никакой войны не было бы. Вот и Леонард Шапиро успокаивает: Сталин, мол, ошибался, думая, что западные державы в Мюнхене развязали руки Гитлеру, потому что «немецкие первоочередные намерения состояли в броске на Запад» [54]. Сталин, однако, отнюдь не ошибался – напротив, он весьма точно представлял себе график реализации этих намерений. Троцкий напоминает:
«Вскоре после мюнхенского соглашения […] Димитров огласил, несомненно, по поручению Сталина, точный календарь будущих завоевательных операций Гитлера. Оккупация Польши […] на осень 1939 года. Дальше следуют: Югославия, Румыния, Болгария, Франция, Бельгия… Наконец, осенью 1941 года Германия должна открыть наступление против Советского Союза» [55].
Характерно, что и сам Гитлер 22 августа 1939 года сообщил командованию вермахта о своих планах примерно то же самое: насчет Польши он решил все весной, придется все бросить против Запада на несколько лет, «и только потом против Востока» [56]. Пока Англия и Франция воевали, Германия, по словам Молотова, увещевавшего в Берлине фюрера 13 ноября 1940 года, «не без воздействия пакта с СССР сумела так быстро и со славой для своего оружия выполнить свои операции в Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции» [57]. Многие не расценивают это как союз. Но что же это такое? Очень похоже на совместные преступные действия или бездействия.
Можно ли оспорить мнение Феста о том, что секретный дополнительный протокол «превращал пакт о ненападении в пакт о нападении»? Кого-то, вероятно, возмутит формулировка Суворова – «московский договор 1939 года о начале Второй мировой войны» [58], но становится ли она от этого менее точной? Наконец, еще один классик, Бэзил Лиддел Гарт, давно отчеканил: «После этого пакта война стала неизбежной» [59]. Впрочем, не это следствие пакта стоило бы осмыслить в первую очередь, а признание Гитлера, сделанное в 1940 году: «Все мое дело разваливается. Моя книга была написана впустую». Еще бы – война с Англией означала конец Германии [60].
В любом случае, по моему мнению, вместо схоластического вопроса «Мюнхен и Москва – преступления или ошибки?» – стоит разобраться в том, какой из договоров/сговоров открыл дорогу войне, а какой был попыткой ее предотвратить. В принципе, Шерлок Холмс назвал бы это «делом на одну трубку». Но с государственно-правовой оценкой куда сложнее. Стремительно забылось, что 24 сентября 1989 года высший орган тогдашней государственной власти Советского Союза, Съезд народных депутатов СССР, принял постановление о пакте Молотова–Риббентропа. Оказалось, что протокол от 23 августа 1939 года и другие секретные протоколы, подписанные с Германией в 1939–1941 годах, находились, с правовой точки зрения, в противоречии с суверенитетом и независимостью третьих стран и тем самым нарушали договоры о мире и ненападении, заключенные в 1920-х и начале 1930-х. А эти документы обязывали участвующие стороны взаимно уважать суверенитет, территориальную целостность и неприкосновенность друг друга.
Владимир Бешанов, предпринимая подробное исследование действий Красной Армии в начальный период Второй мировой, процитировал несколько подзабытых документов. В частности, 3 июля 1933 года в Лондоне СССР подписал конвенцию об определении агрессии с Эстонией, Латвией, Польшей, Румынией, Турцией, Персией и Афганистаном (документ подписывался отдельными актами). Статья 2 конвенции признавала любое государство нападающим, если оно «первым совершит одно из следующих действий»: объявит войну другому государству или допустит вторжение своих вооруженных сил, пусть даже без объявления войны, на территорию другого государства (это, кстати, как раз наш случай). Статья 3 предупреждала: «Никакое соображение политического, военного, экономического или иного порядка не может служить извинением или оправданием агрессии». В приложении к этой статье особо растолковывалось, что оправданием акта агрессии не может служить ни одно из следующих обстоятельств: «а) внутреннее положение государства, например, его политический, экономический или социальный строй; недостатки, приписываемые его управлению; беспорядки, проистекающие от забастовок, революций, контрреволюций или гражданской войны; б) международное поведение государства» [61]. То есть польское правительство могло колебаться куда угодно и как угодно, и это было не наше дело. Конечно, Коминтерн имел свою точку зрения, и Димитров разослал зарубежным компартиям директиву: «Международный пролетариат не может защищать фашистскую Польшу, отвергающую помощь Советского Союза, угнетающую другие национальности» [62]. Потому-то Съезд народных депутатов СССР в 1989-м не только осудил «факт подписания» секретных протоколов, но и объявил их «юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания». Не ура ли, товарищи!?
Нет, не ура. Потому что, пока россияне ломают голову над вопросом, что же произошло 17 сентября 1939 года (началась Вторая мировая – 43%; началась Великая Отечественная – 5%; произошел раздел Польши между Германией и СССР согласно пакту – 10%; ничего не знают – 39%) [63], Мельтюхов заявляет: «Советский Союз, конечно же, вступил во Вторую мировую, но не на стороне Германии, …а в качестве третьей силы, действующей в собственных интересах». При этом историк может подтвердить свое мнение указаниями тов. Жданова: «Войны с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики». А чего ради? Извольте, вот ответ: «Основной целью СССР являлось расширение “фронта социализма” на максимально возможную территорию», у Сталина появился «уникальный шанс» внезапным ударом разгромить Германию и «освободить» Европу от «загнивающего капитализма». Короче, летом 1941-го мы нападаем, и «Красная Армия могла бы быть в Берлине не позднее 1942 года». А дальше – следите за имперскими орлами.
«Разгром Германии и советизация Европы позволяли Москве использовать ее научно-технический потенциал, открывали дорогу к “справедливому социальному переустройству” европейских колоний в Азии и Африке. Созданный в рамках Старого Света социалистический лагерь контролировал бы бóльшую часть ресурсов Земли, […] даже если бы Новый Свет и не был захвачен, он скорее всего вряд ли смог бы значительно превзойти Старый по уровню жизни. […] В случае же полного охвата Земли социалистической системой была бы полностью реализована сформулированная в либеральной европейской традиции задача создания единого государства Человечества. Это в свою очередь позволяло создать достаточно стабильную социальную систему и давало бы большие возможности для развития. […] Совершенно очевидно, что создание подобного Государства на основе русской советской традиции всеединства и равенства различных народов в гораздо большей степени отвечало интересам подавляющего большинства человечества, нежели реализуемая ныне расистская по своей сути модель “нового мирового порядка” для обеспечения интересов “золотого миллиарда”» [64].
А пока в 1939-м «невозможно не присоединиться к мнению Николая Карамзина: “Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое”. В итоге Советскому Союзу вновь удалось совместить политическую и геополитическую границы между “Западной” и “Российской” цивилизациями, как это уже имело место в конце XVIII века» [65].
Цитирование позорных слов «лукавого реакционера», как назвал Карамзина Янов, никаких проблем не решает. А впрочем, что ж. Все чаще оказываются виноваты жертвы агрессий. Чехи, потому что уступали. Поляки – это же надо, сражаться с немцами вздумали. Даже весьма корректный Фест недоумевает: и от союза с Гитлером отказались, отвергли его предложение вступить в Антикоминтерновский пакт, и с русскими никаких общих дел иметь не желали, и дезавуировали держав-гарантов, и прямо заявили, что не допустят СССР в области, которые у него отняли в 1921 году. Да и министр иностранных дел Польши Юзеф Бек – какой-то скользкий человек. В 20-х числах августа только два человека понимали, что ситуация безысходная: это были Гитлер и Бек. Только они думали исключительно о войне. А польский посол в Берлине и вовсе объявил, что брошенная своими союзниками Польша готова воевать и умереть в одиночку. Смерть была единственной идеей Польши, сетует историк. Да и воевали-то кое-как, с трогательной абсурдностью вроде донкихотских атак кавалерии на немецкие танки. Кто-то из англичан сетовал: их блестящее сопротивление заранее было обречено на неудачу. Это и об обороне Варшавы, и о Вестерплатте. Но я никакого абсурда не вижу. Помните: победа и поражение – вопрос временных обстоятельств; чтобы избежать позора, нужно выбрать иной путь – смерть. Конечно, многим по обе стороны геополитической границы такой путь недоступен. Польша первой выступила против агрессоров с обеих сторон. И Европа могла бы в ознаменование этого события поставить в Брюсселе памятник Польше. А рядом, невзирая на Brexit, – памятник Британии, которая, оставшись одна, в июле 1940 года отвергла предложение Гитлера о немедленном мире без всяких условий.
Москва, май 2019 года
[1] Хрущев Н.С. Время. Люди. Власть. Воспоминания: В 4 кн. М.: Московские новости, 1999. Кн. 1. С. 271, 689.
[2] Фест И. Гитлер. Биография. Путь наверх. Пермь: Алетейя, 1993. Т. 3. С. 181.
[3] Поппер К. Открытое общество и его враги. М.: Феникс; Культурная инициатива, 1992. Т. 2. С. 310, 312.
[4] Цит. по: Фест И. Указ. соч. С. 174.
[5] История СССР. Учебник для 9 класса средней школы / Под ред. М.П. Кима. М.: Просвещение, 1983. С. 13, 16.
[6] Зоркая Н. «Ностальгия по прошлому», или Какие уроки могла усвоить и усвоила молодежь // Вестник общественного мнения. 2007. № 3(89). С. 39.
[7] Там же.
[8] Чуев Ф.И. Молотов. Полудержавный властелин. М.: Олма-Пресс, 1999. С. 25, 28, 29.
[9] Сталин И.В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. СПб.: Питер, 2010. С. 143.
[10] Общественное мнение – 2007. Ежегодник. М.: Левада-центр, 2007. С. 248.
[11] Зоркая Н. Указ. соч. С. 39.
[12] Ограничимся Европой, выведя за скобки американский империализм, едва оживавший после Великой депрессии в условиях жесткого изоляционизма.
[13] Эти строки, написанные в 1932 году, принадлежат немецкому поэту Гансу Бауманну; перевод сделал Лев Гинзбург. – Примеч. ред.
[14] Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. М.: Издательство политической литературы, 1989. С. 189, 199.
[15] Шапошников Б.М. Мозг армии. М.: Общество сохранения литературного наследства, 2016. С. 11, 234, 177, 656, 665–667.
[16] Сталин И.В. Международное положение и оборона СССР. Речь на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) (29 июля – 9 августа 1927 г.), 1 августа; Политический отчет ЦК XV съезду ВКП(б) (2–19 декабря 1927 г.), 3 декабря // Он же. Сочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1949. Т. 10. С. 47–48, 288–289.
[17] Он же. Выступление на пленуме ЦК ВКП(б) 19 января 1925 г. // 1941 год. Документы / Под. ред. В.П. Наумова, А.Н. Яковлева. М.: Международный фонд «Демократия», 1998. Кн. 2. С. 631–632.
[18] Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу. 1939–1941 гг. М.: Вече, 2002. С. 343.
[19] Цит. по: Там же. С. 338.
[20] Цит. по: Фест И. Указ. соч. С. 4, 148.
[21] Выступление генерального секретаря ЦК ВКП(б) И.В. Сталина перед выпускниками военных академий РККА, 5 мая 1941 г. // 1941 год. Документы. Кн. 2. С. 160–161.
[22] Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М.; СПб.: Питер, 2010, С. 23.
[23] Фест И. Указ. соч. С. 83.
[24] Кейнс Дж.М. Экономические последствия Версальского договора // Он же. Избранные произведения. М.: Экономика, 1993. С. 67, 40, 50.
[25] Kershaw I. Hitler. New York: Norton, 2008. Р. 511, 510.
[26] Туз А. Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового порядка, 1916–1931 годы. М.: Издательство Института Гайдара, 2019. С. 602, 631.
[27] Kershaw I. Op. cit. P. 446.
[28] Туз А. Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 267–268, 337, 336, 348, 288, 308, 278, 297.
[29] Суворов В. Разгром. М.: АСТ, 2010. Гл. 6 («Социализм в одной стране»). С. 83; Он же. Святое дело. М.: АСТ, 2008. С. 6.
[30] Сталин И.В. Об итогах июльского пленума ЦК ВКП(б): Доклад на собрании актива ленинградской организации ВКП(б) 13 июля 1928 г. // Ленинградская правда. 1928. 14 июля. № 162.
[31] Информация Госплана СССР в ЦК ВКП(б) и СНК СССР о предварительных результатах выполнения плана развития народного хозяйства СССР за 1940 г. // 1941 год. Документы. Кн. 1. С. 550–561.
[32] Мельтюхов М.И. Указ. соч. С. 75, 74, 44.
[33] Лан В.И. США в военные и послевоенные годы. М.: Наука, 1978. С. 9.
[34] Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Он же. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1984. Т. 26. С. 83–84.
[35] Там же. Т. 25. С. 101.
[36] Янов А.Л. Драма патриотизма в России. 1855–1921. М.: Новый хронограф, 2009. С. 415.
[37] Шапошников Б.М. Указ. соч. С. 460.
[38] Янов А.Л. Указ. соч. С. 545–547.
[39] Троцкий Л.Д. Антология позднего Троцкого. М.: Алгоритм, 2007. С. 361, 373, 463–464.
[40] Фест И. Указ. соч. С. 244.
[41] Мельников Д., Черная Л. Преступник номер 1. Нацистский режим и его фюрер. М.: Новости, 1991. С. 297.
[42] Из дневника генерального секретаря исполкома Коминтерна Г.М. Димитрова // 1941 год. Документы. Кн. 1. С. 584.
[43] Цитируются следующие документы: Записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову об основах стратегического развертывания вооруженных сил СССР на Западе и на Востоке на 1940 и 1941 годы, 19 августа 1940 г.; Записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову об основах развертывания вооруженных сил Советского Союза на Западе и на Востоке на 1940 и 1941 гг., 18 сентября 1940 г.; Записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову, не ранее 5 октября 1940 г. // Там же. Кн. 2. С. 181, 237, 238, 288.
[44] Выступление И.В. Сталина на совещании высшего командного состава РККА, 14 апреля 1940 г. // Там же. Кн. 2. С. 603.
[45] Примечание к беседе наркома иностранных дел В.М. Молотова с послом Германии в СССР Ф. Шуленбургом 25 ноября 1940 г. // Там же. Кн. 1. С. 430.
[46] Савин В.О. Разгадка 1941. Причины катастрофы. М.: Яуза-Эксмо, 2010. С. 389–395.
[47] Туз А. Цена разрушения… С. 422; Фест И. Указ. соч. С. 118.
[48] Трухановский В.Г. Уинстон Черчилль. М.: Международные отношения, 1989. С. 243–244, 276–277; Бедарида Ф. Черчилль. М.: Молодая гвардия, 2003. С. 190, 191, 200, 198.
[49] Бедарида Ф. Указ. соч. С. 199–200.
[50] История СССР: Эпоха социализма. Учебник для вузов по специальности «История» / Под ред. Ю.С. Кукушкина. М.: Высшая школа, 1985. С. 253.
[51] Там же. С. 255.
[52] Есаков В.Д., Кукушкин Ю.С., Ненароков А.П. История СССР. Учебник для 10 класса средней школы. М.: Просвещение, 1984. С. 14.
[53] Загладин Н.В. Всеобщая история. Конец XIX – начало XXI века. Базовый уровень. 11 класс. М.: Русское слово – учебник, 2016. С. 139, 146.
[54] Шапиро Л. Коммунистическая партия Советского Союза. London: Overseas Publications, 1990. С. 677.
[55] Троцкий Л.Д. Указ. соч. С. 364.
[56] Kershaw I. Op. cit. P. 497.
[57] Беседа председателя Совнаркома, наркома иностранных дел В.М. Молотова с рейхсканцлером А. Гитлером в Берлине, 13 ноября 1940 г. // 1941 год. Документы. Кн. 1. С. 376–377.
[58] Фест И. Указ. соч. С. 163; Суворов В. Святое дело. С. 136.
[59] Лиддел Гарт Б. История Второй мировой войны. М.: Астрель, 2011. С. 28.
[60] Фест И. Указ. соч. С. 180.
[61] Цит. по: Бешанов В.В. Красный блицкриг. М.: Издатель Быстров, 2006. С. 81–82.
[62] Там же. С. 59, 64.
[63] Общественное мнение – 2014. Ежегодник. М.: Левада-центр, 2015. С. 218.
[64] Мельтюхов М.И. Указ. соч. С. 109–110, 359, 366, 409–410.
[65] Там же. С. 398.