Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2020
[стр. 3—9 бумажной версии номера]
Говорят, что политическая сфера еврогосударства опять поляризируется вдоль классической линии фронта – противостояния капитализма и социализма. В странах с двухпартийной политической системой (Великобритания, США, Германия) эта тенденция заметна в самом центре политического пространства. В многопартийных западных демократиях (Франция, Испания) она скорее периферийна для этого пространства, но не менее центральна в общественной полемике. Что бы это могло означать в перспективе?
Обратимся сначала к ретроспективе. Противостояние капитализма и социализма началось в XIX веке и стало доминировать после расширения избирательного права в начале ХХ века. После Второй мировой войны в передовых странах фактически установился социалистический (социал-демократический) консенсус. Все так или иначе строили социализм. Более доктринально-примитивный (СССР) или более оппортунистически-изощренный (северо-западная Европа). Важно, что социализм тогда считался не только более справедливым, но и экономически более эффективным способом производства. Особенно свято в это верили в Кремле; это был важный тезис кремлевско-марксистской «политической экономии социализма». На Западе нехотя склонялись к тому же – отчасти под впечатлением затяжного и глубокого структурного кризиса после Первой мировой войны, отчасти под влиянием успехов централизованной и плановой военной экономики.
Однако после того как экономика была сильно социализована («социализм построен»), быстро обнаружилось, что способность социализма поддерживать неуклонное и равномерное экономическое развитие была сильно преувеличена. Централизованное плановое управление национализированными сферами деятельности оказалось недостаточно способно к обновлению. Всякое новшество чревато кризисом и только через него ведет общество вперед [1]. А социалистическая власть управляла экономикой так, чтобы любой ценой избежать кризисов. На деле она просто их откладывала. Особенно долго и упрямо это делал Кремль. Предполагалось также, что в условиях социализма установится эффективный отбор кадров компетентного менеджмента – по способностям. Но и этого не произошло. Из-за глубокой бюрократизации социалистического габитуса возобладало обновление руководства не по «соответствию должности», а по выслуге лет и по кооптации, неизбежно коррумпированной. Еще более ущербным было стремление руководства держаться за свои «сакрализованные» («харизматические») позиции до последней капли крови [2].
К концу 1970-х авторитет социализма упал. Пошла обратная приватизация ранее национализированных отраслей производства и даже социальной инфраструктуры, была отменена «политика доходов», был сильно редуцирован прогрессивный налог. Социал-демократический консенсус соответственно разрушился. Одна из партий власти его покинула – произошла политическая поляризация, затем другой партии пришлось последовать за первой в сторону нового консенсуса – неолиберального.
Эта фаза продолжалась весь конец ХХ века (с начала 1980-х) и первое десятилетие XXI. К этому времени капитализм опять обнаружил склонность к кризисам (особенно заметно в 2008 году) и к нарастающему имущественному неравенству не только между слоями, находящимися на полюсах социальной стратификации, но и в ее середине, что стало называться «размыванием среднего класса». Под вопросом теперь оказался авторитет капитализма. Отсюда – новая поляризация политической сферы.
Эта эмпирия, конечно, недостаточно массивна для надежных обобщений. Но, рискнув, мы можем на ее основании полагать, что капитализм и социализм, во-первых, совместимы и, во-вторых, сосуществуют в режиме поочередного наступления–отступления.
Простая экстраполяция подсказывает, что предстоит еще один цикл: социалисты покидают неолиберальный консенсус, выигрывают (раньше или позже) выборы, затем за ними следует прокапиталистическая партия, восстанавливается просоциалистический консенсус и так далее – во всяком случае до горизонта.
Это эмпирическое обобщение можно обосновать так. Между социализмом и капитализмом идет соревнование в ходе эволюции общества или социогенеза. Капитализм долго занимал совсем небольшую нишу. Он стал эволюционным конкурентом социализма недавно, с переходом от традиции к модерну или с «великой трансформацией», как это назвал Карл Поланьи. Есть социальные теории (с претензиями на «научность»), сулящие победу одному из них. В самом деле, можно думать, что капитализм, институционализированный как рынок, не более чем временное и ущербное для общества отклонение от нормы (сам Поланьи склонялся именно к этому). Но можно думать, что он, однажды вырвавшись из своей ниши, утвердился раз и навсегда и «рынок» – это не альтернатива «обществу», а более изощренная рационально-абстрактная форма общества (социализации индивида) [3]. Так или иначе, их конкуренция до сих пор идет с переменным успехом, и пока не видно, кто будет окончательным победителем. Более того, позволительно думать, что не победит ни один из них. Хотя они и противостоят друг другу, они друг другу необходимы.
В самом деле, ни капиталистическая, ни социалистическая экономика не может устранить два связанных друг с другом противоречия: 1) между традицией и харизмой, или стабильностью и динамикой (habitation и improvement в терминах Карла Поланьи) и 2) между ростом продуктивности и равенством. Поэтому чрезмерное отклонение социального габитуса в одну сторону должно вызывать реактивный сдвиг в сторону противоположную.
Перед нами гомеостазис, если угодно. А реализуется он так. Капитализм и социализм отвечают интересам разных сегментов общности. И не только потому, что капитализм обогащает одних за счет других, а и потому, что капитализм обогащает всех вместе на протяжении одного–двух поколений более заметным образом, чем социализм; во всяком случае он дает больше надежд на это. С тех пор, как стало ясно, что ни капитализм, ни социализм не могут совместить динамику и стабильность (экономический рост и равенство), между этими целями (ценностями) можно выбирать. И этот выбор не предрешен и никогда не будет сделан раз и навсегда. Сейчас кажется, что он сделан в пользу экономического роста (обогащения), но есть сильные указания на то, что выбор в пользу «аскетизма» (во всяком случае умеренного) совсем не исключен. Готовность сдерживать собственное потребление ради равенства должна как будто быть выше в благополучном обществе, чем в обществе, где большинство живет на грани выживания [4]. Намечается также некоторая потребительская усталость в некоторых слоях общества; во всяком случае потребительская самокритика и осуждение «демонстративного» (Торстейн Веблен) потребления определенно становится все громче. Может появиться этика, культивирующая аскетизм просто в пику показному потреблению «толстосумов» – по образцу протестантской этики в раннем модерне. В эту же сторону толкает и экологическая тревога. Такая ценностная ориентация публики повышает шансы социалистических партий, потому что избавляет их от необходимости оправдывать негативные последствия социализма для экономической динамики, то есть позволяет превратить порок в добродетель (для чего, конечно, потребуется незаурядное литературное мастерство).
В условиях демократического выбора неизбежно переменное преобладание одного из умонастроений публики с разными материальными и ценностными мотивами. К власти поочередно приходят агентуры капитализма и социализма и соответственно сдвигают габитус то в одну, то в другую сторону. Эти сдвиги имеют статус победы-реванша. Они либо восстанавливают, либо нарушают равновесие. Политическая сфера поддерживает режим соревновательного баланса капитализма и социализма.
Но этот цикл не единственно возможный режим совмещения капитализма и социализма.
Что может чередоваться, то может и совмещаться. Умственная рефлексия относительно этого «маятника» почти сразу же подсказывает, что должна существовать комбинация капитализма и социализма, которая обеспечит оптимальное сочетание обновления–мобильности и стабильности и компромиссное равновесие интересов разных социальных агентур, то есть обоюдно терпимый уровень неравенства (равенства). Экспертиза решит, сколько и что для этого должно быть национализировано или приватизировано, что должно регулироваться центром управления или оставлено полностью на произвол частника, что должно регулироваться прямо, а что косвенно. Возникает перспектива нового консенсуса – не социал-демократического и не неолиберального, а экспертного. В условиях экспертократии колебания от капитализма к социализму и обратно получают статус экспериментов, а политическая сфера редуцируется и даже элиминируется вовсе [5].
Политическая сфера эволюционирует (вырождается, если угодно) в сторону беспартийной экспертократии в силу еще одного обстоятельства. Уже в самом политическом процессе размах колебаний от социализма к капитализму постепенно уменьшается, и цикл сглаживается из-за инерции любого status quo, причем эта инерция становится все больше из-за того, что перестраивать все более сложную и громоздкую систему с капитализма на социализм и обратно становится все труднее. Это требует все больше расходов и социальных издержек, а сверх того – все больше времени, которое не гарантировано ни одному правительству, зависящему в условиях конкурентной демократии от настроений капризно-неустойчивого электората, реагирующего на колебания экономической конъюнктуры. Поэтому социалистические правительства иногда вынуждены продолжать то, что начали капиталистические (и наоборот), даже если это не совпадает с их сознательным выбором.
Еврогосударство сейчас уже очень близко подошло к экспертократии, и в этом случае вполне вероятно, что нынешнее возрождение классического социалистического проекта окажется пустоцветом и всего лишь фазой в агонии политической сферы [6]. Если одна партия не избираема, другая не нужна тоже. Какая бы из партий ни оказалась у власти последней, она неизбежно утратит свою специфику, коль скоро ей нет оппозиции. Но если оба начала осмысленны (смотри выше), то они должны всегда как-то совмещаться. Значит, какая бы партия ни оккупировала (безразлично как) государственный аппарат, с течением времени (и, может быть, очень скоро) ей придется превратиться в экспертократию и совмещать капитализм с социализмом. Так было, когда компартии ввели НЭП в СССР или в Китае. Очевидно, что это был не ценностный, а рациональный выбор. Обратный вариант: «Новый курс» президента Франклина Делано Рузвельта в стране, где слово «социализм» имело хождение только на периферии политической сферы. Нечто подобное намечалось в Британии, когда там затягивалось правление тори, и казалось, им самим придется делать то, что стали бы делать лейбористы, если бы сменили их у власти, то есть поддерживать социализацию [7].
Если же этого не происходит, то капитализм и социализм могут совместиться не в границах «одного отдельно взятого государства», а в границах более обширной геополитической конфигурации, так сказать на разных уровнях территориальной организованности типа «федерации» – не «горизонтально», а «вертикально». Так, сильно социализированные национал-государства включены в слабо социализованный Евросоюз. Более сложный вариант – США; там некоторые штаты и города социализированы больше, а некоторые меньше, чем федерация в целом. Есть и другой вариант такой «двухэтажности»: сильно социализированные Белоруссия, Куба, Венесуэла включены (хотя и вынужденным образом) в глобальное капиталистическое окружение. Еще недавно ярким примером обратной аранжировки был Гонконг как своего рода порто-франко в Китае и единственный пока прецедент концепции «одно государство – две системы». В первые постсоветские годы в России была популярна идея «свободных экономических зон». Эти диспозиции в реальности очень напряженны и неустойчивы – экспериментальны. Евросоюз балансирует на грани дезинтеграции, Венесуэла близка к статусу неудавшегося государства, Куба сильно изолирована, Белоруссия держится на покровительстве Москвы, Гонконг все больше растворяется в Китае, в то время как сам Китай стал сильно капитализирован. На всем Юге в слабо социализированных государствах сохраняются зоны традиционной социализации (хотя часто сильно эродированной). Будущее «вертикального» синтеза капитализма и социализма неопределенно.
Если «отдельно взятому государству Швамбрании» не удается ни соревновательная, ни горизонтальная, ни вертикальная аранжировка капитализма–социализма, то оно по логике вещей как failed state подлежит ликвидации: а) разделению на другие локусы, либо б) поглощению другими локусами в надежде, что они будут к этому способны больше, чем оно само. Территориальное государство (национал-государство) в этом случае все же сохраняется как вид, сколько бы таких государств ни было – видимо-невидимо или одно (всемирное).
Но есть еще один вариант сосуществования капитализма и социализма. Он обеспечивается не в границах территориальной общности – плоской или иерархизированной, партикулярной или всемирной, – а параллельно в двух разных пространствах: «рынка» и «общества». Если существующие (или воображаемые) государственные общности десоциализуются, они эродируют и даже элиминируются, пусть замедленно и неявно [8]. Именно это проектирует агентура прокапиталистической неолиберальной социальной философии с ее идеалом «легкого» государства («ночной сторож»). Просоциалистические агентуры этому сопротивляются, пытаясь сохранить, возродить или даже развить государственный социализм (национал-социализм), то есть «утяжелить» государство.
В этом есть много иронии. На переходе к модерну территориальное государство было, как показал Карл Поланьи, локусом-агентурой капитализации, а социалисты проектировали его демонтаж и во всяком случае не собирались использовать как локус социализации. Все первоначальные концепции социализма были антигосударственными; государство считалось орудием господства и только. Но в позднем капиталистическом модерне, благодаря успехам демократии, социалисты сами стали контролировать государство и к концу ХХ века превратились в главных этатистов, что теперь считается их имманентным пороком. Эту репутацию они подтверждают еще раз сейчас, пытаясь возродить классический проект государственного социализма с такими институтами, как национализация, государственные расходы на социальные службы и соцстрах, прогрессивный подоходный налог, налоги на имущество и корпорации. Но надо думать, что инициативы внегосударственной социализации вот-вот о себе заявят и станут более популярны, чем государственный национал-социализм.
Это тем более вероятно, что «человеко-единица» если когда-то и была органично-целостна (тотальна), то перестает такой быть или уже перестала и, стало быть, принадлежит не одной общности, а нескольким разным. Этому соответствует и то, что три стороны социальности – обоюдность, перераспределение, домохозяйство (reciprocity, redistribution, householding – Поланьи) – тоже могут практиковаться в разных общностях все вмести и по отдельности.
Ко всему прочему внегосударственная институционализация (сублимация) социализма актуальна как ответ на вызов. Всемирное государство по образцу национал-государства могло бы обеспечить соревновательное балансирование капитализма и социализма (в условиях конкурентной демократии) или их рациональный синтез (в условиях экспертократии). Но всемирное государство (правительство), если оно вообще не нонсенс, выглядит очень отдаленной перспективой. Так или иначе, пока в ходе глобализации мировой рынок складывается, а партикулярное социальное государство размывается намного быстрее, чем возникает всемирное государство. Поэтому социализм, адекватный глобализации, то есть глобальный социализм, должен будет искать иные локусы (конфигурации) существования, то есть институционализироваться иначе. Начатая неолибералами десоциализация государства, как бы она ни была травматична для общества, одновременно означает ликвидацию монополии национал-государства на социализацию (тотализированного) индивида. Это провиденциально и открывает новые перспективы социогенеза как в парадигме анархизма, так и в парадигме корпоративного автономизма. Кто хочет преуспеть, должен не насиловать обстоятельств, а использовать их.
[1] Представление о положительной роли кризиса вполне согласуется с авторитетным теперь понятием «творческого разрушения» с обычной отсылкой к Йозефу Шумпетеру.
[2] Это постоянно провоцировало неразборчивые репрессии – иначе от начальников было почти невозможно избавиться.
[3] Критики социализма любят напоминать об архаичности, застойности и авторитарности «социализма», ссылаясь на великие «речные цивилизации», и настаивают, что посткапиталистический социализм, если утвердится, будет выглядеть так же. Марксистская философия истории соглашается, что социализм был характерен для примитивных обществ типа «семьи» и воспроизводился в больших государственных общностях по этому примитивному образцу, но настаивает, что после капитализма восстановится и окончательно утвердится в ином виде. Кремлевский социализм определенно подтверждает пессимизм критиков социализма, а западноевропейский опыт ХХ века вряд ли достаточен, чтобы делать надежные выводы не только из-за своей непродолжительности, но и потому, что он попросту еще недостаточно обдуман. Только повторяющиеся эксперименты могут тут что-то прояснить.
[4] Так во всяком случае дело обстоит на первый взгляд. Но тут надо быть очень осторожным. «Переживание неравенства» в разных слоях и в условиях разной морфологии неравенства не только не изучено, но даже плохо осознано как специфическая фактура, хотя кое-что на этот счет можно найти, например, в теории справедливости Джона Ролза.
[5] Конечно, оптимум меняется, и его нужно корректировать. Разумеется также, что даже самая компетентная экспертиза беспомощна, когда проблема попросту не имеет однозначного решения, и в этом случае инстинктивные предпочтения электората как «оракула» вполне уместны. Благодаря этому, политическая сфера может сохраняться. Но можно думать, что риск экспертной ошибки все же меньше, чем ошибки «оракула». Кроме того, если экспертиза ошиблась, она же может свою ошибку исправить в результате технической ревизии, даже не дожидаясь смены демократически выбранной власти. Это не значит, что отпадает надобность в демократии, поскольку без нее экспертократия может не заметить своей ошибки или недооценить ущерба от нее. Поэтому все актуальнее становится конституционная проблематика – точнее, проблематика демократии без политической сферы и соответствующей ей партийно-представительной системы. Без обратной связи рационально-экспертная власть может превратиться в нечто подобное тому, что так любят живописать авторы антиутопий в духе Олдоса Хаксли.
[6] Разумеется, политическая сфера имеет шанс сохраниться, если найдет другую тематику, но признаюсь, мне кажется маловероятным, что такая тематика отыщется.
[7] Во всех случаях вынужденный характер социализации (или капитализации) стимулировал воображение политиков и экспертов и породил ряд инженерных (удачных или нет) идей, которые еще будут обсуждаться.
[8] Ликвидация государств, помимо их природной инертности, тормозится доктринами международного права и тем, что государство как руководящий центр занято не только балансированием капитализма и социализма.