Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2020
Евгений Кучинов (р. 1982) – философ, историк, сотрудник лаборатории «Écrits» Нижегородского государственного педагогического университета имени Козьмы Минина.
[стр. 276—283 бумажной версии номера]
All Things are Nothing to Me. The Unique Philosophy of Max Stirner
Jacob Blumenfeld
Winchester; Washington: Zero Books, 2018. – 168 p.
Очевидно, что у Макса Штирнера, или у «Штирнера» – то есть «курьеза», который Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии» заключают в кавычки, – особые отношения со временем, толща которого то скрывает это имя в глухом забвении, то выносит его на поверхность с такой амплитудой, что курьез принимает масштабы стихийного бедствия. Пики популярности Штирнера и его отторжения отмечают собой периоды революционного бурления и реакции. Вместе с тем наряду с «исторической ситуацией» в самой «теории» Штирнера есть элемент, который вносит разлад в последовательную преемственность и делает ее систематическое развитие невозможным, а историю ее рецепции – прерывистой. Этим элементом является понятие собственности, которая не может быть унаследована. Для того, чтобы усвоить собственность Штирнера, требуется не добросовестное изучение исторического контекста и того философского влияния, которое обнаруживает «Единственный и его собственность», и не учет имеющихся интерпретаций – но грубый, без всякого уважения, захват. Это его собственная рекомендация:
«Я не отступлю боязливо перед твоей и вашей собственностью; нет, я на нее буду всегда смотреть как на мою собственность, которую мне нет надобности “уважать”. Поступайте и вы точно так же с тем, что вы называете моей собственностью!
При таком взгляде на вещи мы, наверное, сумеем столковаться друг с другом» [1].
Условие «взаимонеуважения», необходимое для того, чтобы «столковаться» (verständigen) со Штирнером, гарантирует головную боль каждому, кто берется за «Единственного и его собственность». Во-первых, оно полностью исключает отстраненное академическое п(р)очтение, основанное на нейтралитете исследователя: Штирнера необходимо не изучить, но практически употребить. Во-вторых, чтобы употребить самого Штирнера, а не его фиксированную форму, читателю необходимо полностью очистить его от «призраков», «навязчивых идей», окаменелых обобщений и стабильных рубрик, в которые он оказался вписан, а самому – быть свободным от одержимости (Штирнером в том числе): иными словами, нужно ни много ни мало быть собой. В-третьих, совершенно не ясно, что может считаться критерием успешности употребления Штирнера. Если в качестве такового считать собственное удовлетворение, то где гарантия того, что оно не является призрачным? Иными словами, если уважение к Штирнеру (которое, кстати, не может быть взаимным) гарантированно отдает нас в руки тому или иному призраку, то «взаимонеуважение» втягивает в нескончаемую охоту за привидениями, в решение той головоломной задачи, которая в «Единственном» описывается как штурм небес.
Джейкоб Блюменфельд, автор вышедшей в 2018 году в издательстве «Zero Books» книги «Все – ничто для меня. Единственная философия Макса Штирнера», прекрасно осознает трудное положение, в котором он оказался, затеяв разговор о Штирнере. Он начал его еще в 2010 году, на международной конференции по историческому материализму в Нью-Йорке. Там он выступил с докладом, озаглавленным почти так же, как книга (его текст в переработанном и дополненном виде стал завершающей главой): «Все – ничто для меня. Коммунизм Штирнера». Характерно, что интерес к Штирнеру возник на фоне «революционного бурления», связанного с экономическим кризисом и вырисовывающимся на горизонте движением occupy Wall Street, в котором Блюменфельд принял активное участие. Позже Блюменфельд стал одним из редакторов сборника «Анархистский поворот» [2], где осмыслялись некоторые итоги движения (несмотря на то, что конференция, доклады которой легли в основу этого сборника, также состоялась незадолго до осени 2011-го, то есть до начала occupy Wall Street). В «Анархистском повороте» помещено послесловие Блюменфельда «Оккупация и революция», в котором имя Штирнера не упоминается ни разу, однако основная мысль-клич («захватывай все!») органично входит в книгу 2018 года и едва ли не вкладывается Штирнеру в уста: «всякая собственность (all property) подчинена логике оккупации» (р. 74); стать своей собственностью – значит употребить себя в своем своеобразии (my owness):
«[Это своеобразие] не нуждается в позволении для того, чтобы действовать поверх меня. Оно захватывает, оккупирует, экспроприирует и растворяет меня [myself] в ничто, чтобы я мог возродиться вновь, мог произвестись и употребиться заново» (р. 92–93).
Летом 2018 года Джейкоб Блюменфельд защищает диссертацию об отношении собственности у Канта, Фихте и Гегеля (в которой опять же мы не найдем ни слова о Штирнере), а уже в декабре того же года выходит «Все – ничто для меня». Надо сказать, что выходу этого исследования предшествовало важное событие – новый перевод «Der Einzige und sein Eigenthum» на английский язык, которого пришлось ждать 110 лет. Эту работу проделал Волфи Ландстрайхер – представитель повстанческого анархизма, автор концепции «дикой революции», а также нескольких более или менее крупных работ о Штирнере, подписывающийся также именем Ферал Фавн. «The Unique and Its Property» вышел в 2017 году в издательстве «Underworld Amusements» [3] и сразу потеснил классический перевод Стивена Баингтона «The Ego and Its Own» (1907). Труд Ландстрайхера снабжен коротким, но содержательным предисловием, в котором он объясняет необходимость нового перевода, не упуская случая уколоть Баингтона за то, что тот был христианином (и между прочим – переводчиком Библии на английский язык). Ландстрайхер задается вопросом, может ли христианин адекватно понять и перевести «Der Einzige und sein Eigenthum». Кроме того, Штирнер нигде не называет себя философом, а потому его произведение следует читать не с серьезным лицом специалиста по истории философии, а скорее со смехом. Огромную ценность представляют собой комментарии к тем местам, где Ландстрайхер видит (но иногда не может передать на английском) игру слов, поэтичность, трудно схватываемый юмор и отсылки к различным историческим реалиям.
Несмотря на то, что предисловие, перевод и комментарии Ландстрайхера очень близки к тому, что пишет о Штирнере Блюменфельд, последний лишь кратко ссылается на новый перевод в своей книге, сетуя, что не успел переделать ее с учетом «The Unique and Its Property». Однако Блюменфельд делает нечто не менее важное: а именно новый концептуальный перевод философии Штирнера на язык современных философских теорий и политических реалий. Насколько этот перевод удачен? Отвечая на этот вопрос, нужно учесть необходимость и здесь исходить из «взаимонеуважения», захвата – и возможности с Блюменфельдом «столковаться».
Пожалуй, наиболее убедителен апофатический Блюменфельд, стирающий все имеющиеся на данный момент ярлыки с имени Штирнера и выводящий чтение на простор «творческого ничто». Начав с вопроса «Кто такой Макс Штирнер?», он последовательно испытывает (и даже пытает) читателя, в голове которого сидят готовые ответы – младогегельянец, борец за частную собственность и выразитель надежд и чаяний мелкого буржуа, солипсист, (моральный) нигилист, первый постструктуралист, экзистенциалист, анархо-индивидуалист, (правый) либертарианец, фашист… Ни одно из этих имен, оказывается, не подходит Штирнеру, так как все они объединены одной догмой – догмой историзма.
«Под историзмом я понимаю тенденцию редуцировать чью-то работу (или мысль) к необходимому результату социально-экономических, политических и философских совокупностей, которые обозначаются как “исторический контекст” или “эпоха”. […] Но Штирнер сам разоблачает ошибочность историзма: […] любая теория, которая берет во внимание только совокупность условий, из которой что-либо возникает (например чувства, материя, факты), никогда не сможет убедительно объяснить, как нечто возникающее становится собой в своей единственности [singularity]» (р. 10–11).
Штирнера необходимо мыслить и читать именно как Единственного, как того, кого нельзя обобщить ни с одной из категорий и объяснить через условия его появления [4]. Однако как, отбрасывая истори(ческий материали)зм, не впасть в его противоположность – в мистицизм? Кажется, что от мистицизма Штирнера ничто не защищает, но в действительности его как раз таки и защищает ничто, которого, однако, не следует путать с отсутствием, пустотой. «Я ничто не в смысле пустоты: я творческое ничто, то, из которого я сам как творец все создам» [5], – говорит Штирнер, а Блюменфельд присваивает его мысль, продолжая:
«Для Штирнера здесь расположен избыток бытия, который превосходит возможность концептуального схватывания. Избыток – это слово, сбивающее с толку, ведь Eigenheit Штирнера указывает и на то, что находится ниже, в такой низине, для которой отсутствует опосредующее понятие, позволяющее полностью его представить» (р. 11–12).
Эту точку зрения «одушевляет» идея нечеловеческого, играющая важную роль в разборе Блюменфельда, который проводит параллель между Unmensch Штирнера и homo sacer Джорджо Агамбена. Не-человек – это то, что я ношу в себе, но то, что не может быть символизировано, являясь условием символизации, это «человек, который не соответствует понятию человека так же, как нечеловеческое – это человеческое, не укладывающееся в понятие человек» (р. 12). Речь идет не о вульгарном антигуманизме, но о фундаментальной категории необобщаемого; того, что составляет, так сказать, материю Единственного.
Блюменфельд подытоживает апофатическую часть своей книги:
«Вопрос для Штирнера не в том, как уникальное нечто [unique something] может возникнуть из неопределенного ничто [indefinite nothing], а в том, как уникальное ничто [unique nothing] может создать себя из чего-то неопределенного [indefinite somethings]» (р. 14).
Этот впечатляющий зачин должен быть, кажется, дополнен двумя важными взаимосвязанными пунктами. Первый: вместе с тем, что составляет вопрос для Штирнера, необходимо поставить самого Штирнера под его собственный вопрос, то есть не пытаться сделать из него «нечто уникальное», но довести его уничтожение до конца, до «уникального ничто» (задача, с которой не справляется, например, «Немецкая идеология»). Второй: казус Штирнера сегодня предполагает как раз необходимость его пересоздания не из «чего-то неопределенного», но, напротив, из чего-то вполне определенного: из той традиции, из того времени, под которым он оказался погребен.
Возможно, Блюменфельд слишком поспешно, пусть и в форме вопроса, провозглашает задачу чтения Штирнера «вне всякого контекста», уважительно подыгрывая его выпадению из времени и лишь констатируя, что выполнение этой задачи приведет читателя к осквернению Единственного. Проблема, однако, заключается в том, что подобная констатация стирает различие между почтительным и захватническим чтением, не позволяя ответить на вопрос, почему, например, «Немецкая идеология» не является искомым осквернением Святого Макса. Блюменфельд, конечно, осознает эту трудность и пытается ее разрешить, указывая на невозможность чтения Штирнера в доктринальном ключе, критикующем отсутствие системы взаимосвязанных понятий и строгости в их построении.
«Это огромная ошибка Маркса при чтении Штирнера: он ловит его на непоследовательности тезисов, из которых складывается внутренне противоречивая система, которая, ясное дело, до смешного абсурдна. Чтение Маркса насильственно плоское, атональное» (р. 15).
Маркс упускает перформативность Штирнера, его ярость и яркость. Да, но он тем не менее успешно схватывает и выставляет напоказ его глупость, уязвимость и слабость. Почему это не осквернение? Почему это не захват в собственность? Блюменфельд не дает ответа – более того, ближе к концу своей книги косвенно указывает на то, что захват Штирнера Марксом был успешен, так как позволил состояться историческому материализму и связанной с ним политической практике. Только после реакции на Штирнера философско-политическая критика Маркса стала целиком исторической – сделав этот вывод, Блюменфельд задается вопросом: если обращение к Штирнеру было столь плодотворно в середине XIX века, что оно может дать нам сегодня (р. 132)? Этот вопрос показывает, что наш автор не только признает успешность захвата Штирнера Марксом, но и то, что свой собственный захват он мыслит как аналогичный марксистскому.
Между тем у самого Штирнера есть критерий, позволяющий отличить захват от респектабельной стабилизации, он обозначает его как «обострение противоположности»:
«Значение противоположности [Gegensatz] понимают слишком формально и мелко, когда хотят устранить ее лишь для того, чтобы очистить место для “объединяющего” третьего. Напротив, противоположность настолько важна, что ее следует еще более обострить [verschärft]» [6].
Обострение противоположности ведет к более резкому различию, и лишь оно выявляет противостоящих друг другу Единственных, которые так только и могут столковаться:
«Конечная и самая резкая противоположность – противопоставление Единственного Единственному – по существу, выходит за пределы того, что называется противоположностью, хотя и не возвращается назад к “единству” и “единению”» [7].
Наверное, недооценка этого важного элемента логики Штирнера больше всего ослабляет работу Блюменфельда. Так, самая основательная и провокативная глава, названная ни много ни мало «Мой Штирнер», несмотря на ряд чрезвычайно удачных и свежих моментов, оставляет впечатление недостаточного «обострения». Производя прекрасный разбор основных понятий «Единственного и его собственности» – таких, как Я (которое так же, как и все остальное, необходимо присвоить, сделав моим Я), индивид (который Блюменфельд продуктивно предлагает толковать онтологически, через Спинозу), собственник, собственность (между этими двумя понятиями Блюменфельд в виде диаграмм разыгрывает основные положения логики Штирнера), своеобразие, свобода (которая не является для Единственного несомненной ценностью, так же нуждаясь в присвоении), само-потребление, ничто, Единственный, государство (которое мыслится Блюменфельдом как машина, производящая призрачность в виде фрактальных самоподобий, «государств в государстве»), союз и восстание, – Блюменфельд тем не менее оставляет читателя в недоумении.
Загвоздка в том, что, делая Штирнера своим, он использует в качестве инструмента присвоения… имена других философов. Спиноза, Ницше, Хайдеггер, Фуко, Левинас, Ландауэр – каждое из этих имен помогает Блюменфельду завладеть той или иной частью владений Штирнера. Более того, проводя различие между ними и Штирнером, Блюменфельд выявляет особенности философии последнего. Например, в отличие от Ницше, предлагавшего создание новых, превосходящих человека богов, Штирнер предлагает пожирать богов; в отличие от хайдеггеровской подлинности (Eigentlichkeit) существования, судьбоносно связанной с бытием к смерти, почти синонимичное штирнеровское своеобразие (Eigenheit) предполагает смерть в качестве абстракции, которую необходимо захватить, употребить и сделать собственностью – так же, как и всякую другую абстракцию. Однако в итоге остается вопрос: насколько сами эти имена присвоены Блюменфельдом? Достаточно ли они им осквернены? Пожалуй, наиболее плодотворным и обостренным противопоставлением книги является пусть и бегло проработанное противопоставление Штирнера Левинасу. Между ними нет никакого единства, и тем не менее Блюменфельд рассматривает этих двух мыслителей в их диспаратном отношении: да, они разные, но именно поэтому фундаментально дополняют друг друга. С точки зрения Левинаса, Единственный слишком автократичен, а творческая негативность слишком крепко привязана к индивидуальной воле. Но если это так, то получается, что своеобразие не может быть присвоено, а это нарушает главный принцип Штирнера, противопоставляющий любой стабильной данности захват. Чтобы быть захваченным, своеобразие должно приходить извне, от Другого. С противоположной стороны, с точки зрения Штирнера, нескончаемый опыт Другого без его захвата становится опытом неприсваиваемого чуждого своеобразия, которое никому не принадлежит, которого нет. Таким образом, в союзе Левинаса и Штирнера первый позволяет быть захваченным своеобразию, второй позволяет своеобразию быть захваченным (р. 99–100). Впрочем, проблемой этого диспаратного противопоставления, если обострять его дальше, станет, однако, теологическая нота, которая явно присутствует в феноменологии Другого у Левинаса. Не окажется ли, что Штирнер вынужден будет стать, сообщаясь с Левинасом, богобоязненным?
Заключим в скобки финальный аккорд книги, которым Блюменфельд стремится во что бы то ни стало примирить Штирнера и Маркса в формуле «эгоизм […] есть коммунизм, […] увиденный от первого лица единственного числа» (р. 138). Закроем также глаза на то, что Блюменфельд (буквально) оставляет последнее слово за Марксом, цитируя в самом конце введения «К критике гегелевской философии права»: «Я – ничто, но я должен быть всем» (р. 147), забывая, что в самом начале «Единственного и его собственности» Штирнер противопоставляет творческое ничто всему (ничто не должно становиться всем). Сосредоточимся в конце этого обзора на очень плодотворной мысли, которую Блюменфельд высказывает вскользь:
«Один из способов схватить “творческое ничто”, из которого Я как творец творю все, – это мыслить его как время. […] Ибо время есть та не-вещь [non-thing], которая разрушает и дает жизнь всем вещам [all things], которая потребляет и производит все как свое собственное, которая уничтожает и создает все из себя. Все – ничто для меня, ибо Я – время, разрушитель всех вещей» (р. 95–96).
Вероятно, эта мысль, развернутая на повороте современной философии к нечеловеческому, несимволизируемому, контингентному (именно это слово использует Блюменфельд для описания штирнеровского Я), открывает для нас пути, на которых можно конкретно, содержательно – и радикально – ответить на вопрос, в чем же именно состоят особые отношения Штирнера со временем.
[1] Штирнер М. Единственный и его собственность. Харьков: Основа, 1994. С. 236.
[2] Blumenfeld J., Bottici Ch., Critchley S. (Eds.). The Anarchist Turn. London: Pluto Press, 2013.
[3] Stirner M. The Unique and Its Property / Transl. and comm. by Landstreicher W. s.l.: Underworld Amusement, 2017.
[4] Попутно Блюменфельд разоблачает догматику психологизма, согласно которой Эго, о котором якобы пишет Штирнер, всецело является психологической категорией. В этом пункте Блюменфельд воюет с переводом Баингтона, в котором уже начиная с заголовка совершенно игнорируется тот факт, что Штирнер ни разу не использует слова «эго» в своей работе, говоря лишь «Я» (Ich). Этот факт очевиден в переводе Ландстрайхера (и, кстати, в русских переводах), но Блюменфельд идет дальше. Он тратит немало сил, чтобы переосмыслить Эго Штирнера не в качестве чего-то, но как «единичное ничто» (р. 17), «дыру» (р. 16); не в качестве фихтеанского солипсического «я», которое есть все, но как Я, которое «разрушает все», являясь «чистой негативностью» (р. 21). В конце концов, считает Блюменфельд, для понимания Штирнера нет никакой необходимости в концепте Эго.
[5] Штирнер М. Указ. соч. С. 9.
[6] Там же. С. 195.
[7] Там же. С. 196.