Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2020
[стр. 83—86 бумажной версии номера]
Европа отметила 30-летие падения Берлинской стены.
Среди сегодняшней российской молодежи тех, кто «знают хорошо» о разрушении Берлинской стены, вчетверо меньше, чем среди старшего поколения. Основная часть знает «в общих чертах». Положительно отнеслись к падению стены 32% (отрицательных оценок немного); основная часть ответов (54%) – «это меня не интересует».
Видно, что это событие россиянами забывается, однако не всякому событию уготована такая судьба. О победе 1945 года российское массовое сознание вспоминает тем активнее, чем дальше она отстоит от нас во времени. А вот к событиям конца 1980-х – начала 1990-х отношение сложное. Забвение, упомянутое выше, – это средство «не переживать», а незнание или неотчетливое знание – это способ не думать о тех сложных временах.
Чем же они сложны? Ведь для народов Европы, прежде всего в ее восточной и центральной части, события тех лет обладают совершенно ясным значением и однозначно-положительной окраской. Кончилась несвобода коммунизма, наступила свобода. Кончилась зависимость от Москвы, началась независимость.
В то время многим россиянам тоже хотелось пережить эти чувства. Коммунизм кончился и у нас, Россию назвали «свободной». Было стремление подчеркнуть и свою независимость: 12 июня 1990 года назвали «днем независимости России». По данным «Левада-центра», поначалу эту трактовку поддерживало большинство в две трети населения. К нынешним временам число разделяющих данное мнение сократилась в четыре раза. От кого мы обрели независимость – вопрос был непростым и тогда, а теперь он просто снят.
Это уход колоний от власти метрополии обычно переживается как обретение свободы и независимости. Можно предположить, что и в бывшей метрополии избавление от бремени этой роли ощущается многими как освобождение, прекращение зависимости от нее. Но со временем этот эффект проходит. В случае России ситуацию осложняло многое. Роль СССР в отношении «стран социализма», роль России в отношении республик Союза в массовом сознании сводилась к тому, что «мы их кормим». И потому поспешный уход, если не бегство, бывших союзников по Варшавскому договору и Союзу ССР – и притом не в никуда, а, как скоро выяснилось, под «зонтик» НАТО, – воспринимался многими в России тогда (и еще большим числом теперь) как неблагодарность, а то и предательство.
Был в те времена и другой тренд массового сознания. Он состоял в поддержке стремления наших соседей к свободе и в ожидании, что Россия двинется вслед за ними в «общий европейский дом». Вступление России в Европейский союз, а может быть, и в НАТО, в рамках этого дискурса было вполне логичным.
Нетрудно представить, что у изложенных выше двух взглядов на эти процессы в Европе и России были свои сторонники и противники. Нетрудно представить, что в какие-то моменты носители то одной, то другой системы взглядов оказывались у власти или ближе к власти, а их дискурс становился доминирующим. Но есть еще и давление привычных представлений, которое влияет и на ярых сторонников этих взаимоисключающих воззрений, и на власть, включая ее верхушку, и на основную массу населения, у которой зачастую нет четко определенной позиции. Выясняется, что твердые сторонники вышеописанных взглядов малочисленны (как и в большинстве подобных случаев), но играют важную роль генераторов общественных позиций. Родившееся в их среде мнение далее перенимается более многочисленными сторонниками, которые в целом с ними солидарны, но могут соглашаться не во всем, используя конструкцию «да, но…». От них определенные представления переходят к еще более широким слоям, которые в общем и целом симпатизируют данному направлению мысли, разделяют его основные ценности, но готовы выслушать и другую сторону. Наконец, от них эти идеи (попутно претерпевающие модификации) попадают в распоряжение основной массы жителей страны или даже группы стран.
Встретившись в массовом сознании, воззрения противоположного толка не уничтожают друг друга, а сосуществуют, помеченные ценностями и родовыми знаками породивших их групп как равноправные дискурсивные возможности. Поэтому массовое сознание может признавать и демонстрировать взаимоисключающие взгляды; в одних обстоятельствах поддерживать позицию тех, в других – этих. Поэтому про- и антизападные настроения и тогда, и теперь представлены в российском массовом сознании на равных. Поэтому массовые митинги солидарности с Литвой («Сегодня Литва – завтра Москва!») 20 лет назад – такие же органичные его проявления, как и более знакомые сейчас тенденции зачислять Литву и ее прибалтийских соседей в пятерку злейших врагов России.
Склонению баланса в ту или другую сторону способствуют разные обстоятельства. В Восточной Европе политическая демократизация совпала с рыночными реформами, которые были болезненны, но сравнительно быстро перестроили дефицитарную экономику социализма в рыночную систему спроса и предложения. Магазинные полки наполнились, пусть карманы у многих опустели. С учетом помощи, которую оказали «старые» европейские общества новым соседям, в целом население последних относительно быстро почувствовало, что со свободой пришла (вернулась) и более комфортная жизнь. А Запад, видя перестройку и политическую переориентацию бывшего коммунистического Востока, резко сократил расходы на политику конфронтации, что положительно сказалось на национальных доходах и уровне жизни населения.
Для России же фрагментация экономики СССР означала разрыв многих связей и паралич хозяйственных процессов. Приватизация зачастую отдавала предприятия в руки прежних руководителей, которые, не веря объявленным стратегическим целям и перспективам рыночной экономики, распродавали фонды. При выходе на ставший конкурентным российский рынок многие производства обнаруживали неконкурентоспособность своей продукции. Наконец – и это самое главное, – российские реформаторы отчасти сознательно, отчасти по своему политическому инстинкту постарались разрушить доминирующую ориентацию советской экономики – ее направленность на цели, которые назывались «оборонными». Начинавшие реформу «демократы» считали ВПК становым хребтом советско-коммунистического строя, который следовало разрушить, чтобы этот строй не возродился [1]. Перестали работать огромные предприятия – порой главные наниматели в средних и малых городах, поселках. Мир вздохнул свободно, потому что кончилась «холодная война», ушла угроза войны мировой, термоядерной, но для десятков миллионов россиян та же ситуация обернулась безработицей, потерей жизненных перспектив, бедностью и голодом.
Потому конец 1980-х («апрель!», перестройка, гласность), победа в августе 1991-го у Белого дома – наш контекст для европейских воспоминаний о «падении стены» – это драгоценная память для очень немногих. И это тягостная память для тех, для кого те же годы и те же вехи – это развал «великой страны», утрата позиций великой державы, бедность, разруха, потеря накопленного политического и социального капитала.
Немало нашлось у нас историков, кто посмеялся над Френсисом Фукуямой: никакого конца истории, мы ее продолжаем. Особенно много придало пылу этим авторам «историческое возвращение Крыма» в 2014 году. По прошествии пяти лет видим, куда действительно пошла историческая дорога России, а может быть, и всего мира. Действия российской стороны в Крыму, а затем на Донбассе показали, что с падением Берлинской стены история если не мира, то Европы не остановилась. Она пошла вспять.
Понятия «Запад» и «Восток», «геополитика», «национальные интересы» западной наукой были отнесены к той самой истории, которая, как казалось, кончилась. Но нашлись силы в России, живущей, как многие считают, в позапрошлом политическом веке, которые не дали истории остановиться, а этим схемам исчезнуть. Поэтому мы по-прежнему пользуемся понятиями «Запад» и «Восток». Поэтому мы можем легко переходить на «язык геополитики».
Российская империя потеряла часть своих владений в результате неудачного для нее участия в Первой мировой войне. В результате Второй мировой войны она многое приобрела, но в ходе последовавшей «холодной» ослабела и удерживать прежние владения уже не могла. Сперва «внешний пояс», а потом и бóльшая часть «внутреннего» от «империи» отпали. Тогда сменилась стратегия. Вместо того, чтобы окружать себя кольцом сателлитов, нынешняя Россия предпочитает держать вокруг себя неопасных врагов, создающих убедительную декорацию осажденной крепости. (В этом смысле она не-империя.) Особняком стояла Украина — самое крупное и проблемное звено в окружении России. Через 25 лет после падения Берлинской стены Украина сделала попытку уйти в том же направлении, что и ее западные соседи. Но к этому моменту Россия накопила достаточно сил или куража для того, чтобы нанести Украине урон, делающий ее уход на Запад практически невозможным. Хотя бы в этом месте кусок стены был восстановлен.
[1] Сегодня видно, что, являясь прежде всего экономистами, они видели преимущественно хозяйственно-экономические основы советского строя, а их лидер Борис Ельцин, будучи партработником, видел его основу только в лице партии. Они рушили те основы советского строя, которые им были видны и понятны, а ряд ключевых его институтов – таких, как армия, спецслужбы, прокуратура, суд, школа, высшая школа, – предоставили самим себе. Пережив кризисы, эти институты ожили. В той мере, в какой они восстановили себя, у нас и произошла реставрация советского, – что неоднократно отмечал Лев Гудков.