Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2020
Всеволод Герасимов – историк, исследователь современной украинской литературы и украинского комикса. Преподаватель Московской высшей школы социальных и экономических наук.
[стр. 180—194 бумажной версии номера]
Время АТО
14 апреля 2014 года исполняющий обязанности президента Украины председатель Верховной Рады Александр Турчинов подписал указ № 405/2014, которым ввел в действие принятое накануне решение Совета национальной безопасности и обороны Украины «О неотложных мерах по преодолению террористической угрозы и сохранению территориальной целостности Украины» [1], согласно которому началась «широкомасштабная антитеррористическая операция [АТО] с привлечением Вооруженных сил Украины» [2]. 30 апреля 2018 года указом № 116/2018 президент Украины Петр Порошенко утвердил переформатирование АТО в ООС – Операцию объединенных сил [3]. Таким образом, антитеррористическая операция, будучи официальным обозначением войны в Донбассе, стала новейшим прошлым политической истории Украины, продолжаясь de facto.
АТО стала периодом тяжелейших испытаний для Украины и ее граждан. Обращаясь к данным о потерях среди украинских комбатантов на момент ее официального завершения, по определению, неполным в связи с участием в конфликте ряда парамилитарных формирований, мы видим цифру в 3332 погибших [4]. В ситуации, подобной той, что сложилась в Украине после 2014 года, актуализируется и активизируется коммеморативное измерение культуры, посвященное осмыслению конфликта и увековечиванию памяти его жертв. Искусство становится не только инструментом работы с травмой, но и способом трансляции теми или иными сообществами собственных нарративов о произошедшем. Одним из таких сообществ являются украинские комбатанты, непосредственно принимавшие в 2014–2018 годах участие в боевых действиях как в рядах Вооруженных сил Украины (ВСУ), так и в рядах многочисленных парамилитарных формирований, преимущественно известных как «добровольческие батальоны» («добробаты»). Эти люди составляют то, что можно описать в терминах «эмоционального сообщества».
Согласно определению Барбары Розенвейн, под эмоциональным сообществом понимаются социальные группы, члены которых придерживаются схожих оценок относительно того, что является для них полезным или вредоносным, испытывают аффективную связь между собой и солидарны насчет того, какие эмоции достойны и недостойны переживания. Проявление эмоций внутри данных сообществ выступает как социальная интеракция, в рамках которой происходит аффективная отдача, формирующая своего рода «сценарии», производящие новые эмоции и перенастройку отношений между ее членами [5].
Когда поощряемые эмоции и способы их переживания начинают демонстрироваться членами сообщества внешнему миру, они превращаются в то, что Андрей Зорин определяет как «эмоциональные матрицы» [6]. Эмоциональные матрицы являют собой те самые «публичные образы чувствования, которые нам могут дать только ритуал, миф или искусство», о которых писал основоположник интерпретативной антропологии Клиффорд Гирц. По мнению ученого, подобные образы чувствования позволяют понять, «что мы чувствуем по поводу тех или иных вещей» [7].
Таким образом, эмоциональные матрицы представляют собой социокультурный феномен, который является объектом перманентной (ре)конструкции и (вос)производства. При этом транслируемые посредством искусства эмоциональные матрицы могут быть до известной степени соотнесены с реальными матрицами реальных эмоциональных сообществ. В то же время их полное отождествление некорректно, так как подобная демонстрация матриц несет на себе печать двойного искажения. Во-первых, это искажение отстранения, когда непосредственно испытываемое чувство отчуждается во внешний по отношению к испытывающему образ переживания чувства, находящий воплощение в том или ином произведении искусства. Во-вторых, это искажение наблюдения, когда попытка внешнего по отношению к эмоциональному сообществу наблюдателя воспринять и осознать чужой образ переживания чувства неизбежно оборачивается реконструкцией.
Аналитический аппарат истории эмоций предоставляет возможность не только зафиксировать отражение в культуре Украины трагического отрезка ее новейшей истории, но и рассмотреть специфику подобного отражения и его последующего существования в публичном пространстве. Украинская литература об АТО не является монолитным целым, и произведения о комбатантах составляют пусть и наибольшую, но все же ее часть, сосуществующую с произведениями, написанными о внутренне перемещенных лицах («переселенцах») и мирных жителях, проживающих непосредственно на (при)фронтовой территории Донецкой и Луганской областей.
В довоенной жизни будущие участники АТО, соприкасаясь с национальной культурой, знакомились с представленными в ней эмоциональными матрицами. В связи с этим можно поставить вопрос об историческом генезисе эмоциональных матриц, предлагаемых для описания переживаний современных украинских комбатантов.
Во время «Евромайдана» протестующие в поисках образов, легитимирующих их противостояние властям, обратились к масштабному использованию символики и политической мифологии козацтва. На это, в частности, в своей статье обратил внимание президент (2007–2014) Киево-Могилянской академии Сергей Квит, занявший в постреволюционном правительстве пост министра образования и науки [8]. О взаимопересечении гражданской сознательности с укорененной в украинской национальной культуре парадигмой «традиционной козацкой [9] анархистской прямой демократии», проявляющейся в слабости иерархических структур и недоразвитости институтов, пишет и политолог Адам Бальцер:
«Майдан и война показали два противоречащих друг другу тренда: с одной стороны, спонтанную и плюралистичную “низовую” социальную мобилизацию, с другой, – нежелание подчиняться дисциплине или создать иерархически выстроенные постоянные структуры, сфокусированные на долгосрочной деятельности» [10].
«Козацтво» как эмоциональное сообщество
В книге «The Cossack Myth. History and Nationhood in the Age of Empires» директор Украинского научного института Гарвардского университета Сергей Плохий утверждает, что, «несмотря на ожесточенные исторические дебаты, которые продолжают сотрясать украинское общество, козацкий миф является единственным свойством исторической памяти, которое не подвергается сомнению на уровне массовой идентичности». По мнению ученого, этот миф «остается важным компонентом украинской исторической и национальной идентичности» [11].
Подобного же взгляда на существующие в украинском обществе представления о козацтве как фундаментальном для нациестроительства мифе придерживается и профессор Киево-Могилянской академии Наталья Яковенко:
«Посмотрите на карту Украины XVII–XVIII веков. Козацкая территория – только часть Черниговской и Полтавской областей, микроскопическая по сравнению с другой Украиной… На Львовщине начали во второй половине XIX века петь козацкие песни, но это же комедия. Реальные встречи западных украинцев с козаками происходили тогда, когда вторые приходили грабить первых».
По мнению историка, «произведения Шевченко» и «Тарас Бульба» Николая Гоголя стали «завершением мифа» «козацкой традиции». В результате данный «миф, созданный Шевченко, все перекрывает, и галичане начинают отождествлять себя с козаками» [12].
Оба писателя, создавая образы казачества, опирались, во-первых, на традицию народной культуры, во-вторых, на литературный конструкт «Истории русов», написанной дворянами из числа потомков казацкой старшины. Для украинской элиты, обеспокоенной утратой традиционных прав и привилегий, «История русов» служила инструментом символического обоснования притязаний на укрепление собственных позиций через присвоение прав на историю Киевской Руси и демонстрацию воинских подвигов предков в борьбе с поляками [13]. «Тарас Бульба» и «Гайдамаки» ознаменовали два альтернативных варианта окончательного оформления казацкого мифа как явления «высокой» культуры и его канонизации для образованного читателя. Для Гоголя казачество стало инструментом «манифестации русского национального духа и имперского патриотизма», в то время как Шевченко создал антиимперский нарратив «национального освобождения» [14].
Независимо от вкладывавшейся в текст идеологической программы и Гоголь, и Шевченко осуществили литературную реконструкцию казачества как эмоционального сообщества. В связи с этим разделяемые его участниками трактовки аффективных связей и модусы эмоциональной выразительности могут быть рассмотрены как специфическая эмоциональная матрица.
Гоголь, описывая жизнь Тараса и его сыновей на Сечи, прибегает к многостраничным пространным описаниям, в которых она, выступая синонимом казачества [15], прямо кодифицируется как уникальное эмоциональное сообщество:
«Всякий приходящий сюда позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он… плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства… Это производило ту бешеную веселость, которая не могла бы родиться ни из какого другого источника» [16].
Возвращаясь к поставленному Розенвейн вопросу о способах трактовки участниками эмоционального сообщества природы аффективных связей между ними, мы видим, что в трактовке Гоголя казаки кодируют ее через понятие «товарищество», соблюдение которого составляет «первый долг и первую честь козака» [17]. Причины этого детально раскрываются Гоголем в двух речах Тараса Бульбы.
В ночной речи накануне сражения Бульба подчеркивает эмоционально значимые аспекты позитивной самоидентификации казака и значение «товарищества» как способа посмертной глорификации – «чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих». В результате уныние сменяется сперва воодушевлением, а затем принятием возможной гибели как части казацкой судьбы и посмертной славы [18].
Утренняя речь перед решающим сражением является одной из эмоциональных вершин повести, позволяя увидеть в Гоголе не только литератора, но и идеолога, постулирующего моральное и духовное превосходство «Русской земли», «русской души» и «русского чувства»:
«Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша… Все взяли бусурманы, все пропало. Только остались мы, сирые, да… сирая так же, как и мы, земля наша! Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вот на чем стоит наше товарищество! […] породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек» [19].
Необходимо отметить, что Тарас был богатым казацким полковником, обладавшим экономическим, военно-политическим и символическим капиталами, позволявшими ему «самоуправно» осуществлять радикальную реконфигурацию социально-экономических взаимоотношений. Но экспрессивная готовность полковника на ее базе солидаризироваться в рамках товарищества с рядовыми казаками вызывает у последних максимальный эмоциональный отклик:
«Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко, до самого сердца. Самые старейшие в рядах стали неподвижны, потупив седые головы в землю; слеза тихо накатывалася в старых очах; медленно отирали они ее рукавом. И потом все, как будто сговорившись, махнули в одно время рукою и потрясли бывалыми головами» [20].
Таким образом, товарищество одновременно предстает и как эмоциональный, и как институциональный феномен. Оно выступает как эгалитарный институт, в рамках которого осуществляется символическое преодоление разрыва между старшиной и рядовыми казаками. В то же время как аффективный модус эмоциональной выразительности товарищество валоризируется через позитивную идентичность героев/жертв, чья готовность к гибели трактуется как признак духовного превосходства над врагом. Подобная форма памяти классифицируется Уильямом Блэкером как традиция «мученического мышления», в рамках которой процессы нациестроительства сакрализуются, а сама нация воображается как «испытывающая великие мучения, коллективно и через отдельных мучеников,.. чтобы затем возродиться вновь». В украинском романтизме Костомарова и Шевченко место, которое в польском романтизме Мицкевича отводилось шляхте, заняли рядовые козаки [21].
Другим поощряемым модусом казацкой эмоциональной выразительности является твердость, воплощением которой выступает Остап Бульба, демонстрирующий ее как на поле боя, так и на месте казни [22]. Ожидаемым эмоциональным модусом поведения казака на войне выступает и удалая храбрость, закодированная Гоголем в ставшей крылатой фразе о «порохе в пороховницах». Выступая синонимом обладания сражающимися «козацкой силы», вопрос de facto является риторическим и для спрашивающего, и для отвечающих. Полковник и не ожидает услышать отрицательного ответа, многократным повторением лишь усиливая эмоциональное воздействие на своих бойцов [23].
Если в отношении смерти «своих» поощряемым эмоциональным модусом является «твердость», которую демонстрируют пленные казаки («они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию»), Остап Бульба и сам Тарас, сжигаемый заживо («Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак?» [24]), то в отношении конституирующих Других поощряемым эмоциональным модусом выступает безжалостность, переходящая в садизм.
И Гоголь, и Шевченко не считают нужным скрывать и/или отрицать фактов чудовищного насилия со стороны казаков. Но если Гоголь косвенно осуждает «чрезмерную» кровожадность Тараса после смерти Остапа [25], то Шевченко прямо валоризирует кровожадность гайдамаков и их вождей:
Гайдамаки
Гуляют, карают;
Где пройдут – земля горит,
Кровью подплывает.
…Максим режет, а Ярема
Не режет – лютует:
С ножом в руках, на пожарах
И днюет, и ночует.
…А Зализняк: «Гуляй, сын,
Пока судьба позволяет!
Погуляем!»
Погуляли –
Кучею на куче
От Киева до Умани
Легли ляхи трупами [26].
По мнению Сергея Белякова, то, что «на войну с поляками и евреями поднимается вся нация… для Шевченко… не литературный прием, не гипербола. Это одна из центральных идей… он не столько ужасался, сколько восхищался жестокостью предков» [27]:
Гомонила Украина,
Долго гомонила,
Долго, долго кровь степями
Текла-краснела.
И день и ночь гвалт, пушки;
Земля стонет, гнется;
Грустно, страшно, а воспомнишь –
Сердце усмехнется [28].
Что же касается поощряемого эмоционального модуса поведения казацкого эмоционального сообщества на Сечи в мирное время, то таковым являлась практика гульбы, которой отдавались практически во все промежутки между битвами. Вот как выглядит ее концептуализация у Гоголя:
«Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой… Это общее пиршество имело в себе что-то околдовывающее. Оно не было сборищем бражников, напивавшихся с горя, но было просто бешеное разгулье веселости» [29].
Злоупотребление алкоголем, «бражничество», являлось неотъемлемым элементом «гульбы» и воспринималось не как порок, но как добродетель. Так, Тарас Бульба думает о том, «как он явится с двумя сыновьями своими на Сечь… как поглядит на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря» [30].
«Гульба» являет себя как в незамедлительной готовности пропить имущество («все спустили по-козацки, угощая весь мир… чтобы все веселилось, что ни есть на свете»), так и прибегнуть к грабежу [31]. В качестве героя, наиболее полно воплотившего в себе достоинства казака-бойца и казака-бражника, Гоголь предъявляет читателям Мосия Шило:
«Сильный был он козак, не раз атаманствовал на море, […] долго бандуристы прославляли Мосия Шила. Выбрали бы его в кошевые, да был совсем чудной козак… Пропил он и прогулял все, всем задолжал на Сечи и, в прибавку к тому, прокрался, как уличный вор… не нашлось такого из всех запорожцев, кто бы поднял на него дубину, помня прежние его заслуги» [32].
«Бешеное разгулье» гульбы гайдамаков многократно описывает и Шевченко. Но, в отличие от запорожцев Гоголя, у гайдамаков гульба происходит не только в мирное время, но и непосредственно после боя, выступая полноправным элементом военного времени, реализовывать которое прямо призывает вождь восстания Максим Зализняк:
А посреди базара,
В крови, гайдамаки ставили столы;
…«Гуляйте, сыны!
Пейте, пока пьется, бейте, пока бьется!» –
Зализняк кричит [33].
Таким образом, поведенческие практики казаков оказывались эмоционально кодированы как товарищество в отношениях c собратьями, твердость в бою и плену, удалая храбрость, безжалостность по отношению к врагам и гульба во время мирных передышек. Совокупность данных кодировок в сочетании с презрением к мирной обывательской жизни составляла специфическую эмоциональную матрицу, которую я определяю как матрицу «козацкой вольницы».
Эмоциональные матрицы украинских комбатантов
В массиве литературы об АТО, написанной украинскими комбатантами и/или посвященной им, эмоциональная матрица «казацкой вольницы» определенно является главенствующей для бойцов парамилитарных формирований (в частности таких из них, как батальоны «Азов» и «Айдар»). Подобно Сечи, добровольческие батальоны предстают как эмоциональное сообщество per se, скрепленное общими ценностями, целями и эмоциями, главной из которых является гордость за демонстрируемую в боях отвагу и готовность к самопожертвованию. Вот как описывает свое участие в бою за Мариуполь солдат батальона «Азов» «Воланд»:
«Тревога, непонимание происходящего, но гордость за себя и своих друзей, которые сейчас будут освобождать город от врагов. Это как фильм, книга о мифических героях… Мы бросили все не ради денег, медалей и статусов, а ради страны… ради семьи… ради братьев» [34].
А вот впечатления по приезде на базу «Азова» другого бойца:
«Искреннюю радость у меня вызвал огонь в глазах этих парней. На их лицах пламенело счастье пребывать в эпицентре борьбы. Суровый образ пассионариев завершали автоматы за спиной… Они просто излучали жизнь. Там и было истинное средоточие жизни, ее источник… Мы были коллективом по-настоящему искренних и преданных отчизне людей. Мы никогда не руководствовались материальной выгодой. Мы руководствовались лишь совестью и жизненной потребностью нации быть защищенной» [35].
Более того, бойцами добровольческих батальонов в качестве инструмента эмоционального самоописания оказывается интериоризирован и образ Запорожской Сечи. Так, боец батальона «Айдар» с позывным «Плохиш» описывает ситуацию, в которой бойцы узнают о предстоящем наступлении, следующим образом:
«Была “пламенная речь” комбата о том, что он знает, что “кони застоялись”, но “вот-вот” мы выдвинемся на штурм… и все должны быть готовыми и трезвыми. От чего народ галдел, “старики” улюлюкали в предвкушении, новобранцы обсирались, кухня там же чистила картошку… Наверно, когда Кортес выдвигался в поход на ацтеков или запорожцы на турок, то выглядело все приблизительно так же» [36].
То, что сам батальон организационно являл конгломерат разнообразных отрядов, также отсылает к практике Сечи, а именно – к делению козаков на курени:
«“Айдар” образца 2014 г. был абсолютно уникальной средой… размещался на половине Луганской области по хатам, полям, дачам, профилакториям… Все то товарищество жило небольшими группами, имея своих атаманов и называясь по их именам и согласно собственной фантазии… был даже народный повстанческий отряд им. Боба Марли» [37].
Дисциплина в отрядах была соответствующей, являясь не чем иным, как проявлением таких элементов эмоциональной матрицы «козацкой вольницы», как удалая храбрость и гульба:
«Если бы вы сказали айдаровцу, что перед тем, как куда-нибудь стрелять или кинуть гранату, нужно спросить разрешения, он бы абсолютно искренно удивился! Какое разрешение? Зачем? У кого? […] Штаб — средоточие “интересных” людей, которые, героически обвешавшись оружием, бухали в бывшем колбасном цехе, время от времени нагоняя страх на жителей Старобельска и соседних территорий… Операции были настолько тайными, что даже комбат мог узнать о них уже по факту скандала… Слабоумие и отвага!» [38]
«Были среди нас и фанатики, для которых война на самом деле напоминала сафари. Не было для них лучшего развлечения, чем… выйти в разведку с одним лишь ножом», – вторит боец «Азова» [39]. В дальнейшем он будет сожалеть, что в ходе трансформации в полноценное армейское подразделение и сопутствующее этому появление женщин в штате батальон утратил «суровую военную атмосферу мужского коллектива», «атмосферу корпоративного мужского мира мужественности и боевого вдохновения» [40]. А писатель Борис Гуменюк, ставший бойцом «Азова», а затем заместителем командира батальона ОУН, эссенциализирует козацтво в качестве национальной идеи: «Козаччина, колиивщина, махновщина – это проявление украинской души… Это то, что мы на самом деле есть по своей сути… козак – второе имя украинца» [41].
Что же касается безжалостности по отношению к врагам, то воспоминания парамилитарных комбатантов содержат ряд косвенных упоминаний о случаях проявления насилия, в том числе по отношению к мирным жителям. «Крайне колоритными персонажами были бойцы батальона “Шахтерск”, который позднее стал печально известным “Торнадо”», – вспоминает «азовец» «Вырий». Услышанные в ходе общения с бойцом «Шахтерска» истории он планировал опубликовать в полковом журнале, но «большинство из них не пропускали никакие рамки морали и совести. Особенно рассказы про наркотики, садизм» [42]. В свою очередь «айдаровец» «Плохиш» признает, что «по правде, был и другой “Айдар”, что воевал больше с зеленым змеем и местными предпринимателями» [43]. Что же касается «Азова», то боец «Воланд» упоминает эпизод, когда «в один прекрасный момент у кого-то сдали нервы. Человек, вещавший устами русских СМИ, наконец-то, получил карателя со всеми вытекающими отсюда последствиями» [44].
Таким образом, безжалостность по отношению к врагам (и тем, кто воспринимается в качестве таковых) как проявление эмоциональной матрицы «козацкой вольницы» так же оказывается интериоризированной: в некоторых подразделениях систематически, в других – эпизодически.
Казаки стремились преподнести свои столкновения с турками, татарами и поляками через нарратив защиты «всего христианства» и «всех христиан, какие живут на свете» [45]. В свою очередь парамилитарные комбатанты подобным образом мифологически переосмысляют АТО как этап извечной цивилизационной борьбы Украины с Россией. Именно России, а не ДНР/ЛНР, отводится статус онтологического врага. Более того, осуществляется обращение к украинской истории как истории подлинно «русинской», «руской»:
«Мы на самом деле ведем войну с собственным извечным врагом – москалями… Государственность в Москве с самого начала проектировалась как антипод нашей Русинской, Руской, Украинской государственности» [46].
Об Украине как «Руси-Украине» рассуждает и боец батальона «Золотые Ворота» Петр Билина:
«Существование Руси-Украины противоречит московской версии возникновения их государства и, пожалуй, противоречит самому ее существованию… Русы – это мы, украинцы, и племена, что составили нашу нацию, имели общие корни и один язык – руский, то есть украинский» [47].
Таким образом, мы видим, как нарратив «Истории русов» оказывается успешно интегрирован в парамилитарный нарратив АТО.
В то же время стихия «козацтва» оборачивалась потерей эффективности в бою. Весьма критический взгляд на боевые качества добровольческих батальонов можно найти в воспоминаниях участников тех событий, однако речь всегда идет о критике в адрес других батальонов, а не того, в котором служил автор [48]. Таким образом, гульба, удалая храбрость и безжалостность к врагам оказываются объектом «эмоциональной навигации» – процесса, позволяющего осуществлять корректировку ценностей с целью избежать конфликта целеполагания и причиняемого насилия [49]. В результате признаваемые самими членами эмоциональных парамилитарных сообществ негативные явления не реализуют потенциала деконструкции образцового нарратива о новых казаках.
В качестве альтернативы хаосу парамилитарных формирований выступили Вооруженные силы Украины как институт регулярной армии, с ее организационной структурой и кодифицированными нормами, обусловившими выбор многих украинских патриотов, добровольно ушедших на фронт [50].
В отличие от бойцов добровольческих батальонов, чей боевой опыт пришелся в основном на 2014 год, военнослужащим, заставшим позиционную войну 2015–2018 годов, вместо триумфального освобождения городов пришлось месяцами стоять на позициях в полях и терриконах без надежды на завершение войны в обозримом будущем. В результате в написанных ими произведениях отражается совершенно иная эмоциональная матрица:
«Мы тут, чтобы не пустить дальше. Не так важно кого: местных трактористов или специалистов из РФ… Поэтому все, кто тут стоит, – аватары [51], мобилизованные, мотивированные бойцы, отчаявшиеся в поисках утраченных возможностей… – все они стоят для того, чтобы не пропустить… Нынешняя война не имеет цели. Это Стена… И кто бы там ни правил, какие бы подковерные разборки и игры престолов ни велись… наше задание – удержать стену… Мало кто из бойцов верит в возвращение Донбасса… Бойцы Ночного дозора… ни на что не надеются и ничего не ждут. Разве что смены караула, отпуска или демобилизации» [52].
Для объяснения эмоциональной сути происходящего используется образ Ночного дозора из саги «Песнь льда и пламени» Джорджа Мартина и поставленного на ее основе сериала «Игра престолов». Данная матрица, включающая в себя эмоции усталости, неверия в возможность полной победы, лишена пафосной героики и причисления себя к элите нации. Новость об отправке в зону боевых действий воспринимается солдатами буднично, без какой-либо экзальтации и патетики «священной» войны и ощущения себя героическими избранниками.
Наиболее часто и откровенно упоминаемой внутренней проблемой, о которой пишут авторы-военнослужащие, является алкоголизм – как среди солдат, так и среди офицеров [53]. Таким образом, поведенческая практика, кодируемая в рамках матрицы «козацкой вольницы» как гульба, девалоризируется и отвергается в рамках матрицы «Ночного дозора».
Негативные аспекты службы и сопутствующий им эмоциональный опыт не способствуют реинтеграции в мирную жизнь. В результате и бойцы добровольческих батальонов, и военнослужащие массово становятся носителями классической ветеранской эмоциональной матрицы «враждебного тыла», в рамках которой обыватели начинают восприниматься как глубоко чуждые люди, безразличные к памяти погибших. Главный упрек в адрес женщин – безразличие или выбор успешных и богатых, не несших тягот военной службы [54]. Главный упрек в адрес мужчин – почему они не на передовой, почему отсиживаются в тылу [55]:
«Мне казалось несправедливым, что самые отважные и самые искренние патриоты гибнут, а тысячи бездушных выродков, которые сознательно и несознательно в тылу вредят нашей нации и государству своим равнодушием, живут и наслаждаются жизнью» [56].
Наконец, в пространстве литературы об АТО сформировалась эмоциональная матрица, связанная с необходимостью осмысления ветеранами чрезвычайно травматичного опыта «Иловайского котла» августа 2014 года. Масштаб катастрофы, гибель сотен бойцов и то, как они погибли, отменяет возможность сакрификации подобной жертвы [57]. Эта эмоциональная матрица может быть охарактеризована как матрица «пушечного мяса». В ней раскрываются такие сюжеты и поведенческие реакции, как ощущение предательства со стороны военного руководства, шоковое состояние, чувство нереальности происходящего, растерянность, фатализм, подвиг, гибель, отказ от боя с превосходящими силами врага, принятие плена как меньшего зла [58].
Таким образом, в 2014–2018 годах украинской литературой в качестве образов переживания комбатантского опыта были предложены эмоциональные матрицы «козацкой вольницы», «Ночного дозора», «враждебного тыла», «пушечного мяса», среди которых доминирует первая. При всей уникальности антитеррористической операции зафиксировавшие данный исторический период новейшей истории Украины произведения демонстрируют преемственность по отношению к предшествующему корпусу текстов украинской и русской литератур. Участники парамилитарных формирований осмысляют себя и своих побратимов в рамках классической эмоциональной матрицы «козацкой вольницы», демонстрируя успешную интериоризацию ее составных элементов – товарищества, удалой храбрости, презрения к обывателям, безжалостности к врагам, гульбы. Более того, образы Запорожской Сечи и истории Украины как «истории русов» прямо используются в качестве инструмента самоописания. Место же «ляхов» как наиболее ненавистного конституирующего Другого в картине мира бойцов добровольческих батальонов заняли «москали». Эмоциональный мир казаков и гайдамаков оказывается той базовой системой, через которую ветераны добровольческих батальонов выстраивают описание собственного эмоционального опыта.
[1] Звернення в.о. Президента України, Голови Верховної Ради України Олександра Турчинова до народу України (https://bit.ly/2wpkfSc).
[2] Указ Президента України № 405/2014 (https://bit.ly/2WC9Ehj).
[3] Указ Президента України № 116/2018 (https://bit.ly/2WQKRGz).
[4] Cохар О.Т. РФ развернула на границе с Украиной мощную группировку, но мы знаем ее слабые места – Полторак // Obozrevatel.com. 2018. 8 мая (https://bit.ly/33MnjUr).
[5] Rosenwein B.H. Emotional Communities in the Early Middle Ages. New York: Cornell University Press, 2006. P. 24–26; Idem. Problems and Methods in the History of Emotions // Passions in Context. 2010. Vol. 1. № 1. P. 1, 11, 20.
[6] Зорин А.Л. Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2016. C. 30.
[7] Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004. C. 96.
[8] Kvit S. The Ideology of Euromaidan // Social, Health and Communication Studies Journal. 2014. Vol 1. № 1 («Contemporary Ukraine: A Case of Euromaidan»). P. 29.
[9] По мнению российского историка и литературоведа Сергея Белякова, ссылающегося на «гоголевскую традицию» первых изданий «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода», правописание этого слова через «о» было необходимо ему для того, «чтобы не путать казаков русских… с казаками украинскими» (Беляков С.C. Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя. М.: ACT, C. 6). По аналогичному принципу, в случае англоязычных и украиноязычных источников я перевожу Cossack/Cossackdom и козацький/козацтво как козацкий/козацтво. В остальных случаях, за исключением тех, которые являются цитированием первоисточников, я придерживаюсь традиционного русского правописания казацкий/казачество.
[10] Balcer A. The EU, Ukrainian Cossacks and the Rule of Law. P. 2 (https://bit.ly/2UdWp4I).
[11] Plokhy S.N. The Cossack Myth. History and Nationhood in the Age of Empires. New York: Cambridge University Press, 2012. P. 366.
[12] Десятерик Д.В. Велiка iлюзiя // День. 2002. 2 серпня (https://bit.ly/3duKsiW).
[13] Plokhy S.N. Op. cit. P. 358, 364; Беляков С.С. Указ. соч. C. 49, 117, 331.
[14] Plokhy S.N. Op. cit. P. 3–4, 50, 56–60.
[15] Гоголь Н.В. Тарас Бульба. СПб.: Азбука, 2012. С. 7.
[16] Там же. С. 75–76.
[17] Там же. С. 148.
[18] Там же. С. 152–155.
[19] Там же. С. 157–158.
[20] Там же. С. 159.
[21] Blacker U. Martyrdom, Spectacle and Public Space: Ukraine’s National Martyrology from Shevchenko to the Maidan // Journal of Soviet and Post-Soviet Politics and Society. 2015. Vol. 1. № 2. P. 257, 261.
[22] Гоголь Н.В. Указ. соч. С. 99, 195.
[23] Там же. С. 164, 167.
[24] Там же. С. 193–194, 203.
[25] Там же. С. 197.
[26] Шевченко Т. Г. Кобзар. Повна збiрка. Харкiв: Видавничий Дiм Школа, 2002. С. 121–122.
[27] Беляков С.С. Указ. соч. C. 162–163.
[28] Шевченко Т. Г. Указ. соч. С. 100.
[29] Гоголь Н. В. Указ. соч. С. 75.
[30] Там же. С. 56.
[31] Там же. С. 84.
[32] Там же. С. 162–163.
[33] Шевченко Т. Г. Указ. соч. С. 125–126.
[34] Позывной «Воланд». Вальгалла-Экспресс. Мена: Доминант, 2016. С. 65, 71–72.
[35] Там же. С. 35, 86.
[36] Сова А. Звiт за серпень ’14. Харкiв: Фолio, 2017. С. 10.
[37] Там же. С. 46–47.
[38] Там же. С. 43, 46–48.
[39] Позивний «Вирiй». Жадання фронту. Мена: Доминант, 2016. С. 84–85.
[40] Там же. С. 118–119.
[41] Гуменюк Б.Б. Блокпост. Киiв: Академiя, 2016. С. 97, 208.
[42] Позивний «Вирiй». Указ. соч. С. 85–86.
[43] Сова А. Указ. соч. С. 44.
[44] Позывной «Воланд». Указ. соч. С. 74–75.
[45] Гоголь Н.В. Указ. соч. С. 80, 154.
[46] Позивний «Вирiй». Указ. соч. С. 108–109.
[47] Билина П. Вiйна кличе. Стань переможцем! Нотатки на полях росiйсько-української вiйни. Тернопiль: Джура, 2016. С. 14–15, 39.
[48] Позывной «Воланд». Указ. соч. С. 95–96, 106; Зиненко Р.А. Иловайский дневник. Харьков: Фолио, 2016. С. 70; Билина П. Указ. соч. С. 59.
[49] Reddy W.M. The Navigation of Feeling. A Framework for the History of Emotions. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 122–123, 129.
[50] Положий Е.В. Иловайск. Рассказы о настоящих людях. Харьков: Фолио, 2015. C. 143; Чабала К. Вовче. Київ: ДIПА, 2017. C. 50.
[51] Обозначение алкоголиков на армейском жаргоне.
[52] Чех А.А. Точка нуль. Харкiв: Vivat Publishing, 2017. C. 99–100.
[53] Якорнов Д.Е. То АТО. Дневник добровольца. Харьков: Vivat Publishing, 2016. C. 396; Чех А.А. Указ. соч. C. 20–21, 118; Положий Е.В. Указ. соч. C. 28; Сергеевич С. Поколение смелых // 14 друзей хунты. Киев: ДИПА, 2017. C. 97–99.
[54] Сурженко М.О. Нове життя. Icторii з Заходу на Сxiд. Брустури: Discursus, 2015. C. 180.
[55] Чабала К. Указ. соч. C. 103–104, 158; Чех А.А. Указ. соч. C. 59–60.
[56] Позивний «Вирiй». Указ. соч. С. 102.
[57] Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. C. 75.
[58] Положий Е.В. Указ. соч. C. 83, 92, 122, 128, 133, 150; Позывной «Воланд». Указ. соч. С. 87.