Перевод с английского Владимира Макарова
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2019
Перевод Владимир Макаров
Эми Содаро — социолог, специалист в области общественных наук, социальной защиты и криминальной юстиции, сотрудник Городского университета Нью-Йорка.
[стр. 85—103 бумажной версии номера] [1]
В угандийской деревне Голо скоро появится новый мемориальный музей, посвященный геноциду в соседней стране – Руанде [2]. Хотя и в самой Руанде активно работает программа по созданию музеев памяти о геноциде (так был создан Национальный мемориальный музей), музей в Голо станет первым подобным опытом за пределами Руанды. Тем самым стремление не забывать о геноциде и рассказывать о нем выходит за границы страны, где он имел место. Примерно так же государственные границы пересекали и тела его жертв: руандийские реки выносили их на северный берег озера Виктория, принадлежащий Уганде. За тысячи километров от Руанды, в другой стране, пострадавшей от геноцида, Камбодже, есть своя организация, поставившая цель документировать и сохранять историю национальной трагедии — Центр документации Камбоджи (ЦДК). Его новым проектом станет Sleuk Rith Institute, который объединит постоянную мемориальную экспозицию, центр документации и площадку для обучения студентов, – для исследования геноцида и сохранения памяти о нем. Все это будет располагаться в новом здании, спроектированном Захой Хадид. В Камбодже немало мемориалов в местах заключения или там, где совершались массовые убийства, а теперь кости и другие свидетельства напоминают о совершенном «красными кхмерами» геноциде. И все же ЦДК считает нужным дополнить эти места памяти, создав более долговечное пространство, которое активно мобилизовало бы память о камбоджийской трагедии, чтобы о ней не забывали ни в настоящем, ни в будущем. И еще раз перенесемся на другой континент: в Мехико планируется обновить «Мемориал 68» – небольшой музей, созданный в память о сотнях студентов и гражданских лиц, убитых солдатами и полицейскими во время расстрела мирной демонстрации на площади Трех Культур. Важно, что это происходит именно сейчас, когда мексиканцы требуют правосудия и прекращения политического насилия, охватившего страну в последние десять лет. Реновация музея связывает в одну цепь насилие в прошлом и в настоящем. В ее основе — признание, что о прошлом насилии нужно помнить, чтобы остановить его сейчас и не допустить в будущем. Перед нами всего лишь три примера запланированных, недавно открытых или готовящихся к обновлению мемориальных музеев. Но и этого достаточно, чтобы понять, что мемориальный музей как особая культурная форма, созданная для сохранения памяти и передачи знаний о политическом насилии, прочно утвердился во всем мире.
Эта глобальная тенденция отражает широкий и повсеместный интерес к прошлому, возникший во второй половине ХХ века. Одновременно и причиной и следствием его стало изменившееся отношение общества к своему прошлому. Ранее в нем видели пролог к великому будущему, которое ожидает нацию, а теперь важным стало понимание причины былого насилия и угнетения. В ответ на политическое требование не скрывать пороков прошлого формы мемориализации тоже изменились: прошлое стали изображать более реалистично, [стала явной цель] обучения на его ошибках. За ХХ век успел сложиться образец такой мемориализации, в котором новые культурные формы памяти совсем не похожи на те, что господствовали в конце XIX века. Сто с небольшим лет назад мемориалы торжественно напоминали посетителям о славных достижениях нации и государства. Те, что возникают сейчас, рассказывают об ужасах произошедших конфликтов, о насилии и геноциде. Они делают все возможное, чтобы общество никогда не забывало того, о чем оно больше всего хотело бы забыть. И по форме, и по содержанию такие институции все чаще носят глобальный характер.
Моя цель – проследить возникновение мемориальных музеев как новых форм сохранения памяти, подчиненных императиву, требующему не забывать о насилии и нарушениях прав человека. Но эта картинка обманчива. В сформулированных задачах и миссии мемориальных музеев таятся фундаментальные противоречия, свойственные нашим желаниям и ожиданиям от прошлого, настоящего и будущего. Новые мемориальные формы и требования к памяти, которые они предъявляют, часто противоречат реальности настоящего времени, внутри которой они создаются.
Память и вызов модерна
Мемориальные музеи составляют часть «бума памяти», которым отмечены последние десятилетия. Ученых тоже охватил интерес к проблеме памяти, что отразилось во множестве книг, конференций, научных журналов и исследовательских центров. Все они работают в рамках новой междисциплинарной области – исследований памяти. Такой же интерес прослеживается и в работе гражданского общества, где неправительственные организации и другие институции открыто говорят о насилии, устанавливают нормы правосудия в переходный период и сохраняют память о прошлом. «Бум памяти» насквозь пронизывает и популярную культуру: музеи и мемориалы, автобиографии и мемуары, документальные, художественные фильмы и телешоу на исторические темы. Мемориальные музеи – лишь одно, хотя и крайне популярное, проявление этого бума. Где бы такие музеи ни создавались, они становятся одной из самых популярных достопримечательностей, а значит, не только ученых, но и общество в целом интересует проблема совершенного в прошлом насилия [3].
Память стала областью научного знания и предметом общественного интереса сравнительно недавно, но человечество всегда волновали эти проблемы, даже если память выступала под именем традиции, наследия или идентичности. Своей революционной теорией социальной памяти Морис Хальбвакс в 1925 году бросил вызов традиционным представлениям о прошлом как экзистенциальной реальности, которая прячется внутри индивидуальной памяти и оттуда воздействует на настоящее [4]. Напротив, утверждал Хальбвакс, память можно приобретать, воспроизводить и проговаривать только в социальных рамках. Без социальных структур – например, языка – у индивидов нет памяти. Поэтому прошлое всегда реконструируется в настоящем и энергией настоящего, а память не более чем «реконструкция прошлого на основе данных, заимствованных в настоящем» [5]. Хотя в годы Второй мировой войны и после ее окончания о Хальбваксе и его трудах несколько позабыли, его идея коллективной памяти и прошлого как социального конструкта во многом определили современные исследования. И все же Хальбвакс не дал точного определения коллективной памяти. Она его занимала скорее как повседневный социальный опыт, а сейчас наблюдается рост интереса к ней в связи с акцентом на прошлом насилии.
Внимание к негативному прошлому стало ключевым элементом нескольких современных социологических теорий коллективной памяти, которые совместными усилиями выдвинули в самый центр внутренней и международной политики требование открыто говорить о совершенном политическом насилии. Джеффри Олик назвал это «политикой раскаяния» (politics of regret). Описывая недавнюю волну публичных извинений, компенсаций, а также появления особых механизмов преодоления прошлого насилия – например, «комиссии правды», – Олик отмечает: «Прошлое не ушло из общественной повестки дня, но теперь это не золотой век, о котором так много прежде говорилось в социальном дискурсе, – в нем видится нечто ужасное, отвратительное» [6]. Джон Торпи схожим образом объясняет «политику компенсаций»: на смену прогрессивному, обращенному в будущее взгляду приходит попытка «разобраться с прошлым» [7].
Даниэль Леви и Натан Шнайдер заходят чуть дальше: с их точки зрения, акцент на негативном прошлом начался с попыток общества в США, Германии и Израиле осмыслить Холокост. Впоследствии из этих попыток развилась особая «космополитическая память», создающая «мемориальный императив», который определяет то, как индивиды, группы и общества конструируют память о прошлом насилии – своем и чужом:
«Холокост задает параметры децентрализованных пространств памяти в эпоху Второго модерна и дает образец самокритики нации. В качестве легитимирующего принципа для всего мирового сообщества он помогает утвердиться правам человека и, наконец, дает отрицательный пример обращения с инаковостью» [8].
Императив памяти, заданный Холокостом, создает ряд нормативных требований к тому, как общества работают с насилием, совершенном в прошлом, и эти требования постепенно обретают глобальный масштаб. Общая память о Холокосте создала «всеобщий императив, который сделал проблему прав человека политически важной для всех, кто принимает эту новую форму памяти» [9].
Таким образом, ключевая роль памяти о насилии в описанных выше теориях и таких культурных формах, как мемориальный музей, тесно связана с появлением и распространением во всем мире мощного дискурса прав человека, который доминирует как в локальной, так и в глобальной политике. После событий Второй мировой войны и Холокоста была принята Всеобщая декларация прав человека, заложившая фундамент всемирной системы контроля за соблюдением этих прав. Учитывая массовое насилие и преступления против человечности в недавнем прошлом, память стала ключевой составляющей в продвижении и защите прав человека. Андреас Хойсен проследил, как история этих двух дискурсов переплетается в важные исторические моменты ХХ века, когда постепенно становился ясен масштаб преступлений Второй мировой войны и Холокоста, разрушались коммунистические режимы в СССР и Восточной Европе, уходили латиноамериканские диктатуры и режим апартеида и, наконец, когда совершались новые преступления, такие, как геноцид в бывшей Югославии и Руанде [10]. В течение столетия оформлялся и укреплялся дискурс прав человека, а параллельно с ним – и дискурс памяти об их нарушениях. «Неубывающая сила политики памяти остается важным фактором того, чтобы права человека соблюдались и в будущем» [11].
Cвязь между памятью и правами человека, объясняющая смысл существования мемориальных музеев, основана на двух представлениях об этических и моральных обязательствах памяти. Первое из них философ Джеффри Бластейн [12] назвал деонтологической, или экспрессивистской, этикой памяти. Он имел в виду, что память – инструмент, с помощью которого следует обнаруживать нарушения прав человека и не забывать об их жертвах. Вне зависимости от того, будет ли эта работа памяти успешной, поступать так – значит, давать корректный и необходимый отпор насилию. Память стала заявкой на признание, поданной группами, которые в прошлом были жертвами насилия, подавления, угнетения. Все чаще в памяти видят право тех, кто пережил страдание, и обязанность тех, кто с ним не сталкивался, – и неважно, к каким последствиям это может привести. Память – целебное и восстанавливающее средство в тех случаях, когда чьи-то права были нарушены. Вторая идея еще теснее связывает память с правами человека. Ее можно определить как утилитарность памяти или ее способность указывать на последствия: ничто не предотвращает будущего насилия столь успешно, как память о насилии, совершенном в прошлом. Бластейн формулирует это так: «Память о жертвах может стать ключевым элементом строительства и поддержания политических структур, которые не дают преступлениям прошлого совершаться вновь» [13]. Работая с прошлым с помощью памяти, мы задаем рамки и стандарты для того, чтобы развивать права человека, то есть защита и развитие прав человека невозможны без морального обязательства помнить о прошлом. Разумеется, вполне возможно, что «память подтолкнет и к нарушению прав человека» [14]. Как показывает история, память становилась средством подстрекательства к насилию не реже, чем инструментом его предотвращения [15].
И все же мемориальные музеи ориентируются на положительную роль памяти, и в них мы различаем и экспрессивистское представление о том, что помнить – дело благое и правильное, и утилитарную идею, согласно которой память помогает предотвратить возможное насилие и укрепляет культуру соблюдения прав человека. В этом ключе память связана и с демократией. Как перефразировала Адорно Барбара Миcталь:
«Кроме памяти, то есть способности возвращаться к принятым в прошлом решениям институций и к общественной деятельности, а также размышлять о них, у нас нет другого способа предупреждать о потенциальных угрозах демократическим структурам и нет другой возможности оценить весь спектр потенциальных средств защиты» [16].
По мере того, как во второй половине ХХ века укреплялась либеральная демократия и усиливалась защита прав человека, ранее маргинализованные или подавляемые группы выдвинули ряд новых требований. Новый «взгляд снизу на историю» показал, что «акцент на истории повседневности не осветил продолжающейся дискриминации значительной части человечества по гендерному, классовому и расовому признакам» [17]. То, что меньшинства и ранее маргинализованные группы приобрели некоторую политическую власть, означало, что общество признает за жертвами многообразной исторической несправедливости их статус. Новую силу жертвам, которые теперь все чаще своими требованиями признания и компенсации «пишут историю», очевидно, придал усиливавшийся на протяжении всего ХХ века акцент на правах человека. Но эта сила говорит еще об одном важном свойстве коллективной памяти и идентичности. В настоящее время коллективная идентичность многих групп основана на их виктимизации в прошлом и часто подкреплена спорной идеей, что «виктимизация – знак достоинства» [18]. Переход политической и моральной силы от победителей к жертвам делает прошлое одной из важнейших проблем современности. Коллективные идентичности, современные взаимоотношения и ответственность перед прошлым так же подчиняются этой тенденции.
Учитывая огромное число жертв, унесенных ХХ веком, неудивительно, что именно виктимизация стала значимым политическим, моральным и социальным инструментом. Только политическое насилие, не говоря уже о структурном, привело к миллионам жертв. В войнах и конфликтах ХХ века погибли и умерли примерно 187 миллионов человек [19]. Да, рабство, колонизация и другие практики предыдущих веков были не менее ужасны, но новые технологии и идеологическая мощь сделали войны и геноцид ХХ века особенно разрушительными, а сам век, по словам Эрика Хобсбаума, «самым кровожадным» [20].
Больше всего пугает в ужасах ХХ века именно то, что священные столпы модерна – прогресс, наука, технологии – оказались тем самым оружием, которое было повернуто против гражданского населения. В Первую мировую войну новые технологии принесли немыслимые прежде разрушения, а во Вторую еще более катастрофический эффект создала смертельная идеология фашистского проекта – идеология по своей сущности модерная [21]. И в то же время история и технология сделали эти события, как никогда, доступными мировой общественности: дело не только в том, что совершались сами преступления, а в том, что они совершались у нас на глазах. Если войны и технологии стали более смертоносными, то информация о них – более доступной. Нам кажется, что мы хотели бы забыть ужасы «самого кровожадного» века, но, несмотря на наше глубокое знание о прошлом, мы охвачены страхом, что оно погрузится в забвение.
За идеей Бластейна о моральном обязательстве помнить стоит именно этот страх утраты памяти. Кроме своей памяти, мы фактически ничего не можем больше предложить миллионам жертв. Джеффри Хартман говорит об «этическом тупике», к которому приводит избыток информации: «когда незнание сменяется знанием, нам нечем оправдаться, но знание не дает нам полномочий принимать решения» [22]. В чем-то именно эта моральная беспомощность перед лицом трагедии и подпитывает постоянную необходимость помнить о трагедиях прошлого. Мы больше ничего не можем – только помнить о нем. Идея моральной обязанности не забывать лежит в основе теории Даниэля Леви и Натана Шнайдера о космополитическом «императиве памяти», появившемся после Холокоста. Не забывать о прошлом требуется не только ради его жертв, но и ради всего общества, ради его будущего. Не только Леви и Шнайдер утверждают, что именно Холокост определил, как современные общества относятся к своему прошлому, и подтолкнул к созданию новых инструментов и этических рамок противостояния насилию в настоящем и предотвращения его в будущем. Холокост и Вторая мировая война действительно были причиной появления Всеобщей декларации прав человека и Конвенции о предупреждении преступления геноцида (1948). Нюрнбергский процесс установил стандарт международного правосудия, который затем совершенствовался всю вторую половину ХХ века, что в итоге привело к созданию Международного уголовного суда (2003). Эти механизмы распознавания и пресечения нарушений прав человека и других преступлений в настоящее время стали определяющим фактором политики на национальном и международном уровне. В работе с прошлым и преимущественном внимании к его негативным сторонам все чаще видят «позитивный феномен переходного этапа», связанный с нормами либеральной демократии [23].
Нормы, сформировавшиеся в отношении памяти и реакции на насилие в прошлом, разошлись по всему миру [24]. Это позволяет предположить, что космополитическая, или глобальная, культура памяти действительно стала реальностью. Для нее не существует государственных границ, она объединяет индивидов и группы людей с крайне разнородным опытом. В последние годы исследования памяти, как утверждает Астрид Эрл, перешли в свою «третью стадию» [25], когда основной тенденцией становится отход от «методологического национализма» и акцент на циркуляции памяти между различными обществами и культурами. Этот феномен существует под разными названиями: «путешествующая память» [26], «транснациональная память» [27], «многовекторная память» [28]; уже упоминавшаяся «космополитическая память», по Леви и Шнайдеру. Все эти варианты названия предполагают, что формы, содержание и модусы памяти переходят границы государств, поощряя рефлексию, помогая произвести на свет новые формы глобальных взаимосвязей.
«[Такие] транснациональные процессы могут расшатать установившиеся режимы памяти, особенно поддерживаемые государством, и создавать новые формы памяти, забвения и ностальгии, а также ее новые модусы, где акторы смогут выбирать, что им помнить. […] Тем самым посредством памяти возникнут новые виды солидарности и, наоборот, разделения» [29].
Так нашу «моральную беспомощность» можно превратить в конструкт, положительно влияющий на настоящее и будущее. Движущие силы нашего отношения к прошлому – например, сожаление, ответственность за него или примирение с ним – вот то новое и конструктивное, что граждане любой страны, обладающие космополитической памятью, могут взять за основу в работе с прошлым. Эта работа выйдет за рамки национальных государств, ограничит их и других акторов в монополии на нарративы о прошлом и приблизит нас к лучшему будущему. Именно убежденность, что мы можем учиться на ошибках прошлого, чтобы создать лучшее, более демократическое будущее, и привела к созданию мемориальных музеев.
И все же было бы очень наивно предполагать, что мы уже выучили или можем выучить все уроки прошлого или что наша память стала настолько более демократичной и инклюзивной, что лучшее будущее уже наступило. Лозунг «никогда больше» останется пустым этическим императивом, если не сможет противодействовать новым формам политического насилия, которое постоянно совершается в современном мире. Астрид Эрл предупреждает:
«Всемирный охват мнемонических медиа […] может на самом деле изменить взгляды людей в других частях света, сформировать эмпатию и межнациональную солидарность. Но есть, разумеется, и вероятность, что транскультурную память попытаются исказить или взять под контроль, злоупотребить ею» [30].
Действительно, в некоторых случаях память о негативном прошлом помогает поддерживать насилие в настоящем и, возможно, в будущем [31]. Или, как в случае с руандийским мемориальным Центром геноцида в Кигали, коллективная память о негативном прошлом может подавлять его альтернативные версии и нарративы и тем самым отказывать в правах отдельным индивидам и группам. Нередко память, построенная в соответствии с сегодняшними «императивом памяти» и «политикой раскаяния», – всего лишь способ добиться политической легитимации и усыпить внимание международного сообщества [32]. Как предупреждает Джеймс Янг, «побуждения памяти никогда не бывают абсолютно чистыми» [33]. Как бы нам ни хотелось вообразить, что истинно космополитическая культура памяти уже здесь, что она способна преодолеть все различия и расстояния и сблизить индивидов и группы со всего света, нельзя игнорировать тот факт, что она может становиться инструментом корыстной политики коллективной памяти о насилии. Это особенно верно в случае, если коллективная память находится под контролем институций и культурных норм, установленных и поддерживаемых государственной властью.
Формы поддержания памяти
Усиление акцента на негативном прошлом привело к созданию новых механизмов работы с ним (например появились «комиссии правды», назначающие в том числе выплаты компенсаций), а также с его жертвами и преступниками. Возникли и развиваются по всему миру теоретические исследования и практическая деятельность, связанные с работой с негативным прошлым, – правосудие переходного периода. Эта перемена затронула и культурные формы, которые принимает наша память. Реагируя на многие вызовы, которые прошлое ставит перед настоящим, формы сохранения памяти меняются по мере того, как общества формулируют приемлемые для себя способы помнить. Сам процесс мемориализации стал предметом академического и практического осмысления. Идут споры о том, как правильно помнить о прошлом, возникают все новые структуры, занимающиеся мемориализацией, а вместе с ними и то явление, которое можно было бы назвать «международным режимом памяти» – режимом, который стремится задействовать наиболее эффективные мемориальные практики. Все чаще в мемориалах и других формах сохранения памяти видят ключевой инструмент правосудия переходного периода [34].
В XIX и начале XX века монументы открыто прославляли национальное государства в рамках процесса, который Бенедикт Андерсон назвал «официальным национализмом» [35]. Эти памятники торжественно славили национальное прошлое, сохраняли память о его героях, чтобы создать величественное чувство общей истории, сплотить народ вокруг идеи нации. Предполагалось, что формы сохранения памяти вместят в себя положительные моральные уроки истории, разрешат невыясненные вопросы и тогда настоящее быстрее двинется по пути прогресса [36]. Так как памятники и мемориалы должны были прославлять нацию и прививать единое понимание ее великой истории, сложных и неоднозначных вопросов их создатели избегали. Еще Эрнест Ренан отмечал, что забвение – «важнейший фактор создания нации», а нация — это предприятие, ориентированное на будущее.
Тоталитарные режимы ХХ века взяли на вооружение те же гегемонные и монолитные формы мемориализации, чтобы включить прошлое в свои планы на настоящее и будущее. Коммунизм также создал немало памятников самому себе, одновременно стирая и переписывая прошлое в угоду нуждам настоящего. Обе тоталитарных идеологии – фашизм и коммунизм – отличало стремление полностью уничтожить память о своих жертвах, не оставив от них и следа. Тоталитарные идеологии ХХ века настолько хорошо научились манипулировать прошлым и его мемориальными формами, что после их падения страны, решившие встать на путь либеральной демократии, уже не могли использовать прежние формы мемориализации [37]. Вера в модерн и триумф прогресса была окончательно повержена, и традиционные формы сохранения памяти оказались недостаточными, чтобы справиться с негативным прошлым посредством политики раскаяния.
Формы, которые приобретает память, играют важную роль в оформлении коллективной памяти и ее смысла. Робин Вагнер-Пасифиси подробно описала культурные формы коллективной памяти. С ее точки зрения, «смысл создается и поддерживается динамическим взаимодействием между содержанием исторического события и формами коллективной памяти, доступными тем, кто заинтересован в их сохранении и официальной фиксации» [38]. Хотя прошлое – это особая экзистенциальная реальность, культурное и коллективное знание состоит из событий прошлого, опосредованных культурными формами. Но есть события, которые ставят под сомнение то, насколько вообще «доступные формы адекватно передают специфическое содержание исторических событий» [39]. Эти «предельные случаи» требуют новых культурных форм, с помощью которых можно помнить сложные события прошлого. Один из таких примеров – Холокост, другой – война во Вьетнаме. Образцом исследования формы и жанров возможной репрезентации таких событий можно считать совместную работу Вагнер-Пасифиси и Барри Шварца о Мемориале ветеранам войны во Вьетнаме. Этот военный мемориал создает «проблему жанра»: он сохраняет память о войне, которую Соединенные Штаты проиграли [40]. И все же спроектированный Майей Лин мемориал сумел ответить на этот вызов и создать образец новой формы сохранения памяти. В нем прошлое предстает амбивалентным, позволяет по-разному себя интерпретировать, не отменяет альтернативных версий, а наоборот, поощряя соучастие и взаимодействие с мемориалом и с организуемой им памятью. Мемориал ветеранам войны во Вьетнаме часто считают одним из первых примеров изменений в мемориализации, которые произошли во второй половине ХХ века под влиянием «политики раскаяния» [41]. Впоследствии появился целый ряд практик и принципов мемориализации, которые далеко ушли от неопределенности и амбивалентности Мемориала ветеранам войны во Вьетнаме.
Во всем мире, особенно в странах и обществах, недавно переживших конфликты, мемориалы все чаще используют в сочетании с другими механизмами правосудия переходного периода: «комиссиями правды», трибуналами, выплатой компенсаций. Все вместе они образует важный механизм преодоления совершенного насилия, нарушений прав человека и преступлений против человечности [42]. Все это – формы символической компенсации, которые можно использовать в ситуациях, когда более жесткие формы правосудия недоступны. Кроме того, это символы, посредством которых правительства и другие группы признают совершенное в прошлом зло. Убежденные, что путь к исцелению лежит через память о прошлом, они не только публично раскаиваются в совершенных преступлениях, но и рассчитывают на лучшее будущее, усвоившее уроки прошлого. Созданные таким образом мемориалы – это императив памяти, воплощенный в камне.
Мемориальные музеи как новая форма сохранения памяти
Новый этос работы с прошлым воплощен в мемориальных музеях. Сам замысел такого музея предполагает, что обычный мемориал не сможет реагировать на прошлое во всей его сложности, поэтому здесь необходим формат музея. Мемориалы могут создавать пространства для поминовения (например Мемориал ветеранам войны во Вьетнаме), пространства для соучаствующей памяти (например Монумент против нацизма в Гамбурге, прямо на поверхности которого посетители могли делать надписи, а сам памятник медленно погружался в землю) [43] или пространства, открытые для интерпретации и рефлексии (например Мемориал жертвам Холокоста в Берлине) [44], но на стороне музеев – история. Они способны не только собирать и демонстрировать посетителям материальные остатки прошлого, тем самым сохраняя их для следующих поколений, но и рассказывать о прошлом, передавать знания о нем и способствовать его пониманию. Хотя материальная культура прошлого хорошо представлена в мемориальных музеях, они чаще всего располагаются не в том месте, где происходили сами преступления. А если они все же находятся на историческом месте, как, например, Дом террора в Будапеште и Музей 9/11, то они не просто сохраняют его как свидетельство о произошедшем. С помощью сложной архитектурной работы с историческим местом и дизайном экспозиции создатели пытаются сделать эти музеи более универсальными, открытыми для разговора о более глубинных последствиях прошлого и его отголосков. Поэтому перед нами не просто исторические места, мемориалы или музеи, а именно мемориальные музеи.
Их музейный статус важен для работы, которую они выполняют, и для привилегированного места в обществе, на которое они претендуют. Кроме образовательной и коллекционной функций, такие музеи играют еще несколько важных ролей. Это пространства, в которых происходит «гражданский ритуал»: индивиды узнают, что значит быть частью группы или нации [45]. В этих «выставочных комплексах» общество учится саморегулированию и дисциплине [46]. Это публичные пространства, жизненно важные для конструирования и поддержания идентичности сообществ и наций [47]. Но, вероятно, важнее всего то, что музеи обладают «легитимирующей функцией» [48]. Они обладают авторитетом и как источники информации считаются заслуживающими доверия [49].
От исторических музеев образца XIX века их отчасти отличает то, что при сходстве функций в них представлен новый тип интерактивного взаимодействия с прошлым. Таким образом, их можно считать новым типом музея – «музеем опыта» [50]. В настоящее время музеи переживают изменения. Чтобы оставаться привлекательными для нашего медиализированного общества, особенно для молодых поколений, музеи становятся особой формой медиа, ориентированной на общество, которое Андреас Хойсен назвал все больше ищущим «эмфатического опыта [и] мгновенного осознания» [51]. Музеи опыта больше заняты не традиционными функциями вроде сбора и хранения материалов, а обучением посетителей и производством опыта. Вместо того, чтобы просто рассказывать о прошлом, мемориальные музеи хотят дать посетителю возможность «пережить» опыт прошлого. Их движущей силой может быть нарратив или идея (например рассказ о Холокосте или понятии «права человека»). В любом случае музеи опыта используют мультимедиа и интерактивные дисплеи, чтобы увлечь посетителя своим нарративом, помочь ему идентифицироваться с кем-то из героев этого нарратива и активно участвовать в нем. Этот рассказ важнее, чем предметы, выставленные в музее, хотя без артефактов и других материальных свидетельств и копий не удастся одновременно придать ему аутентичность и гарантировать эмоциональное воздействие.
Чтобы создать этот интерактивный опыт взаимодействия с прошлым, мемориальные музеи применяют несколько хорошо известных выставочных приемов. Почти всегда в них используется контролируемое перемещение, то есть посетитель входит в экспозицию в определенном месте и перемещается по ней по заранее определенному маршруту. Это позволяет развернуть перед ним экспозицию так, как замыслил ее создатель. Вдоль маршрута, как правило, нет выходов либо они незаметны. Нарратив о прошлом, как правило, рассказан в хронологическом порядке и сопровождается текстами, фотографиями, артефактами и документальными видеороликами. В результате удается запечатлеть историю крайне детализированно и дать полный рассказ о событиях тем посетителям, которым, возможно, эти события не были известны. Все это позволяет посетителю создать и пережить собственный музейный маршрут в рамках тщательно составленного нарратива. Используя характерное для сегодняшнего момента недоверие к традиционным мемориальным формам и историческим нарративам, мемориальные музеи стремятся дать посетителям более субъективный и индивидуальный опыт.
Кроме повествования об истории посредством текстов, фото и артефактов, есть и другие, более ориентированные на восприятие, способы сделать прошлое живым и приблизить его к настоящему. Чтобы завоевать посетителей, мемориальные музеи полагаются на его эмоции. Дизайн зала и освещение создают пространства, где посетители испытывают клаустрофобию или ощущают себя выставленными напоказ, а атмосферные звуковые эффекты – мелодии, голоса, речи исторических персонажей, шум митингов – помогают закрепить «опыт» прошлого. Нередко воссоздаются и непосредственные пространства трудного прошлого: вагон для скота, барак концентрационного лагеря, дома в еврейском гетто, пыточные камеры. Чтобы прочувствовать страдания жертв, посетителям предлагается войти в это пространство, а усилить идентификацию помогают экспонаты: фотографии, таблички с именами жертв, их личные вещи и документы. Видео- и аудиоролики с рассказами выживших делают их ближе и реальнее, а весь музейный опыт – более непосредственным и интуитивным.
[…]
Тем самым мемориальные музеи стремятся создать у посетителей память, которую Элисон Ландсберг назвала «протезной»: «личное глубокое воспоминание о прошедшем событии, свидетелями которого они не были» [52]. Эти музеи идут дальше, чем исторические: если последние просто передают знание о прошлом, то первые с помощью техник опыта и аффекта заставляют зрителей почувствовать, что у них сложился личный опыт прошлого, который повлияет на их моральное чувство в настоящем. Заставляя индивида поставить себя на место того, кто столкнулся с травматическим опытом, протезная память вырабатывает в нем сочувствие. По мнению Ландсберг, протезная память «может определять индивидуальность и политические взгляды» человека на основе эмпатии и понимания других. Тем самым она действительно является новой формой этического и политического действия [53]. В этом выражается радикальный отход от стратегии традиционных музеев или мемориалов.
Словно нарочно подчеркивая ограничения традиционных модусов памяти, мемориальные музеи выполняют ряд функций по ее сохранению. Они одновременно представляют собой и огромные архивы исторического знания, где есть место артефактам, документам, фотографиям и кинохронике; и мемориальные пространства, увековечивающие память о жертвах; и эмоциональное путешествие в прошлое с целью опытным путем воссоздать его и выработать у посетителей протезную память; и образовательные институции, обучающие посетителей понимать прошлое так, чтобы прийти к моральному императиву «никогда больше». Большинство мемориальных музеев формулируют свою миссию очень широко, так что она далеко выходит за рамки выставочной деятельности. Они собирают и сохраняют свидетельства выживших, поддерживают научные исследования. Они проводят семинары для учителей и конференции, чтобы распространять знание о прошлом. Они работают с правительствами и неправительственными организациями, чтобы рассказывать им о насилии, совершенном в прошлом, и предотвращать его в будущем. И наконец, они привлекают миллионы посетителей, превращаясь во все более важные культурные центры. Как указывает Сильке Арнольд-де Симин, мемориальный музей стал своего рода панацеей, которая «обещает привнести демократический и инклюзивный подход в сложные моменты прошлого, сохранить коллективную память поколения, видевшего событие своими глазами, стать площадкой общественных дискуссий и вдохнуть новую жизнь в городские и сельские пространства» [54].
Судя по той скорости, с которой мемориальные музеи распространяются по свету, их считают крайне эффективным инструментом для того, чтобы выполнить заявленные функции и примириться со сложными ситуациями в прошлом. Это может быть многоплановая и комплексная инициатива на национальном уровне (например Мемориальный музей жертвам Холокоста в Вашингтоне) или небольшие локальные проекты (например Музей района 6 в Кейптауне). Их особенно много в Центральной и Восточной Европе, где они посвящены памяти жертв фашизма и коммунизма – в странах Балтии, Польше, Венгрии, Чехии, бывшей ГДР, Грузии. Бывшие места заключения – от камбоджийского Пномпеня до аргентинского Росарио – превратились в места памяти и работы с ней. Мемориальные музеи чтят память о жертвах геноцида в Руанде и геноцида армян, ядерной бомбардировки Японии, газовой атаки Саддама Хусейна против курдов в Халабдже (Иракский Курдистан). Буквально во всем мире распространяются такие музеи, и сам этот факт показывает, что, если страна стремится преодолеть трудное прошлое и стать легитимным политическим актором на международной демократической сцене, ей не обойтись без этого механизма.
Заключение
Из-под обломков жестокого ХХ века мир вышел с новыми мемориалами, которые признают ужасы прошлого. Мемориальные музеи помогают компенсировать страшные ошибки прошлого единственно возможным способом: дать, говоря словами Ханны Арендт, «обещание» будущему, что такое насилие и такие преступления никогда больше не произойдут. Арендт описывает это обещание как общественный договор, позволяющий нам сосуществовать в одном мире [55]. Мы не можем повернуть время вспять и отменить некогда совершенное, но мы можем обещать не причинять вреда в будущем. Тем самым страны и сообщества, строя мемориальные музеи, показывают, что стремятся к другому будущему. Мемориальные музеи могут попытаться помочь им заключить новый общественный договор – договор о том, что преступные действия не повторятся.
Что же музеи говорят нам о нашем отношении к прошлому, раз мы полагаем, что создание мемориального музея равно обещанию не совершать насилия в будущем? Например, то, что вопреки Хальбваксу, создатели этих музеев считают, что прошлое все-таки существует и может нас чему-то научить. Раскрывая, выставляя на обозрение и рассказывая правду о том, что произошло в прошлом, мы узнаем нечто, обещающее нам лучшее будущее. Но музеи создаются в настоящем и для настоящего, так что нередко политическая повестка дня в них определяет прошлое.
Отсюда и фундаментальное противоречие, которое проявляется как в нашем отношении к прошлому, так и в большей части научных трудов о коллективной памяти. С одной стороны, нам свойствен постмодернистский скептицизм по отношению к модерным идеям, сослужившим человечеству плохую службу в ХХ веке. Присущая модерну вера в прогресс, объективность истории и объективную истину впала в кризис после того, как модерн с его мрачными идеологиями ушел в прошлое. Мы стали смотреть на прошлое с сожалением, и это чувство привело нас к мемориальным музеям. Когда-то прекрасное будущее виделось как социальный и политический порядок, а прошлое было всего лишь традицией, вросшей в повседневность. Сегодня будущее неясно, а прошлое стало основным полем, на котором воспроизводятся и упорядочиваются политика и жизнь. И мемориальные музеи, таким образом, играют ключевую роль в выстраивании нашего мира.
С другой стороны, активные попытки выучить уроки прошлого, предпринимаемые мемориальными музеями и другими механизмами сохранения памяти и правосудия переходного времени, показывают, что, желая воздействовать на настоящее и будущее, мы продолжаем придерживаться модерной веры в возможность прогресса. Говоря словами Леви и Шнайдера, современные механизмы работы с прошлым «продолжают проект модерна, частично сохраняя присущий ему поиск лучшего и справедливого существования» [56]. Мысль о том, что выученные уроки прошлого помогут нам избежать его ошибок, – один из ключевых принципов создания мемориальных музеев, Ирония, однако, заключается в том, что корни этого принципа – в оптимистической убежденности модерна, что знание и образование помогут смягчить, предотвратить, а в конечном счете искоренить пороки общества [57]. Получается, что музеи эпохи постмодерна основаны на модерном представлении о том, что социальное зло предотвратимо. И это представление по-прежнему определяет наше отношение к прошлому.
Перевод с английского Владимира Макарова
[1] Перевод по изданию: Sodaro A. Exhibiting Atrocity: Memorial Museums and the Politics of Past Violence. New Brunswick; Camden; Newark; London: Rutgers University Press, 2018. Р. 12–30. Название книги – «Exhibiting Atrocities» – отсылает читателя к заглавию сборника рассказов Джеймса Грэма Балларда «Atrocity Exhibition» (в русском переводе – «Выставка жестокости»). Многозначное слово atrocity нами переводится как «преступления» или «преступления против человечности». – Примеч. перев.
[2] Muramira G. Construction of Genocide Museum Begins in Uganda // The New Times. 2016. April 10 (www.newtimes.co.rw/section/article/2016-04-10/198833/).
[3] Интересно, что быстрый поиск на сайте «TripAdvisor» показал, что все упомянутые в этой книге музеи входят в десятку указанных на сайте достопримечательностей для своих городов. Единственное исключение – Дом террора в Будапеште, но и он попадает в верхние 10% рекомендаций.
[4] Представление о том, что прошлое – это всегда настоящее, лучше всего представлено в теории психоанализа. Фрейд пишет, что «в жизни сознания ничто, однажды сформировавшееся, не исчезает» (Freud S. Civilization and Its Discontents. New York: W.W. Norton, 1961). Для Фрейда прошлое – реальность, которая определяет субъекта в настоящем. Именно против этой идеи столь резко выступил Хальбвакс с его теорией социального конструирования памяти.
[5] Halbwachs M. The Collective Memory. New York: Harper and Row, 1980. Р. 69.
[6] Olick J.K. The Politics of Regret: On Collective Memory and Historical Responsibility. New York: Routledge, 2007. Р. 121–22.
[7] Torpey J. Making Whole What Has Been Smashed: On Reparations Politics. Cambridge: Harvard University Press, 2006; Idem. The Political Field of Reparations // Neumann K., Thompson J. (Eds.). Historical Justice and Memory. Madison: University of Wisconsin Press, 2015. Р. 63–73.
[8] Levy D., Sznaider N. The Holocaust and Memory in the Global Age. Philadelphia: Temple University Press, 2006. Р. 201.
[9] Ibid. Р. 132.
[10] Huyssen A. International Human Rights and the Politics of Memory: Limits and Challenges // Criticism. 2011. Vol. 53. № 4. Р. 610.
[11] Ibid. Р. 621.
[12] Blustein J. The Moral Demands of Memory. New York: Cambridge University Press, 2008; Idem. How the Past Matters: On the Foundations of an Ethics of Remembrance // Neumann K., Thompson J. (Eds.). Op. cit. Р. 4–92.
[13] Blustein J. The Moral Demands of Memory. Р. 262.
[14] Huyssen A. International Human Rights and the Politics of Memory… Р. 621.
[15] Barkan E., Bećirbašić B. The Politics of Memory, Victimization, and Activism in Post-conflict Bosnia and Herzegovina // Neumann K., Thompson J. (Eds.). Op. cit. Р. 95–113; Rieff D. In Praise of Forgetting: Historical Memory and Its Ironies. New Haven: Yale University Press, 2016.
[16] Misztal B.A. Collective Memory in a Global Age: Learning How and What to Remember // Current Sociology. 2010. № 58. Р. 29.
[17] Barkan E. Restitution and Amending Historical Injustices in International Morality // Torpey J.C. (Ed.). Politics and the Past: On Repairing Historical Injustices. Lanham: Rowman and Littlefield, 2003. Р. 101.
[18] Barkan E., Bećirbašić B. Op. cit.
[19] Hobsbawm E. The Age of Extremes: A History of the World, 1914–1991. New York: Vintage, 1994. Р. 12.
[20] Ibid. Р. 13.
[21] Этот аргумент убедительно развил Зигмунт Бауман в работе «Актуальность Холокоста» («Modernity and the Holocaust», 1989).
[22] Hartman G. The Longest Shadow: In the Aftermath of the Holocaust. Bloomington: Indiana University Press, 1996. Р. 103.
[23] Cairns A. Coming to Terms with the Past // Torpey J.C. (Ed.). Op. cit. Р. 66.
[24] Erll A. Travelling Memory // Parallax. 2011. Vol. 17. № 4. Р. 4–18.
[25] Ibid.
[26] Ibid.
[27] De Cesari C. Rigney A. Transnational Memory: Circulation, Articulation, Scales. Berlin: De Gruyter, 2014.
[28] Rothberg M. Multidirectional Memory: Remembering the Holocaust in the Age of Decolonization. Stanford: Stanford University Press, 2009.
[29] Inglis D. Globalization and/of Memory: On the Complexification and Contestation of Memory Cultures and Practices // Tota A.L., Trever H. (Eds.). Routledge International Handbook of Memory Studies. New York: Routledge, 2016. Р. 145.
[30] Erll A. Op. cit. Р. 15.
[31] Cм., например, о Музее 9/11 в: Barkan E., Bećirbašić B. Op. cit.
[32] Эту логику прекрасно проиллюстрировали Элазар Баркан и Бельма Бечирбашич в работе о бывшей Югославии (Ibid).
[33] Young J.E. The Texture of Memory: Holocaust Memorials and Meaning. New Haven: Yale University Press, 1993. P. 2.
[34] Главная международная организация в этой области – Международный центр по вопросам правосудия переходного периода – во многом сформировала само поле деятельности и соответствующую ему академическую дисциплину. На сайте Центра указаны шесть столпов правосудия переходного периода: уголовные процессы, «комиссии правды», программы компенсаций, символических либо материальных, гендерное правосудие, реформа системы безопасности и программы мемориализации (http://ictj.org).
[35] Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. New York: Verso, 1991.
[36] Savage K. The Past in the Present // Harvard Design Magazine. 1999. № 9 (www.gsd.harvard.edu/research/publications/hdm/back/9savage.html).
[37] Young J.E. At Memory’s Edge: After-Images of the Holocaust in Contemporary Art and Architecture. New Haven: Yale University Press, 2005.
[38] Wagner-Pacifici R. Memories in the Making: The Shape of Things That Went // Qualitative Sociology. 1996. Vol. 19. № 3. Р. 301.
[39] Ibid. Р. 305.
[40] Wagner-Pacifici R., Schwartz B. The Vietnam Veterans Memorial: Commemorating a Difficult Past // American Journal of Sociology. 1991. Vol. 97. № 2. Р. 376–420.
[41] Young J.E. At Memory’s Edge…
[42] Bickford L., Sodaro A. Remembering Yesterday to Protect Tomorrow: The Internationalization of a New Commemorative Paradigm // Gutman Y., Brown A., Sodaro A. (Eds.). Memory and the Future: Transnational Politics, Ethics, and Society. New York: Palgrave Macmillan, 2010.
[43] Sturken M. Tangled Memories: The Vietnam War, the AIDS Epidemic, and the Politics of Remembering. Los Angeles: University of California Press, 1997; Young J.E. At Memory’s Edge…
[44] Cм., например: Dekel I. Mediation at the Holocaust Memorial in Berlin. New York: Palgrave Macmillan, 2013.
[45] Duncan C. The Art Museum as a Ritual of Citizenship // Karp I., Lavine S.D. (Eds.). Exhibiting Cultures: The Poetics and Politics of Museum Display. Washington, DC: Smithsonian Institution Press, 1995. Р. 88–103.
[46] Bennett T. The Exhibitionary Complex // Boswell D., Evans J. (Eds.). Representing the Nation: A Reader. New York: Routledge, 1999.
[47] Karp I. Introduction // Karp I., Mullen Kreamer C., Lavine S.D. (Eds.). Museums and Communities: The Politics of Public Culture. Washington, DC: Smithsonian Institution Press, 1992.
[48] Huyssen A. Twilight Memories: Marking Time in a Culture of Amnesia. New York: Routledge, 1995. Р. 16.
[49] Несколько широко цитируемых опросов посетителей американских музеев показали, что абсолютное большинство опрошенных назвали музей одним из самых достоверных источников информации по истории, более достоверным, чем родственники или книги. В последние годы, когда в американском обществе отмечается падение доверия к политике и медиа, еще один опрос, проведенный компанией «Reach Advisors» на выборке 7000 человек, показал, что по десятибалльной шкале доверия к информации музеи набрали 6,4 балла – больше, чем Национальное общественное радио (некоммерческое сообщество радиостанций прежде всего образовательного и культурного характера. – Примеч. перев.) или «Википедия».
[50] Бывший директор Мемориального музея жертвам Холокоста (USHMM) в Вашингтоне Джешаяху Вайнберг отмечает отличие этого музея от остальных исторических музеев. Он подчеркивает, что расхождение не в том, как построена коллекция, а в том, как рассказана история Холокоста. Вайнберг видит в музее «попытку визуальной историографии, […] нарративный музей» (Weinberg J. Address at Conference of the Annual Association of American Museums, Seattle. USHMM Archive, 1994). Однако мне более предпочтительным кажется термин «музей опыта», лучше передающий сущность мемориального музея.
[51] Huyssen A. Twilight Memories… P. 14.
[52] Landsberg A. Prosthetic Memory: The Transformation of American Memory in the Age of Mass Culture. New York: Columbia University Press, 2004. Р. 2.
[53] Ibid.
[54] Arnold-de Simine S. Mediating Memory in the Museum: Trauma, Empathy, Nostalgia. Berlin: Springer, 2013. Р. 8.
[55] Arendt H. The Human Condition. Chicago: University of Chicago Press, 1958. Р. 244.
[56] Levy D., Sznaider N. Human Rights and Memory. University Park: Pennsylvania State University Press, 2010. Р. 7.
[57] Томасу Кушману принадлежит прекрасное замечание, что зарождающаяся дисциплина исследований геноцида основана на убеждении, что изучение геноцида поможет его предотвратить – несмотря на то, что сам геноцид, в свою очередь, основывается на модерной идее, что общество можно усовершенствовать. Для осуществления геноцида все чаще необходимы средства, характерные для эпохи модерна, а значит, сложно представить, что его можно предотвратить путем образования (Cushman T. Is Genocide Preventable? Some Theoretical Considerations // Journal of Genocide Research. 2003. Vol. 5. № 4. Р. 523–542).