Беседа Екатерины Мельниковой и Софьи Чуйкиной с Миленой Третьяковой
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2019
[стр. 181—197 бумажной версии номера]
Закончив исторический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, Милена Третьякова работала в ряде петербургских музеев, а 2014–2017 годах занимала должность заместителя директора по научной работе Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда. В 2017-м она возглавила рабочую группу проекта создания музейно-выставочного комплекса «Оборона и блокада Ленинграда» Центра выставочных и музейных проектов, собрав команду специалистов по разработке концепции нового музея, инициировав создание экспертного совета музейно-выставочного комплекса, сбор и анализ архивных материалов о блокаде. Милена Третьякова неоднократно выступала в прессе, объясняя суть и задачи нового музейного центра. В дальнейшем проект по строительству музея на Смольной набережной был пересмотрен, в декабре 2018 года объявленный конкурс отменен, а рабочая группа по разработке его концепции расформирована. Мы попросили Милену ответить на наши вопросы о том, как сегодня следует представлять в музеях блокаду Ленинграда.
Екатерина Мельникова, Софья Чуйкина: Мы хотели бы начать с биографической информации и узнать, какое у вас образование и в каких музеях вы работали до того, как стали сотрудником музея в Соляном переулке.
Милена Третьякова: Мои родители – историки, всю жизнь работали в музеях. Мама – в Музее этнографии, отец был первым директором Гатчинского музея-заповедника, а потом директором Павловска. Он, собственно, возглавил работу по восстановлению Гатчинского дворца и парка после войны, начатую только в 1976 году. Музей вновь открылся в 1985-м. Поэтому особого выбора у меня не было. Поступила на истфак СПбГУ, училась на кафедре истории нового и новейшего времени, одновременно работала в Архиве военно-морского флота. После окончания университета поступила в аспирантуру в Кунсткамеру и осталась там работать. Родились дети. Потом работала в Павловске заведующей выставочным отделом и ученым секретарем. После смены администрации музея в 2012-м меня пригласили на работу в фонд «Наследие» при Императорском фарфоровом заводе. Была идея создать при заводе музей, рассказывающий о производстве. В 2014 году Комитет по культуре организовывал второй Санкт-Петербургский культурный форум и меня назначили директором. После завершения форума я и пришла работать в музей в Соляном.
Е.М.: Откуда взялась идея нового музея блокады?
М.Т.: Примерно за год до этого стали готовить очередной юбилей снятия блокады и из Комитета по культуре был запрос: сделайте концепцию музея блокады. И я написала две с половиной страницы – даже не концепцию, а основные идеи. Тогда для меня были очевидны два момента. Во-первых, в городе нет такого музея, который рассказывал бы о блокаде Ленинграда с разных сторон, не ограничиваясь привычной с советского времени историей, как нет и исследовательского центра, который занимался бы историей блокады и сбором материалов о блокаде. А во-вторых, было понятно, что в музее в Соляном переулке есть серьезные проблемы не столько с экспозицией, но и с состоянием музея: нет фондохранилища, коллекции не описаны, необходимы изменения штата сотрудников. И надо было ставить вопрос не только о том, как развивать концепцию конкретного музея в Соляном переулке, но и подходить к вопросу шире: как создать музей, достойный темы блокады, как рассказать современным музейным языком о блокаде Ленинграда.
Тогда я и сформулировала, что музей блокады должен стать музеем памяти и исследовательским центром, а эта задача шире, чем «реставрация» существующего музея. Его надо было практически делать заново, «перезапускать». Можно было или надеяться на возвращение помещений бывшего Музея обороны Ленинграда 1940-х, или дополнительно к существующему маленькому зданию строить новую площадку — музейный комплекс.
Сейчас я понимаю, что говорить о возвращении помещений бесперспективно. Переговоры с Министерством обороны об этом были начаты правительством Петербурга еще в 2012 году, но уже в 2014-м стало очевидно, что могут быть возвращены только помещения здания, которое сейчас занимает музей – это от 200 до 500 квадратных метров, – что никак не решает проблем. Но, даже если бы музею отдали весь Соляной городок [1], его реконструкция под нужды современного музея – очень долгий и затратный проект. В итоге было принято решение реконструировать Музей обороны и блокады Ленинграда, расширив его на две площадки: старая мемориальная экспозиция в Соляном и новый комплекс с фондохранилищем и исследовательским центром.
С.Ч.: Все-таки почему Соляной городок не годится для нового музея? Это место ассоциируется у петербуржцев с блокадным музеем.
М.Т.: Состояние Соляного городка даже не в 1989 году и в 1940-е, а уже в 1914-м не было удовлетворительным, и в связи с повышенной влажностью, отсутствием подвалов и отопления, просоленной почвой было принято решение о перестройке всего квартала. Был даже проведен архитектурный конкурс, но началась война, потом случилась революция. Так и не было с тех пор ни капитального ремонта, ни реконструкции. Во время Второй мировой войны находившийся там Сельскохозяйственный музей был эвакуирован (и после войны не восстановлен). В 1942 году, когда стали искать место для размещения выставки «Героическая оборона Ленинграда», обратили внимание на пустующие музейные помещения Соляного городка. Кстати, в 1949-м официально Музей обороны был закрыт под предлогом реконструкции экспозиции и… состояния здания – плохого состояния перекрытий, требующих ремонта.
Отдельная история касается того, как этот музей создавался и почему был закрыт, и эта история еще не написана. С началом войны во всех крупных городах прифронтовой полосы было объявлено о создании выставок трофейного оружия. Был издан ряд приказов о сборе памятников и реликвий. Например, приказ о сборе «реликвий Отечественной войны, достойных вечного хранения в музее и могущих служить целям воспитания потомства на образцах героического и мужественного поведения в бою отдельных людей и целых частей Красной армии в ее борьбе с немецко-фашистскими захватчиками» в Артиллерийском историческом музее Красной армии [2]. В 1943–1945 годы на базе этих выставок были созданы экспозиции в краеведческих музеях или новые музеи, посвященные войне. Огромная выставка оружия стояла в Москве на месте Парка Горького, был создан музей в Киеве и так далее.
В Ленинграде во время войны были одновременно несколько подобных выставок: уличные выставки у Дворцовой площади, у Технологического института, в Доме офицеров. Была создана выставка истории партизанского движения. Все это в конечном счете собрали в Соляном. То есть нельзя сказать, что Лев Раков [3] с нуля собрал коллекцию для экспозиции музея. Он и его сотрудники дополнили то, что уже было, и выстроили тот рассказ об обороне города, который нам сейчас известен. Николай Суетин, который был приглашен как главный художник выставки-музея, до войны оформлял советские промышленные выставки, как того требовало время: в помпезной стилистике, с красными полотнищами и Сталиным. Но в Соляном красные полотна и панели еще и банально закрывали дыры в стенах.
Над экспозицией работали замечательные художники, которые создали те художественные образы, которые сейчас используют в любой «блокадной экспозиции»: весы и кусочек хлеба, блокадная комната. Но это не было «выставкой» предметов – это были продуманные художественные инсталляции, документальный театр. Сегодняшние попытки «клонировать» эти образы не достигают должного эмоционального эффекта.
В музее, кроме портретов и знамен, было множество диорам и оружия, включая самолеты и подводные лодки. Бесконечное количество снарядов, выстроенных, как солдатики, в ряд практически во всех залах. Только один зал, вернее, его часть, был посвящен «смертному времени», трагедии человека. При закрытии музея, совпавшем с «Ленинградским делом», в первую очередь уничтожались портреты руководства блокадного Ленинграда и диорамы, а техника и вооружение были отправлены на переплавку или переданы в военные части. Печален факт уничтожения диорам, сделанных по местам событий со слов их участников. Именно они горели во дворах Соляного городка, их было никуда не перевезти, некому передать. Часть коллекции попала в Музей революции, то, что для нас с вами сегодня важно и интересно — документы, дневники, – было передано в Музей истории города.
Существует распространенное мнение, что именно «Ленинградское дело» послужило причиной закрытия музея. Но это не совсем так. Как создание музея, так и его закрытие были частью масштабного процесса, происходившего во всех городах, где были выставки трофейного оружия. Они закрывались повсеместно, во всех городах Советского Союза, память о войне отодвигалась подальше, да и День победы не был даже выходным. Так что репрессии в отношении руководителей Ленинграда были уж во всяком случае не единственной причиной, хотя по времени совпали с закрытием музея для публики. Интересно и то, что после этого большинство сотрудников – более 50 человек – продолжали ходить на работу. Они три года сидели и придумывали новую экспозицию, в архивах сохранились стенограммы заседаний.
С.Ч.: Это были представители других музеев, которые обсуждали новую концепцию?
М.Т.: Обсуждение велось в коллективе. Как я понимаю, уволили экскурсоводов, и менялись директора. Существует анекдот о последнем из них: что якобы именно он, сам того не желая, спровоцировал окончательное закрытие музея, когда по собственной инициативе поехал в Москву в 1953 году выяснять планы руководства относительно судьбы музея. Через две недели пришел приказ о ликвидации музея. Я полагаю, что, кроме «Ленинградского дела», имела место и еще какая-то другая «борьба башен» и существовала вероятность, что музей не перестанет существовать. Но в 1953 году его закрывают окончательно, и часть сотрудников переходит на работу в Музей истории города, где в 1954-м в особняке Румянцева открывается экспозиция, посвященная обороне Ленинграда. Здесь уже нет пушек и самолетов, но есть дневник Тани Савичевой.
С.Ч.: Интересно, что я нигде не видела этой даты, 1954 год, для Румянцевского дворца. Обычно говорят про начало 1960-х.
М.Т.: В 1964 году была проведена реконструкция. Интересно, что руководила работами Людмила Белова [4], которая создала тот музей истории города, который мы сегодня знаем [5]. По иронии судьбы именно она стала и первым директором Музея обороны Ленинграда в Соляном в 1989-м.
С.Ч.: В 1960-е ведь было открыто Пискаревское кладбище и созданы мемориалы. Что же, за весь позднесоветский период был единственный музей, который был посвящен блокаде – это особняк Румянцева?
М.Т.: Это была самая большая экспозиция. В 1960–1970-е создаются десятки школьных музеев.
С.Ч.: В чем специфика школьного музея?
М.Т.: С начала 1970-х в школах были введены «уроки мужества» – встречи школьников с ветеранами, – на которых ветераны рассказывали о войне, блокаде и собственном опыте участия в этих исторических событиях. Зачастую это были родственники детей, учившихся в этой школе. Ветераны передавали реликвии в школьные музеи, так туда попадали медали и документы, дневники, штыки, пуговицы, пилотки. Учась в школе, я работала в школьном музее и понимаю, что судьба этих вещей печальна. В моей школе музея нет с конца 1990-х, и, где оказались экспонаты, не известно. А там были дневники, фотографии военного времени. Есть единичные истории, которые выделяются на этом общем фоне. Например, музей школы № 235 «А музы не молчали». Это практически единственный школьный музей, который получил статус государственного, что дает гарантию его неприкосновенности.
С.Ч.: У меня есть вопрос относительно особняка Румянцева. Что в 1990-е изменилось в том, как этот музей показывал блокаду?
М.Т.: Практически ничего.
С.Ч.: Ну, если в 1990-е не было изменений в представлении блокады, то когда они начались? Сейчас люди, которые работают в музеях Второй мировой войны и, в частности, блокады – какие у них взаимоотношения с новым историческим знанием?
М.Т.: С одной стороны, над нами довлеет советское прошлое в том смысле, что мы боимся какие-то вещи сказать. А с другой стороны, до сих пор и в публичном поле, и в профессиональном – может быть, не у историков, но точно у музейщиков – у нас не сформулировано, что такое блокада. То есть нет последовательной, связной истории события в целом, а не отдельных его эпизодов. Рассказ «разваливается» на отдельные части: здесь фронт, а здесь героически продолжают работать театры. Даже само понятие «город-фронт» трактуется только как «работа всех жителей на победу», что в некотором отношении, конечно, верно, но прежде всего это означало, что военные части располагались в городе и вся жизнь города подчинялась их нуждам.
С.Ч.: Ну вот, появляется новое историческое знание. Как оно влияет на их работу?
М.Т.: Знание подробностей появляется, а с формулировками, на которые можно опереться, сложнее. Давайте я в качестве примера приведу вопрос: как подсчитать количество жертв блокады, кого считать жертвами?
С.Ч.: Жертвами блокады для меня является гражданское население города и ополченцы, которых пустили безоружными под огонь.
М.Т.: А гражданские – это кто?
С.Ч.: Это те люди, которые не были мобилизованы в армию.
М.Т.: Но вот Ораниенбаумский район, который попал в кольцо, обычно его не включают в статистику жертв. Можно, вероятно, утверждать, что жертвами блокады являются те, кто оказался внутри блокадного кольца: пятнадцать районов Ленинграда; два района, подчиненных Ленсовету (город Колпино например), и четыре района Ленинградской области. Но к жертвам блокады относятся и те люди, которые оказались внутри кольца, не будучи жителями этих мест, – люди, бежавшие из Карелии, Ленинградской области и Прибалтики. Число этих людей без прописки можно оценить только приблизительно. Другой вопрос касается того, за какой период мы исчисляем потери среди гражданского населения. Можем ли мы говорить только о периоде блокады? О тех, кто попал в эвакуацию и погиб от последствий перенесенного? Но так как немцы докатились до Ленинграда очень быстро, то, наверное, дети, которые попали под обстрелы и бомбардировки в начале июля в Ленинградской области, тоже относятся к числу жертв.
Е.М.: Жертвы – это понятие политическое. Жертвы определяются по тому, что они сегодня за это получают. Исходя из этого мы и исчисляем количество жертв. Нет?
С.Ч.: Если эта проблема будет присутствовать в музее, то можно так и написать, что это дискуссионный вопрос. Зачем в музее обязательно давать определенные ответы?
М.Т.: К сожалению, так никто не рассуждает, подходя к созданию экспозиции. И поэтому получается упрощенный рассказ: «А музы не молчали». Хотя, когда говорится о работе театров и учреждений культуры, мы понимаем очень четко: зимой 1941/42 года, с середины января по март не работало ничего, потому что не было электричества. Мне возражают: «Ну, как же! Заводы работали, есть отчеты». Да, отчеты есть. Но если мы внимательно посмотрим делопроизводство, то есть информация о том, что завод работает в эти месяцы, а не о том, что производит. То есть если мы посмотрим низовой, первичный отчет, то видно, что за месяц изготовлено десять ломов. Почему завод это делал? Потому что директор завода понимал, что, если завод ничего не производит, его закроют. А если завод закрыть, то рабочие не будут получать карточек, и когда завод можно будет расконсервировать, то работать будет некому. Работников нужно было поддержать, и руководители это делали: имитировали работу в условиях отсутствия света, отопления, расходных материалов. И вот этого никто не берется рассказать, потому что намного проще рассказывать победную историю.
С.Ч.: А в музеях сейчас нет цензуры в обычном понимании этого слова или есть? Это личный выбор сотрудников музеев – представлять материал тем или иным образом?
М.Т.: Ну, как нет цензуры? Например, три года назад «не рекомендовали» проводить немецкую выставку «Слушай войну», на которой посетители могли прослушать через аудиогиды тексты дневников, писем, приказов, донесений, то есть услышать не только «голоса» жителей города, его защитников, руководителей обороны, но так же и голоса противника. Выставка потом была представлена в Музее политической истории.
С.Ч.: А кто «не рекомендовал»?
М.Т.: Комитет по культуре. Это не какие-то там «органы», не Главлит, а просто чутье чиновников, которые не хотят работать с иностранцами из соображений «как бы чего не вышло». Если отказаться, то уж точно проблем не будет, а если согласиться, то кто его знает…
С.Ч.: А вообще музейные работники, которые работают с блокадой, они стремятся как-то меняться, модернизироваться? Или есть гордость за существующую традицию, приверженность ей?
М.Т.: Экспозиций, где в том числе присутствует рассказ о блокаде Ленинграда, в городе больше ста. Чаще всего в них воспроизводится «стандартный» календарный рассказ о блокаде, имеющий определенный набор тем и предметов: блокадная комната, карточки, хлеб на весах, ледовая Дорога жизни, операция «Искра», снятие блокады. Когда я работала в Соляном переулке, туда пришли молодые ребята, которые разрабатывали собственные экскурсии. Мы думали, что можно сделать в уже существующем музее, не имеющем пока площадей для полноценного рассказа. И тогда же у меня родилась формулировка: «музей, распределенный в пространстве». Идея состояла в том, что в любом районе города есть своя блокадная история и музей в Соляном может быть своеобразным ресурсным центром: помочь сотрудникам музеев и библиотек, школьным педагогам выявить блокадную историю их района, их учреждения. Прежде всего это было направлено на школьных учителей, и проект назывался «Как говорить с детьми о блокаде». Мы скооперировались с Академией постдипломного педагогического образования [6], провели семинары, сделали сайт [7], на котором создали карту памяти мест блокады (музеев и мемориалов) и размещали актуальную информацию о публикациях, выставках и прочем; разрабатывали уроки и экскурсии, рассказывали об успешном опыте и сценариях рассказа о блокаде. Сейчас этот проект, к сожалению, закрыт, хотя, по отзывам учителей, он был очень востребован.
С.Ч.: Ну, конечно, весь город – это музей. Но это не отменяет вопроса, как рассказывать о блокаде в музее.
М.Т.: Вопрос в том, кто это делает и кто это содержит. Вот есть Книга памяти, которую ведет Анатолий Разумов [8], но нет ни одного государственного учреждения, которое было бы ответственно за наполнение этой книги памяти. Это делают два сотрудника Национальной библиотеки по собственной инициативе. Этого нет у них в обязанностях. Никто не заставлял создавать сайт волонтеров, которые делают в Интернете карту по местам памяти Ленинградской битвы [9]. Есть сайт «Блокада. Голоса» [10], который существует только благодаря пожертвованиям. Или вот архивный комитет сделал сайт об эвакуации, но у проекта нет достаточного финансирования, чтобы активно продолжать работу. Вести научные исследования по блокаде, разрабатывать программы, делать выставки – все это не является ничьей обязанностью, это инициатива конкретных людей, которая в каких-то случаях находит временную поддержку тех или иных институций.
Е.М.: Может быть, должна быть инициатива снизу по содержанию книг памяти, их наполнению?
М.Т.: У любой инициативы существуют шансы на успех, когда создается какая-то институциональная инфраструктура и есть понимание смысла и перспективы. Вот в 1989 году Людмила Николаевна Белова стала создавать музей в Соляном. Она обратилась к жителям города, чтобы они приносили вещи в музей, ряд известных журналистов об этом написали. Сотрудники, работавшие в первые годы существования музея блокады, рассказывали, что в день приходили 10–15 человек. Они приносили чашки, тарелки, предметы одежды, самые разные вещи, относящиеся к быту 1940-х: «Мне сказала бабушка, что эта чашка пережила блокаду». У самих по себе этих вещей нет другой ценности, кроме связанной с ними истории человека. Соответственно, если ты не умеешь задавать вопросы и записывать рассказы, эти предметы никому ничего не расскажут. Сотрудники принесли из дома диктофон и записывали на него рассказы. Но эти кассеты не сохранились, их просто выкинули последующие хранители, потому что с ними никто не работал и после ухода Беловой рассказы не собирали. Кстати, у нас ведь так и нет единого архива устной истории. Все проекты такого рода, за исключением проектов ЕУСПб [11] и Санкт-Петербургского государственного университета, сделаны СМИ – конечно, кроме партархива, потому что эту работу вели с 1943 года при городской комиссии по расследованию злодеяний [12]. Работая с материалами комиссии, мы видим, что еще в военное время собирали интервью, дневники, свидетельства, а потом работы были прекращены в 1946–1948 годы. Почему все так любят дневники? Потому что дневник сам рассказывает, что с человеком произошло. А чашка этого не расскажет. И это понимают в частном музее «Ленрезерв» [13], где коллекция лучше и больше, чем на Соляном, и не только в отношении оружия, а именно про человеческие истории – дневники, письма. Они это все собирают, покупают, работают с наследниками.
С.Ч.: Я хотела бы перейти теперь к другой теме – к вашему проекту. Я почитала интервью, посмотрела разные варианты концепций, которые были доступны. У меня сложилось впечатление, что на первых этапах вы анонсировали, что новый музей будет музеем памяти и будет использовать зарубежный опыт таких музеев, как Яд-Вашем и Мемориал Холокоста в Вашингтоне. Но потом, когда я почитала вашу концепцию, сложилось впечатление, что планировался именно исторический музей. Да, он интерактивный, это музей нового типа, но это не музей памяти. В связи с этим я хотела спросить: соответствует ли это действительности, правильно ли я поняла? И как эволюционировала эта концепция?
М.Т.: Во-первых, идея музея памяти мало того, что не совсем понятна, так еще и подозрительна, потому что «блокада Ленинграда – это прежде всего подвиг». Посмотрите, как формировалась идея создания музеев Холокоста: это был долгий и сложный процесс. Были высказывания про Спилберга: «Не для того мы умерли, чтобы вы получили своего “Оскара”»… Про музеи Холокоста говорили: «Как можно делать музей о том, что мы как овцы шли на заклание?». Вопрос в том, может ли жертва стать «героем» музея. Ведь военно-исторические музеи с ХIХ века до Второй мировой войны были музеями гордости государств за свою победу. Это сегодня военные музеи в Европе уже рассказывают о судьбе «обычного человека», о его трагедии в военное время. У нас этот процесс идет очень медленно. Очень сильна сталинская и вообще советская традиция рассказа о войне. Гордиться можно только победой: мы выстояли, потому что мы герои. А музей памяти – это не победная история, это про память о жертвах. И в консервативно-охранительном дискурсе словосочетание «музей памяти» четко ассоциируется с идеей пересмотра роли СССР во Второй мировой войне и в победе над Гитлером, с очернением всего, что связано с советским наследием. Разговор о жертвах, о цене победы потенциально опасен тем, что он может бросить тень на руководство победителей, которых, как известно, не судят.
С.Ч.: Вы считали, что нужно сделать как-то по-новому, чтобы это был не традиционный военный музей?
М.Т.: Например, я считала, что можно назвать музей просто «Музей блокады». Люди в обиходе музей на Соляном так и называют, между прочим. Но идея сделать человеческое название официальным была сразу отвергнута экспертами, потому что тогда музей не подчеркивал бы в своем названии оборону, Ленинградскую битву. Теоретически можно было бы представить себе такой музей, который рассказывал бы только о трагедии первой голодной зимы 1941/42 года, об истории гуманитарной катастрофы Ленинграда – собственно, о том, что в массовом сознании прежде всего ассоциируется с блокадой. Сложность была бы в том, что пришлось бы поднимать непростые вопросы, объяснять действия командования и руководства города. И тем более странно было бы делать это в условиях, когда в городе нет полноценного музейного рассказа об обороне Ленинграда, о военной истории. Поэтому мы расширили поле рассказа, включив в него не только Ленинградскую битву, но и историю оккупированных территорий Ленинградской области, и жизнь эвакуированных в тылу. Мы привлекли к работе (я говорю про рабочую группу по созданию концепции музея) профессиональных историков, чтобы популярный музейный рассказ опирался на актуальное историческое знание, а не на идеологизированную мифологию.
С.Ч.: Я хотела спросить: что это для вас значит – «показать повседневность» в музее? Потому что я заметила, как часто в разных интервью в прессе вы делаете на этом большой акцент. Я слушала и думала: что имеется в виду? Это слово довольно многозначно. Потому что в особняке Румянцева тоже показывается повседневность.
М.Т.: Да. И в «Ленрезерве» видишь «жизнь ленинградцев» – бомбоубежище, школа, комната, отделение милиции.
С.Ч.: В чем тут должны была быть новизна?
М.Т.: В том, как и что говорится при помощи рассказа о повседневности. Мы делали не музей вещей, а музей человеческих историй. Существующие экспозиции изображают типическое, как оно «вообще» было, что вообще могло быть в комнате. И рассказ об этой типической картине и является целью экспозиции.
А в проекте экспозиции нового музея быт существует не сам по себе. Там присутствуют истории конкретных людей, наших героев, которые разворачиваются в декорациях блокадного быта. И эти истории позволяют зрителю увидеть мир глазами героя, вообразить себя включенным наблюдателем, поставив себя на место героя. Тогда становится понятен жизненный выбор героя на каждом шагу его истории. Замечу, что настоящий анализ блокадной этики – и не столько фактуры, знакомой публике по книжке Сергея Ярова [14], сколько принципов – принадлежит Лидии Яковлевне Гинзбург [15]. В ее записках поступки, жесты, побуждения блокадного человека пойманы и осмыслены одновременно как психологические и как социальные факты. Какой выбор стоял перед человеком? О чем человек думал и что он чувствовал? Льву Толстому это хорошо удавалось показать в своих произведениях; нам нужно показать это в экспозиции, а для этого требуется искусство. И есть прецеденты. В качестве примера удачного включения телесности зрителя вспомните музейную выставку на тему повседневности «Память тела», которая была много лет назад, в начале 2000-х [16]. А в качестве примера сценарного подхода и использования жизненных историй – музейно-театральный проект Андрея Могучего «Хранить вечно» [17].
С.Ч.: Конструирование экспозиционного предмета исходит из рассказа людей? Из субъективного ощущения потребности?
М.Т.: Вещь может быть просто выставлена на обозрение в качестве аутентичной приметы эпохи или события, а может работать в экспозиции – либо как декорация для рассказа героя или о герое, то есть как вещь, присутствующая в театре, либо как вещь в кино, как рассказчик истории. Вот, например, в недавно открытой обновленной экспозиции музея на Соляном сохранилась главная деталь, трогающая посетителя, – витрина с детскими игрушками. Это «Игрушки детей Ленинграда, погибших на Ладоге». Когда поисковики принесли эти игрушки в музей, я им сказала: «Ребята, тут два крокодила 1954 года и один пупс из 1960-х. Не все, что выловлено в Ладоге, имеет отношение к блокаде». Но «поисковики же сказали» (как говорят сегодня хранители музея), и то, что они сказали, так и записано и помещено в витрину. Получился сильный образ: посетитель сразу представляет себе историю, у него слезы на глаза наворачиваются. Единственная проблема с этими куклами в том, что это условность. Это не те куклы, которые могли бы быть в руках утонувших детей. То есть если мы делаем современное искусство на тему Дороги жизни, то честнее было бы сразу поехать на блошиный рынок и купить там старые игрушки для инсталляции, а не эксплуатировать ореол аутентичности, который дает музейная витрина.
В планах экспозиции нового музея предполагалось искусство, укорененное в документальности материалов. К работе над сценарием экспозиции были приглашены театральные режиссеры, чтобы сделать связный рассказ о городе, способом изложения которого оказались бы истории жизни конкретных жителей. У нас было в разработке около 300 биографий реальных людей, оставивших свидетельства — дневники, письма, воспоминания. И экспозиция представляла собой сложносочиненную повесть, роман о судьбе людей и города. И, выбирая свой маршрут по экспозиции, зритель прикасался бы к определенному набору тем, раскрытых через жизненные истории героев, их поступки и их выбор.
С.Ч.: Историки пишут более специализированно, но есть публичная история, популяризация истории.
М.Т.: Когда я пришла работать в музей в Соляном переулке, я стала думать, что там всего 600 квадратных метров. Есть стандартный выход в таких ситуациях – работа на других площадках. Площадки могут быть выставочные, а могут быть какие-то другие культурные проекты; например, проект «Как говорить с детьми о блокаде» [18]. Он закрывал важную лакуну: до тех пор детей либо пугали, либо говорили что-то такое, чему они не верили, или что не было им интересно. Мы провели эксперимент: привели детей сотрудников и разрешили им говорить. Двенадцатилетний мальчик, услышав в начале экскурсии стандартное «Гитлер ненавидел Ленинград», сказал: «Постойте, даже Гитлер не может ненавидеть весь город, лучше посмотрите на карту, где Москва и где Ленинград, и подумайте, зачем он был нужен Гитлеру». Сегодняшним детям вчерашние лозунги интересны как объект, а не как актуальный носитель эмоционального заряда и способ объяснения.
Е.М.: Я хотела спросить: можно было бы сделать негосударственный музей блокады, чтобы это был частный музей, где были бы и война, и повседневность, и память?
М.Т.: Уже сделан «Ленрезерв», и я думаю, это будет центральный музей блокады на ближайшие годы, а может быть, в какой-то момент он и официально станет центральным.
Е.М.: Но «Ленрезерв» в той форме, в которой он есть сейчас, не станет музеем памяти.
М.Т.: Безусловно, не станет, у него другие задачи. Мы живем в неподходящий исторический период для общественных инициатив такого масштаба. Вот есть общество «Мемориал», созданное на волне перестройки и ныне преследуемое властями как иностранный агент. При нем есть архив и ведутся десятки маленьких и больших проектов – публикаторские, выставочные. Теоретически можно создать еще одного «иностранного агента», работающего с памятью о Ленинградской блокаде, которая отличается от мифотворческой линии Российского военно-исторического общества, – были бы энтузиазм, заинтересованные люди и деньги… А музей как точку, как место на карте города без поддержки государства, думаю, построить нельзя. В лучшем случае получился бы виртуальный музей блокады как музей памяти. Чтобы эта задача зажгла и объединила нескольких людей масштаба Михаила Мельниченко [19].
Е.М.: А почему с музеем этот механизм не работает? Можно одной фразой все-таки сказать, почему все же решили музей не создавать? Почему в конечном счете решили не строить здание, не делать что-то новое?
М.Т.: Одной фразой сложно. За все постсоветское время не случилось такого стечения обстоятельств, как то, которое привело к организации музея истории ГУЛАГа в Москве. Новый музей, как выясняется, никому не нужен настолько, чтобы его создавать: нет запроса ни у власти, ни у музейного сообщества.
С.Ч.: Но ведь даже власти изначально поддерживали идею создания нового музея. Так почему в конечном счете от нее все-таки отказались?
М.Т.: Изначально была задача к очередным выборам сделать «красивый» музей блокады, который мыслился чем-то вроде гибрида «Россия – моя история» и музея Великой Отечественной войны в Минске. Прежде всего это такое место, которое в памятные даты посещает руководство – содержательные моменты концепции для властей не первостепенны. И нам повезло, что Сергей Важенин [20] сделал возможной работу над концепцией нового музея в тот недолгий период, когда планы строительства еще выглядели реальными. Я думаю, что в конечном счете музей не был создан, так как территория, выделенная под него, потребовалась для более выгодного и нужного строительства. А аргументы, идущие от официальной политики памяти, критикующей концепцию предполагаемого музея, было удобно использовать, чтобы прикрыть передачу территории для строительства другого объекта.
С.Ч.: Я хотела еще спросить про международный опыт. Вы говорили, что изучали другие музеи.
М.Т.: Еще до разработки идеи нового музея я написала концепцию развития Музея обороны и блокады, учитывая опыт Имперского военного музея в Лондоне, Музея истории Великой Отечественной войны в Минске, Музея Хиросимы, Музея Второй мировой войны в Гданьске, нашего Музея победы в Москве. Музей памяти 11 сентября в Нью-Йорке возник из ничего, прямо на наших глазах. Где-то я бывала, где-то были доступны виртуальные экспозиции, отчеты о работе. Переписывалась с сотрудниками музеев. Например, на семинар «Как говорить с детьми о блокаде» мы приглашали сотрудников из Музея Холокоста в Вашингтоне и из Яд-Вашема. Я для себя пыталась сформулировать, что есть в структуре музея такого, что дает по-новому и внятно работать с посетителем, какие варианты рассказа о войне и трудных темах существуют.
Один из вопросов к нашей концепции был о том, зачем должна быть большая входная зона. Ну, наверное, в Петербурге для многих непонятно зачем, потому что музеи находятся в исторических зданиях, под которые они приспосабливаются. Мы привыкли «ютиться». Или, например: зачем театральная зона? А международный музейный опыт говорит, что музей сегодня – это больше, чем экспозиция, это диалог с публикой. Нужно найти разные уровни диалога. Вот есть «Театр.doc» – это очень интересный и важный тип разговора с публикой, и театр может быть органичной составляющей музейно-выставочного комплекса.
С.Ч.: Еще такой вопрос: у нас в городе существуют мемориалы, Пискаревское кладбище, монумент Героическим защитникам Ленинграда. Нужны ли какие-то новые мемориалы, которые должна создать наша эпоха или достаточно имеющихся мемориальных пространств?
М.Т.: Что значит – «достаточно»? Каждое время создает свои памятные знаки и мемориалы. Вот частные инициативы нашего времени: Конная 10 [21] Юрия Вульфа, самодельные памятники на местах сражений. Второй год проводят акцию – подчеркиваю, общественную – «Чтение имен» 8 сентября.
Появляются новые формы для того, чтобы помнить и вспоминать. Например, «Бессмертный полк» – вроде простое действие: пройтись с фотографией родственника. И вдруг оказалось, что это повод для интереса к семейной истории для многих людей. Мне кажется, будут появляться и другие новшества разного масштаба. Вот виртуальная карта адресов блокады, которую сейчас сделали к Книге памяти, – это один из примеров [22]. Нас в советское время почти сто лет учили не помнить родства, а война и блокада дают повод этот пробел восполнить, проявить интерес к собственной истории.
С.Ч.: Почему именно блокада «дает возможность помнить»? Потому что это трагедия? Потому что это многих коснулось?
М.Т.: Потому что многих коснулось, потому что это повод попробовать найти что-то из своей семейной истории, как это возможно теперь с базой данных «Память народа».
С.Ч.: У меня вопрос про мемориал Героическим защитникам Ленинграда. Как вам кажется, что делать с этими мемориалами сейчас? Меня смутило, что там висит огромная мраморная доска, на которой написано, что Ленинская коммунистическая партия ведет нас куда-то там… – золотыми буквами на мраморе надпись, она бросается в глаза. Это надо сохранять?
М.Т.: Это памятник своего времени.
С.Ч.: Я не согласна. Считаю, что эту надпись про Ленинскую коммунистическую партию надо убрать или как-то обыграть ее присутствие.
М.Т.: Мемориал – это законченное художественное высказывание, использующее изобразительный язык и дискурсивные формы своего времени и доминирующей идеологии. И потом, в каком-то смысле партия действительно руководила. Другое дело, что мемориалы – это не музейные пространства, это своеобразные храмы, пространства для церемониальных событий. Здесь принимают присягу, возлагают цветы в памятные дни, встречают официальные делегации. Чтобы дополнить архитектуру рассказом, церемониальные залы стали использовать как выставочные пространства. Поэтому и в пространствах при монументе Героическим защитникам проходят выставки. Это же касается и мемориала «Прорыв блокады»: пока там не построили нового здания, где сделали инсталляцию, там тоже в мемориальном зале делали выставки. И даже Музей победы, который был создан в Москве, на Поклонной горе, – это большой мемориал, в котором очень сложно делать экспозиции. Нечто подобное мемориальному пространству сделали сейчас и в заново открытом музее на Соляном. А собственно музея – не только такого, который мы пытались построить, но даже такого, какой был на Соляном до реконструкции, – в городе не осталось.
6 сентября 2019 года
[1] Соляной городок – комплекс зданий в центре Санкт-Петербурга. Ограничен набережной реки Фонтанки, Соляным переулком, улицами Пестеля и Гангутской. Получил название по складам соли, расположенным в постройках на территории городка до середины XIX века.
[2] Сейчас Военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи в Санкт-Петербурге. См.: Приказ НКО «О сборе памятников и реликвий Отечественной войны при Артиллерийском историческом музее Красной армии» № 143, 27 марта 1943 г. // Русский архив. Великая Отечественная. Т. 13 (2–3). Приказы Народного комиссара обороны СССР. 1943–1945 гг. М., 1997. С. 97.
[3] Лев Львович Раков (1904–1970) – советский историк и музейный работник, с 1947-го по 1950 год возглавлял Публичную библиотеку в Ленинграде, создатель и директор с 1944-го по 1947 год первого Музея обороны Ленинграда.
[4] Людмила Николаевна Белова (1924–1993) – директор Музея истории Ленинграда с 1954-го по 1987 год.
[5] Созданный в 1938 году музей назывался Музей истории и развития Ленинграда, в 1931-м он был переименован в Музей социалистической реконструкции Ленинграда, а в 1954-м – в Государственный музей истории Ленинграда. В 1991-м получил название Государственный музей истории Санкт-Петербурга и в его состав вошел комплекс зданий Петропавловской крепости.
[6] Санкт-Петербургская академия постдипломного педагогического образования.
[8] Анатолий Разумов – историк, руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке, составитель книг памяти жертв сталинских репрессий «Ленинградский мартиролог» (http://visz.nlr.ru/pages/blokada-kniga-pamyati).
[9] Книга памяти Великой Войны. Каталог захоронений и воинских памятников 1936–1945 годы в Санкт-Петербурге и Ленинградской области (http://lenww2.ru/).
[10] «Блокада. Голоса» – видеоархив воспоминаний жителей блокадного Ленинграда (https://blockade-voices.ru/).
[11] Имеется в виду исследовательский проект «Блокада в судьбах и памяти ленинградцев», реализованный в Центре устной истории Европейского университета в Санкт-Петербурге в 2001–2004 годах. В рамках проекта были записаны около ста интервью с жителями блокадного Ленинграда и их потомками. Материалы проекта хранятся в архиве ЕУСПб и частично были опубликованы в сборнике: Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества / Под ред. М.В. Лоскутовой. М.: Новое издательство, 2006.
[12] Чрезвычайная государственная комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР в годы Великой Отечественной войны. Комиссия была образована 2 ноября 1942 года.
[13] Музей «Ленрезерв». Санкт-Петербург, Феодосийская ул, д. 4-A (http://lenrezerv.ru/).
[14] Яров С. Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде 1941–1942 гг. СПб., 2012.
[15] Гинзбург Л. Записки блокадного человека. Воспоминания. М., 2018.
[16] Выставка «Память тела», ноябрь 2000 года, Петропавловская крепость. Кураторы Екатерина Дёготь, Юлия Демиденко.
[17] Музейно-театральный проект «Хранить вечно». Санкт-Петербург, ЦВЗ «Манеж», 2018. Проект посвящен истории музеев-заповедников «Гатчина», «Царское Село», «Пушкин», «Павловск». Режиссер Андрей Могучий, художник Вера Мартынова.
[18] Результатом проекта стал научно-методический сборник: Как говорить с детьми о блокаде и обороне Ленинграда: педагогические ресурсы, идеи и технологии / Сост. А.Д. Рапопорт, науч. ред. Е.Н. Коробкова. Санкт-Петербург: Европейский дом АППО, 2016.
[19] Михаил Анатольевич Мельниченко – создатель и руководитель проекта «Прожито».
[20] Сергей Александрович Важенин – директор Центра выставочных и музейных проектов.
[21] Юрий Вульф – инициатор акции чтения имен жертв блокады 8 сентября и проекта Стены памяти на доме 10 по Конной улице в Петербурге, автор книги «Конная, 10, память и имя» (СПб.: Нестор-История, 2017 (http://память-имя.рф)).
[22] Мобильное приложение «Блокада. Имена» показывает списки погибших ленинградцев в каждом доме Петербурга. Создано на основе Книги памяти «Блокада. 1941–1944. Ленинград».