Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2019
[стр. 8—14 бумажной версии номера]
Ленинград был окружен, но не взят, и в ходе блокады даже очень мало обстреливался. Разрушений в городе было поразительно мало, что выглядит особенно красноречиво по сравнению с тем, что сделали доблестные союзники, например, с Дрезденом. Но эта пассивная блокада города с четырехмиллионным населением оказывается гораздо более зловещей фактурой, чем любая самая жесткая бомбардировка. Германские войска совершенно сознательно обрекли город на тихое вымирание: во время блокады от голода умерли около миллиона ленинградцев. Эксперт по продовольствию верховного командования вермахта, профессор Вильгельм Цигельмайер, записал в своем дневнике 10 сентября 1941 года: «Нам не следует и впредь обременять себя требованием капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен научно обоснованным методом» [1].
Ленинградцы были принесены в жертву строительству национального социализма в «третьем рейхе». Это не был особый случай. Ставка на вымирание местного населения была вполне сознательной частью экономической и социальной политики руководства «рейха». Это был элемент бюджета – экономия на расходах.
Вторым ее элементом был грабеж, необходимый для пополнения доходной части бюджета. Методы ограбления были разнообразны. От примитивного прямого изъятия всех мыслимых ресуров в комбинации с геноцидом до изощренных макроэкономических манипуляций в оккупированных и подчиненно-союзных странах остальной Европы.
То, что война «третьего рейха» была грабительской, очевидно. Но обычно на это смотрят (в духе Нюрнбергского процесса) только как на свидетельство варварства и преступности режима. Или как на выполнение объявленного нацистами социал-дарвинистского намерения очистить жизненное пространство для германской нации. Также казалось очевидным, что все награбленное добро шло в конечном счете на оплату самой войны и – как были уверены многие не только советские или марксистские интерпретаторы фашизма (нацизма) – на обогащение верхнего слоя буржуазии.
Гетц Али в работе «Народное государство Гитлера: грабеж, расовая война и национальный социализм» соглашается всерьез отнестись к самоназванию нацистской партии, именовавшей себя как никак «социалистической» и, определив приблизительно масштабы грабежа, организованного нацистским государством, обращает внимание на то, что «ограбление завоеванных стран поддерживало благополучие широких масс [в самой Германии]» [2]. Более того: именно с этой целью оно и было организовано. К реконструированию масштабов грабежа и дальнейшей утилизации награбленного «третьим рейхом» историка побудила поразительная, как он считает, стабильность режима и полное отсутствие сопротивления – то есть готовность масс к соучастию в нацистской авантюре. По его мнению, ни интенсивной пропагандой, ни устрашением этого объяснить невозможно.
Простой народ обогащался за счет населения оккупированных стран напрямую. Солдаты были на щедром денежном довольствии. А искусственно низкий курс местных валют позволял им скупать по дешевке местные товары и отправлять их на родину [3]. Но широким участием масс в дележе военной добычи дело не ограничивалось. Эта практика была бы не более чем воспроизведением средневековых методов ведения войны. Имея важный дополнительный источник доходов, власть щедро финансировала все сектора социального обеспечения. При этом налоговый режим тоже был в пользу широких масс населения. Простой народ не платил прямых военных налогов [4]. Основное налоговое бремя лежало на корпорациях [5]. Примерно 70% военного бюджета обеспечивали покоренные народы, принудительная рабочая сила и ограбленные евреи. Еще 20% – верхние (состоятельные) слои. И всего лишь 10% – нижние и средние [6].
Война ускорила разрушение классовых барьеров, открыла широкую дорогу наверх для способной молодежи, как бывает во время масштабных социальных переворотов (революций). Гетц Али пишет:
«Это и было […] чисто материальной основой политической лояльности немцев. Единство народа и руководства и прискорбная стабильность режима объясняются […] социальной политикой “справедливого” перераспределения награбленного между товарищами компатриотами (Volksgenossen). […] Установившийся 1 сентября 1939 года военный социализм выглядел в глазах немцев как предварительный, хотя и не лишенный негативных черт, вариант справедливого общества» [7].
Это «справедливое общество» и есть то, что в менее профанном дискурсе называется обществом всеобщего социального обеспечения (собес, welfare, Wohlfahrt), государственным социализмом, национальным социализмом (национал-социализмом), наконец, просто социализмом [8]. Нацисты обещали народу социализм, и они выполняли свое обещание. Легко скептически думать, что они просто боялись потерять поддержку электората так же быстро, как ее приобрели. Но этот скептицизм недорого стоит. Народ судит о власти по ее поведению, а не по мотивам поведения.
Но, так или иначе, выполняя свои обещания и (или) серьезные намерения, нацисты столкнулись с проблемой. На построение вэлфэр-социализма у них не было средств. На дворе была глобальная экономическая рецессия, экономика Германии трещала по швам, и нужно было не увеличивать расходы на социальные службы, а наоборот, вводить режим экономии. И если вэлфэр все-таки хотели поддержать, то приходилось это делать в долг. Но долг уже и так был велик, и увеличивать его казалось немыслимым; кейнсианский метод дефицитного финансирования тогда еще не был усвоен.
Значит – экспроприация. Но кого экспроприировать? Ясно кого: недостойных по какому-либо признаку, «чужих-чуждых», злоумышленных и опасных. В эпоху строительства однородных национал-государств это были расово-этнические меньшинства, и первыми в очереди были евреи. Антисемитская кампания, несмотря на вирулентный антисемитизм части нацистской клики во главе с Гитлером, Геббельсом и Гиммлером, была все же не более чем прикрытием грабежа.
Правовая дискриминация (вплоть до лишения права на жизнь) обширного сегмента населения «рейха», включая покоренное население оккупированных стран, однако, имела еще один важный эффект, или даже преследовала еще одну цель, помимо обогащения грабителей. Она исключала «недостойных» из системы социального обеспечения, облегчая, таким образом, нагрузку на бюджет. И этот эффект был тем больше, чем больше было ограбленных, – отсюда завоевательная война.
Так строительство реального национального социализма, практика экспроприации-дискриминации и тотальная война сплелись в один узел, поддерживая друг друга. Неслучайно поэтому национальный социализм «третьего рейха» можно также атрибутировать как «ограниченный» (не для всех) и «военный» (военно-зависимый).
Конечно, напрашивается сопоставление этой фактуры с фактурой кремлевского социализма. Он тоже был «настоящим», «ограниченным», «национальным» и «военным».
В подлинности кремлевского социализма как будто никто не сомневался – ни сами социалисты, ни их противники. Наоборот, упорно не замечался социализм «рейха». Социалисты боялись, что это скомпрометирует саму идею социализма. Казалось бы, их противникам по той же причине это должно было быть как раз на руку. Они, однако, вслед за Фридрихом фон Хайеком видели в социализме прежде всего национализацию капитальных фондов, централизованное планирование и не обращали внимания на нацистский вэлфэр. А теория тоталитаризма вообще о социализме и вэлфэре забыла, увлекшись отождествлением кремлевского и нацистского режимов как террористически-репрессивных par excellence.
Констатировать ограниченность кремлевского социализма никому не приходило в голову, хотя она бросается в глаза. Народ был разделен на «включенных» в социализм, «исключенных» и «заключенных» точно так же, как и в расширенном «рейхе» (да и в самой Германии, если не забывать об исключении евреев из германской нации). И по той же причине. Охватить социализмом всех не удавалось просто потому, что это было невозможно финансировать. Экспроприации капиталов буржуазии для этого оказалось мало. Дискриминация беспаспортных крестьян и населения ГУЛАГа в сущности была отлучением от социалистического вэлфэра, который радостно строился в зоне индустриализации. Этому пришлось придумывать какое-то оправдание. Так всех дискриминированных объявляли антисоциальным элементом, подлежащим исключению из общества.
Здесь намечается разница между «рейхом» и Кремлем. «Рейх» квалифицировал «достойных» по расово-этническому критерию. Кремль – по классовой принадлежности. Эта разница легко объяснима. Кремль никак не мог позволить себе расистскую легитимизацию разделения народа на достойных и недостойных. Возвышенной помехой было то, что Кремль с самого начала оказался заложником коминтерновской фразеологии. Прямым препятствием было и то, что партийно-административная верхушка вплоть до конца 1930-х была переполнена «нацменами» (евреи, поляки, латыши, кавказцы) [9]. А «рейху», наоборот, была неудобна классовая риторика, потому что он был заложником своего обещания и намерения обеспечить единство всего немецкого народа. При всех различиях во фразеологии, впрочем, два режима не так сильно отличались друг от друга на практике. «Третий рейх» не был чужд классовой враждебности к старой сословной элите, финансовой плутократии и культур-буржуазии. Во всяком случае он разделял характерную для ХХ века установку на социальное равенство. Гетц Али поэтому и называет его не только расово сознательным, но и классово сознательным [10]. А сталинская клика после войны репрессировала несколько народов и все больше склонялась к антисемитизму.
В любом случае и тот и другой социализм были «национальными» в силу того, что были государственными, а государство и нация тогда для всех, не только нацистов и большевиков, были синонимы: nation state – национал-государство. Этот модуль социализации в ХХ веке считался наиболее естественным и широко обсуждался, потому что он же был главным модулем (локусом) демократии и солидарности. И в некоторых случаях даже монополизировал социализацию. Самыми яркими случаями как раз оказались «третий рейх» и кремлевское государство. Но, вообще говоря, социализм строился повсюду главным образом в национальных (государственных) границах, то есть «в отдельно взятых странах».
Наконец, «военный социализм». Называя так социализм «третьего рейха», Гетц Али пользуется сильно подзабытой этикеткой, появившейся во время Первой мировой войны для обозначения военной экономики Германии. Повод для нее давали одобрение военных кредитов сидящими в рейхстаге социал-демократами и усиление планового начала в экономике, мобилизованной на ведение войны. Социалисты всегда резко возражали против такого обозначения, называя ту же самую фактуру «военный капитализм». Они, пожалуй, были правы. Первая мировая война не была ни для кого народной и везде привела к ухудшению уровня жизни широких масс, особенно в Германии и России. Но ко времени Второй мировой войны этикетка «военный социализм» становится вполне уместна. В самом деле, социализм «третьего рейха» был бы попросту невозможен без войны. Жаль, что Гетц Али использует это понятие пару раз мимоходом и не развивает на его основе какого-либо дискурсивного обоснования.
В этом месте полезно вспомнить, как немецкие социал-демократы и Макс Вебер, оправдывая продолжение войны против России, объясняли мотивы самой России продолжать войну после свержения царизма. Российскому народу приписывался миссионерский «народный империализм» [11]. Помимо этого, предполагалось, что российское правительство держит политически ненадежный плебс на фронте подальше от столиц (с этим был согласен и Ленин), поскольку рабочие (то есть не только буржуазия) хорошо на войне зарабатывают (с этим Ленин, понятно, уже не был согласен) [12]. К этому в ходе мирных переговоров в Брест-Литовске Вебер добавлял:
«Неправда, что существует только буржуазный империализм. Империалистами на самом деле называют всех, кто из страстного желания господства под разными благовидными предлогами вмешивается в дела других народов».
Так что после октябрьской революции на сцену, как он думал, выходит «большевистский солдатский империализм»:
«Какие бы цели ни преследовали петербургские интеллигенты, инструмент их власти – солдаты – ждут и требуют прежде всего жалованья и добычи. […] Хорошо оплачиваемая Красная гвардия никак не заинтересована в мире: он оставит ее без дела» [13].
Ирония в том, что все это с поразительной точностью описывает «военный социализм» «третьего рейха». Что же касается революционной России, то эту трактовку поведения первых российских революционных правительств надо еще внимательно проверять; ее нетрудно поставить под сомнение. А если все-таки в российском случае такой вариант намечался, он почти сразу был сорван. В любом случае СССР после своего возникновения в 1922 году (вплоть до 1939-го) никого не завоевывал и не порабощал, а после НЭПа демонстрировал все более заметную склонность к изоляционизму. Таким образом, практика кремлевского социализма как будто бы выглядит иначе. Но туман быстро рассеивается, если видеть в массовой экспроприации и дискриминации гражданскую войну между будущими гражданами первого и второго сорта. Война шла на двух фронтах. Один фронт: между теми, кто уже присвоил себе необходимое положение, и теми, кто хотел их вытеснить, чтобы занять их место, или теми, кто подозревался в таком намерении. И второй фронт: взаимное уничтожение тех, чьи исходные позиции на старте их вертикальной мобильности были равны, – если угодно dog fighting («на драку-собаку»), самая страшная сторона больших чисток.
Интересно, что режиссеры этой драмы сами понимали и изображали ее как войну, внушая это ощущение гражданам: «построенный в боях социализм» (гражданин Владимир Маяковский). На это обращает внимание Дэвид Ширер, который делает заключение, что «созданную Сталиным и Ягодой систему было бы точнее назвать “социализмом в условиях военного положения” или “военизированным социализмом”» (целая глава в его книге называется «Военный социализм») [14]. Он, правда, видит в этой войне только брутальный оперативный метод «наведения порядка», названный в пропагандистских целях «войной с классово чуждым элементом», и не замечает, что сама война была условием построения «национального и «ограниченного» социализма, – как это характеризует Гетц Али, комментируя опыт социализма в «третьем рейхе».
Этот вариант социализации оказался, разумеется, ловушкой. «Рейх», начав двигаться по этому пути с ограбления немецких евреев, то есть в сущности тоже с гражданской войны, в дальнейшем попадал из одной ловушки в другую, пока не оказался в такой, из которой выхода уже не было. При этом (вот ирония) он вытащил Кремль из ловушки, в которую тот очень быстро попал, находясь на той же траектории, и откуда он сам не выбрался бы, если бы Гитлер, напав на СССР, не спрятал бы, так сказать, лес за деревьями.
***
После всего сказанного, конечно, неизбежен крайне неприятный вопрос. А стоила ли игра свеч? Если такова была цена построения национального социализма, то нужно ли было ее платить? На первый взгляд кажется, что нет и что исторический шанс на кое-что иное был упущен. Это сильно удручает. Но самое неприятное, что в ХХ веке ни у Германии, ни у России, может быть, реального выбора не было. То есть все альтернативные траектории, исходящие из точки «1930 год», как бы они поначалу ни расходились, в дальнейшем сошлись бы к тому, что на самом деле и произошло. С этим трудно смириться. Слабонервному и подсознательно неуверенному в собственном антифашизме и антисталинизме, благонамеренному «центристу» обязательно демонизировать исторические нацизм и сталинизм, так как без этого может оказаться, что он сам тяготеет к фашизму, в чем он панически боится признаться самому себе.
От этого предрассудка пора избавляться. Что произошло и кто за это отвечает – разные вопросы. Ответственность за произошедшее несут те, кто ответственность на себя взял. Если они при этом идут на преступные практики, их потом наказывают. Наказывают более успешные коалиции, устраняющие их в ходе борьбы за власть. Это происходит в результате легитимного суда, если их «берут живыми», тем более с поличным, – что и произошло с нацистской кликой. Или так называемого «суда истории» в случае сталинской клики.
Но опрометчиво думать, что, если бы не их действия, ничего подобного не произошло бы. Обнаружить виновника преступления не значит объяснить само преступление. Этого принципа всегда держалась либеральная криминалистика, а для объяснения происшедшего данный принцип особенно важен. Но не для поисков смягчающих обстоятельств. Как бы ни был неизбежен «национальный» социализм в свое время и кто бы ни был признан виновным в ужасах, сопровождавших его становление в прошлом, теперь важно понять, каковы его шансы на успех в будущем.
Национальный социализм опирается на два принципа. Во-первых, он построен для всей нации. Во-вторых, он построен только для данной нации. После Второй мировой войны такой социализм установился во всяком случае в Европе, хотя степень социализации и щедрость вэлфэра не во всех странах была одинакова. Теперь этот социализм вступил в полосу кризиса. Он близок к финансовому банкротству. Он испытывает сильное давление со стороны тех, кто в него не включен. Включенные пытаются не пускать этих последних, опасаясь (обоснованно или нет), что это приведет к эрозии вэлфэра, уже и без того трудно поддерживаемого, или к необходимости ограничить доступ к нему. Причем очень сложно сказать, кто окажется включен в социализм, а кто из него исключен. Диспозиция приближается к той, что нам уже известна из истории социализации «третьего рейха» и кремлевского государства.
Переживет ли национальный социализм этот кризис? Если да, во всех существующих территориальных общностях или только в некоторых, имеющих определенные параметры? Что будет с теми, кто адекватных параметров не имеет? Или национал-государство вообще тупиковый продукт социогенеза и социализация теперь будет реализоваться в модулях другого рода? Ведь социализм, говоря совсем попросту, это «общак». Чем больше «общак» и чем шире его функции, тем выше уровень социализации или тем больше социализма. Социализация возможна в разных формах. Она идеальна в семье, в клане, в некоторых церквях и сектах, в бандформированиях, в кооперативах и частных предприятиях.
Всю эту тематику трудно не то что обсуждать, но даже заметить, если мы будем продолжать объяснять произошедшее зловредными идеологиями и действиями злодеев.
[1] Aly G. Hitlers Volksstaat: Raub, Rassenkrieg und nationaler Sozialismus. Frankfurt am Main, 2006. S. 198.
[2] Ibid. S. 324.
[3] Ibid. S. 114–131.
[4] Ibid. S. 327.
[5] Ibid. S. 66–76.
[6] Ibid. S. 326.
[7] Ibid. S. 324, 358. Я не утверждаю, что работа Гетца Али принята немецким университетским мейнстримом (доксой, как сказал бы Бурдьё). В третьем издании книги ее автор отвечает своим критикам и дает библиографию критических откликов на свою книгу, составляющих целую страницу, набранную петитом. Его книга пока периферийна в академическом поле.
[8] Есть, конечно, разные концепции социализма. Выборочно: прусский социализм, марксистский кремлевский, африканский – но любой из них предусматривает всеобщее социальное обеспечение и доступную школу; такой стандартный обобщенный социализм и имеет в виду Гетц Али.
[9] Я не включаю сюда украинцев, поскольку они не воспринимались как «нацмены». Каковы бы ни были их самоопределительные распри с русскими, они были сегментом славянского ядра СССР.
[10] Aly G. Op. cit. S. 358–361 (гл. «Rassen- und Klassenbewusst»).
[11] Это обозначение в разгар Первой мировой войны запустил в оборот австрийский социал-демократ Карл Лейтнер, см.: Leuthner K. Russischer Volksimperialismus. Berlin, 1915.
[12] Mommsen W. Max Weber und die deutsche Politik [1959]. Tübingen: Mohr Siebeck, 1974. S. 275–276; Fiedler M. Max Weber und der Sozialismus. Berlin, 2004. S. 49–50.
[13] Weber M. Innere Lage und Aussenpolitik // Idem. Gesammelte Politische Schriften. Tübingen: Mohr Siebeck, 1971. S. 293.
[14] Shearer D. Poliving Stalin’s Socialism: Repression and Social Order 1924–1933. New Haven: Yale University Press, 2009.