Перевод с английского Екатерины Захаровой и Андрея Захарова
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2019
Перевод Екатерина Захарова, Андрей Захаров
Бенджамин Браттон (р. 1968) – американский социолог, профессор визуальных искусств Калифорнийского университета (Сан-Диего), программный директор Института «Стрелка» (Москва), теоретик архитектуры и дизайна, специализируется на изучении культурных последствий глобализации и компьютеризации.
[стр. 24—34 бумажной версии номера] [1]
I. Апофения нефтяного пика, или «Анус предвидения»
Что будет представлять собой полития ингуманистического мира, утвердившегося после того, как нынешний мир прекратит свое существование? Каким будет определяющее ее правление энергии? Это матрица реконфигураций, всеобъемлющая экономика пластичности. Она разрастается от антропоморфного облика архитектуры до ацефалического геопространства и подобна кибернетическому отношению сильной эквивалентности. Прототипический образ правления в мире неопределенного будущего формируется на стыке соотношения этой эквивалентности с упадком экологической энтропии и негэнтропией. Это нефтяной пик – и то, что будет после него.
Проекция будущего, которую представил Реза Негарестани в теоретико-художественном опусе «Циклонопедия», вобрала в себя элементы географии, геофилософии, а также геополитики – в специфическом понимании, отсылающем к работе Фредрика Джеймисона по эстетике геополитического [2]. Я попытаюсь разобрать работу Негарестани, подвергнув содержащиеся в ней навязчивые идеи деметафоризации и рассмотрев ее в связке с приводимым ниже небольшим текстом моего собственного авторства:
«Язык утопии изменился. Кибернетика сценарного планирования уступает место эсхатологической апофении. Возможно, геополитика – всего лишь эффект “темной стороны радуги”? По мере того, как происходит этот сдвиг, информация все хуже поддается обработке и контролю, она утрачивает свойства линейности и объективности, превращаясь в набор ассоциаций. Риторика конспирологического толка проникает повсюду…» [3]
Изобретение есть транспозиция одного фазового состояния в другое, наложение друг на друга резонансных частот, отражающее органически присущее материи глубинное свойство образовывать сочетания, снова и снова поддаваться исчислению и рекомбинации. Катрин Малабу называет пластичность мира одним из условий его будущности как таковой [4]. Где или когда? Здесь и когда-нибудь. Исчислимость приводит к появлению подлинно нового состояния «когда-нибудь» – то есть она допускает одновременность с каким-то событием, наступление которого отложено во времени. В свою очередь «здесь» оформляется в процессе соединения различных точек бесконечного временнóго поля, состоящего из непрерывающихся «сейчас». Это вырождение бесконечности математических вероятностей в неустойчивые вероятности материи. Означает ли сказанное, что все, когда-либо существовавшее, продолжает существовать и ныне, переживая лишь молекулярную трансформацию в процессе геопрограммируемой переработки, а все, чему только предстоит появиться, уже существует в ином состоянии, скрытом и дезорганизованном?
Давайте обратимся к словам: древнегреческому plastikos, латинскому plasticus, английскому plastic (появившемуся в языке в XVI столетии) – а также к самому пластику, твердому и легкому материалу, впервые синтезированному в 1909 году Лео Бэкландом. Идея пластичности существовала задолго до состоявшегося в индустриальную эпоху изобретения пластика и эндемической стандартизации его химической формулы. К настоящему моменту колоссальные масштабы извлечения и распределения нефти – а это сущностный признак наступившей в ХХ веке эпохи антропоцена – все шире позволяют заменять вещественность нашего мира ее пластиковыми эквивалентами. Но воспроизводство в пластике есть не только видоизменение и подражание – это одновременно мутация и видообразование.
Нефть – как геологическое явление – проходит собственный жизненный путь. Для планеты Земля преобразование обитающей на ее поверхности органической материи в залегающие в недрах минеральные ископаемые представляет собой ядро ее сосудистой жизнедеятельности. Пластик же, подобно нефти, тоже есть переработанная жизнь. Пластичность пластика – фактический результат той компрессии-деформации, через которую неизбежно проходит вся органическая материя, включая нефть, – существовала задолго до появления у представителей животного мира (людей) физической возможности воспроизводить это свойство, синтезируя химические соединения, которые мы называем «пластмассой». Эта будущность по сути своей есть ископаемое. Трансмутации одних вещей в другие вещи, «мясорубка» геотравмы и геодизайна, генерируют из непрерывного потока мировой молекулярной комбинаторики самобытные сущности, которые мы привычно называем городами, цивилизациями, языками, дискурсивными регистрами власти и знания.
Но эта конверсия всеобъемлюща: наших когнитивных способностей не хватает даже на то, чтобы хотя бы в малых масштабах проследить стоящие за ней каузальные связи, зависимости и результаты. Именно из-за этой нехватки мир обращается к рудиментарной и скороспелой «сакральной конспирологии», которая приписывает недюжинную силу фантомным акторам, вымышленным историям и нумерологическим выкладкам – за которыми тем не менее таятся абсолютно секулярные, пусть и невероятно сложные для понимания, нелинейные системы.
Геополитика нефтяного пика неминуемо предполагает фабрикацию и обсуждение образа мира, в котором отказались от пластика, поскольку вскоре исчезнет сама возможность изготавливать его. В этом мире пластик, извлекаемый из залежей на полигонах твердых бытовых отходов, можно будет только пере-пере-перерабатывать. Но для того, чтобы получить проекцию мира, лишенного нового пластика, необходимо прежде сконструировать модель, в рамках которой будут предприняты концептуализация и формализация нефти (ныне добываемой из неуклонно истощающихся доголоценовых отложений), а ее эффекты будут систематизированы, осмыслены и предсказаны. Поскольку пластик и пластичность уже вошли в саму плоть этого мира, вычленение субстанции, каким бы нужным и необходимым оно ни было, неизбежно будет нести на себе отпечаток самочинной эсхатологии.
Эта оккультная теория геосистем и драматизация не поддающихся отслеживанию молекулярных генеалогий, развертывающихся в непрестанной и беспорядочной переработке, есть не что иное, как апофения [5]. Это выхватывание ритма из целостного процесса восприятия, влекущее за собой такое отношение к подобным аберрациям, будто они кем-то продуманы и наделены особым смыслом. Спиритуализм этого типа предполагает наличие корреляций, но не между субъектами и объектами, как обычно, а между системами и производимыми ими эффектами. Отводимое ему место напоминает ту позицию, какую конспирология занимает в геополитической эстетике Джеймисона. Корреляция вырождается в каузальность, они накладываются друг на друга, как раскладываемые в фокусе карты, в результате чего воспроизводится аналог кинематографического «эффекта Кулешова»: случайное соседство двух объектов рождает новый смысл. В авраамическом монотеизме прописанный в священных текстах эсхатологический сценарий неизменно оказывается апофенией, поскольку ход истории предопределяется каким-либо божественным замыслом – соответствие между неким событием и его предсказанием гарантировано наперед. В контексте нашего нефтяного пика геополитическая неразбериха создает предпосылки для теологического развертывания откровения; это и есть «анус предвидения».
II. «Солярный анус» и «солярный рот»
Нефть – это «дерьмо дьявола» – представляет собой тотальность гнили. Ископаемое топливо есть планетарный архив гниения и кумулятивной ветхости. В нем мертвый планктон, макро- и микроорганизмы, фауна и флора, становятся минеральным образованием, а растения превращаются в торф и камень. Нефть – это Суть естества.
Обратимся теперь к тому, как Негарестани оценивает древний научный псевдоспор, касающийся изначальных истоков нефти [6]. Противостояние биогенной и экзогенной теорий происхождения нефти напрямую связано с геополитическим – и, возможно, метафизическим – воображаемым. Каждая из этих концепций основывается на собственном видении биополитики и предпосылок геоматериалистического восприятия современности (modernity) – в лице геологии и истории – как базиса нефтяной мечты. Негарестани пишет:
«Согласно биогенной теории происхождения ископаемого топлива, нефть образовывалась под воздействием давления и жара при отсутствии кислорода, тысячелетиями садистски переваривая массив уничтоженной органической жизни. Столь специфичные условия наполняют нефть сатанинской силой, позволяющей оживлять мертвых и подчинять живых, причем в планетарном масштабе. Выступая предшественником каплеобразных [blobjective] нарративов, этот образ запечатлевает “вещественность” нефти как сингулярной неорганической субстанции, питающей своего рода конрадовское “путешествие вверх по реке” – от простой автозаправочной станции до хтонического нефтяного резервуара через бесчисленные щупальца нефтепроводов. […] В подобной перспективе Джордж Буш и Усама бин Ладен – всего лишь петрополитические марионетки, дергающиеся в ритме этих хтонических ручейков, подобно китайской пластиковой игрушке или американскому дрону-убийце, которые тоже становятся живыми, заливая в себя трупный яд углеводородов».
Таким образом, труд Земли не сводим к оргиастической рециркуляции: это еще и беспрерывное самоедство – планета выступает в качестве молекулярного боевого агрегата, сражающегося против самого себя. Антропоцен, или Эпоха пластмассы, есть всего лишь мгновение, в рамках которого консолидированное, подземное, минеральное тело первых миллионов лет жизни планеты, самой Землей преобразованное в газ и жидкость, обретает новую жизнь зомби в анимированных формах мирского Пластика. Бесчисленные океаны планктона теперь воскрешены, став небоскребами, а триллионы погибших деревьев разбрелись по миру в виде текстильных изделий, пищевых добавок, искусственных сердец и даже искусственной растительности, без конца кружащейся в тихоокеанском мусорном круговороте. Здесь нефтяной пик предстает чем-то вроде часов, замеряющих скорость, с которой настоящее может поедать прошлое, и производящих линейную, индексальную оценку того, сколько еще прошлого осталось у нас для будущего потребления. Этот хронометр фиксирует, сколько будущего есть у нас впереди. Биогенез – инфраструктура плотоядности, пожирание мира. Это ограниченная и экономичная версия «солнечного ануса» Батая, в которой космос в своей бесконечной щедрости делится с нами энергией созидания, обращения и обмена. Но для этой замкнутой планетарной петли, как и для всей нашей экономики, которая, несомненно, восхитила бы маркиза де Сада, остается все меньше и меньше мочи и кала, поглощаемых незамедлительно после того, как они генерируются. Этот присущий антропоцену спазм преобразования прошлого в элементарные химические вещества, которые мы называем «Пластиком» с большой буквы, делает животное минералом. Земля, снова и снова потребляющая себя, очень быстро растрачивает накопленное.
Чтобы разорвать эту петлю, нынешней экономике надо выйти за пределы планеты и вступить во взаимодействие с другим подобным архивом. Такое расширение – суть экзогенной теории нефти, для которой Земля уже является частью космической экономики углеводородов, а антропоцен представляет собой апофеоз негэнтропийной сложности. Для теории ксеногенеза нефть не жидкий труп локального прошлого, а минеральное тело чужеродного нынешнего. Негарестани пишет:
«Хотя теория ископаемого топлива лежит в основе нарративной когерентности нефти как психопата, бегущего по лужам черной крови, глубина и долговечность этого феномена ограничены жизнью организмов. […] Для того, чтобы углубить и расширить потенциал земной будущности, нефть должна реализовать себя в новых аватарах – “Blob” или “Thing”, – позволяющих преодолеть рамки того, что астрофизик Томас Голд называет “мифом об ископаемом топливе”. С точки зрения Голда, нефть оформилась из инопланетных углеводородов далекого космоса, случайно оказавшихся в ловушке земных недр. Поскольку эти чуждые реликты пребывают внутри планеты в постоянном движении, характер и способы распределения нефти подвержены изменениям. В этом смысле научно-фантастическое видение, встроенное в земную архитектуру индустриальных цивилизаций, оказывается зависимым от плутонических миграций этих чужеродных неорганических демонов. Утратив свои биологические корни, нефть перестала быть здешней – она пришла издалека и уже покорила Землю. Это великий Пришелец, на фоне которого иные сценарии инопланетного вторжения выглядят мелодраматическими излишествами. И если петрозараза уже вторглась на Землю и колонизировала ее, то вся история земной жизни – это эпоха постоккупации, а наши постиндустриальные, выросшие на нефти достижения, которые столь возбуждают современное научно-фантастическое воображение, являются всего лишь деяниями радикального чужака, который занят созиданием своей собственной, проницаемой для него и подчиненной ему Земли».
В этом рассуждении земные субстанции выступают лишь прибежищем и оболочкой для нефти – чужеродного паразита, контролирующего захваченные им владения. Точно так же гриб-паразит Cordyceps unilateralis заражает мозг некоторых видов муравьев, превращая их в зомби и заставляя карабкаться по зеленому навесу джунглей ровно до той высоты, где температура и влажность позволяют грибу выбрасывать все новые и новые споры, а муравьиная шелуха превращается в удобрение для дальнейшего произрастания грибов. Мы вполне можем представить, что муравей умирает счастливым – но будет ли и наша участь такой же? Поэтика инопланетной теории нефти направлена на экстравертированное обезглавливание убогой экономики капиталистической рационализации, а также на обособление экономик воплощения и сигнификации от низовых минеральных и энергетических процессов. Тело и место колеблются в гештальт-сдвиге фигуры и почвы. И дело не ограничивается тем, что мы просто выполняем приказы инопланетян – нами абсолютно во всем движет поглотившая нас хтоническая сила, праксис бесчеловечности, экономика обладания. Наше поедание времени становится финалом нашего собственного распада, а в нашей протезной экономике реализуется паразитический мандат, сформулированный за пределами нашей солнечной экономики. Инородные углеводороды работают гораздо глубже, чем пресловутый «старый крот», и осваивают куда более обширный спектр отверстий, нежели один-единственный «солярный анус»: здесь есть еще и «черное солнце» – плотоядная дыра «солярного рта». Параллельно с нашими собственными исконными минеральными истоками сам минерал становится здесь животным.
Есть или быть съеденным – чем это предопределяется? Какова инфраструктурная экономика геологического каннибализма? «Солярный анус» и биогенная теория нефти задают такую потребительскую модель энергетической инфраструктуры, в которой производство распада (распад производства) основывается на том, что Земля поедает солнце, а человеческая история питается Землей. Можно сказать, что Земля заглатывает историю, извергая ее обратно в виде ископаемого топлива. Время ест, и поэтому оно само в свою очередь тоже поедается. «Черное солнце» и ксеногенная теория нефти продвигают идею, что космос высасывает земные соки через свой протез, каковым выступает нефть, а Земля пожирает людей посредством программы роботизации, которая является неземной по своему происхождению. Время поедается, и потому в свою очередь время тоже может есть.
III. «Господь чтит математику» [7]
Геополитика нефтяного пика нуждается в геофилософии так же, как апофения нуждается в конспирологии. Моделирование повседневности без нефти открывает провидческий горизонт, за которым хорошо просматривается пластиковое (и постпластиковое) будущее геополитической эсхатологии. Конечный результат исчезновения нефти вне зависимости от того, исчезнет ли она внезапно или постепенно, не поддается фиксации в обычных моделях сценарного планирования, а это угрожает возвращением к предрассудкам религиозного, энергетического и географического толка. Но что еще нам остается?
По моему мнению, единственный вариант – отказ от параноидальной методологии Бронзового века, поскольку материализм, связанный с апофенией нефтяного пика, абсолютно секулярен, он секулярнее всего, с чем нам приходилось сталкиваться прежде, и обусловлено это, как ни парадоксально, глубочайшим проникновением представления о сакральной взаимосвязи, соединяющей энергию, религию и географию, в экономический дискурс. Здесь я хотел бы сослаться на Теодора Адорно:
«Склонность к оккультизму – симптом упадка сознания. Его силы иссякли, оно более не может помыслить абсолютное и претерпевать условное. Вместо того, чтобы определить содержание первого и второго, постичь их единство и противоположность на понятийном уровне, оно хаотично подменяет одно другим. Абсолютное становится фактом, условной и непосредственной сущностью. Завуалированное тяготение общества к катастрофе завораживает ее жертв ложным откровением. Они тщетно полагают, что в вульгарности этой галлюцинации им откроется не только их скорбная участь, но и возможность выстоять, преодолеть ее. […] Сбитый с толку и потерявший голову оккультист отмахивается от добытого тяжким трудом знания, делая это в обществе, которое, благодаря всеобъемлющим отношениям обмена, уничтожает именно ту элементарную силу, на обладание которой оккультист претендует. […] В больном сознании отбросы феноменального мира превращаются в mundus intelligibilis. Это может быть почти спекулятивной истиной, точно так же, как Одрадек из очерка Франца Кафки может быть почти ангелом, но все же в позитивности, исключающей посредничество мысли, мы имеем здесь дело лишь с варварской аберрацией, отчуждающейся от самой себя, субъективностью, ошибочно принимающей себя за собственный объект» [8].
Преодолев старые методы, мы должны перейти к восприятию пика нефти – а также сопутствующих ему экологических коллапсов и постнефтяного возрождения – в качестве основной проблемы геополитики и геополитической эстетики. Но для этого нужно отказаться от взглядов, согласно которым динамика войны представляется в качестве машины, а каждая механическая машина оказывается маленькой войной, поедающей нефть. В итоге же перед нами откроется работа по проектированию управления энергией – как управления совокупностью сил, которые, благодаря самому этому управлению, неразрывно переплетутся друг с другом. Это будет новая география, которая, как утверждается в тексте «Геофилософия» Жиля Делёза и Феликса Гваттари, «освобождает историю от культа необходимости, чтобы подчеркнуть неизменное наличие непредвиденности, а также освобождает ее от культа происхождения, чтобы утвердить силу “среды”, и обеспечивает то, чего нам не хватает больше всего: не коммуникацию, но сопротивление настоящему» [9]. Но можем ли мы представить себе такую географию, которая навсегда останется геоправлением (номос) – даже будь она имманентена и устойчива к трансцендентному, нелицеприятна и бесстрашна в своем преднамеренном самообразовании в условиях наступившего пика и постепенного угасания жизненной силы, получаемой промышленными объектами от нефти, но которая при этом не станет утверждать свою суверенность за счет экологии как перманентной чрезвычайности или моральности абсолютной консервации? Касаясь последнего аспекта, Брайан Массуми характеризует эту безумную биовласть как «общую среду жизни, которая теперь предстает как сложная среда угроз, состоящая из подсистем, не только сложных самих по себе, но еще и тесно взаимосвязанных в своей сложности. Все они подвержены усиливающимся разрушительным импульсам. При учете взаимосвязи между ними внутреннее нарушение в одной из подсистем может перекинуться на другие и даже каскадным образом охватить их все, достигая более высоких и широких уровней амплификации, вплоть до планетарного масштаба» [10]. Геофилософия «неизбежного непредвиденного обстоятельства» не может быть определена кибернетикой риска.
Эта конфигурация обстоятельств становится более отчетливой в силу некоторых особенностей цифровой экономики. В прикладной вычислительной эквивалентности оцифровка антропоморфного вещества может повлечь за собой утрату его внешней обменной стоимости, которая сопровождается не столько обобщенным преобразованием частного в публичное, сколько формированием не поддающегося кодировке средоточия интеллекта, сопротивляющегося захвату и присвоению. Некоторые авторы романтизируют такой поворот, видя в нем противоположность примитивному частному накоплению – вместо абсорбции общего в социальный капитал, капитализация выливается в тотальную неизменяемость, – но я думаю, что проблема гораздо глубже. Неотъемлемой частью этого аспекта цифрового капитализма является транспонирование когнитивного труда в цифровые формы и уничтожение как эффективной обменной стоимости цифровых активов, так и куммулятивной стоимости тех из них, которые не имеют инвестиционного потенциала, помимо незамедлительного использования: циркуляция субстанции-информации – это не сжатый алгоритм денег, а Омега битовой строки двоичной эквивалентности [11].
Мы можем противопоставить этой ликвидности жесткую эквивалентность вычисляемой материальности, которая, благодаря Тьюрингу, Уилеру, Вольфраму и их соавторам, представляет собой альтернативно мощную программу-алгоритм выявления таких неопределенностей, как формы энергии, информации, создания мира. О чем речь? Сет Ллойд полагает, что общее информационное пространство Вселенной «не превышает 10120 операций на 1090 битах» [12]. Объединяя биты и атомы в потенциально ацефалическую структуру, которая будет управлять постнефтяной экологией, а также в конфигурацию, которая будет охватывать движение как «от животного к минералу», так и «от минерала к животному», мы получим «умную решетку» – расчетную систему материальных символов, монетарных и алгоритмических одновременно, то есть электронов. Ее охват глобален, но видимая диаграмма, отражающая работу конкретной машины, всегда частична – подобно тому, как рекомбинация любого частного эффекта в рамках разложения и есть производство, которое раскрывает особенное, лишь преодолевая его.
В упомянутой выше главе «Геофилософия» делается вывод, что «создание концептов само по себе требует появления новой формы, новой Земли и новых людей, которых пока нет». Именно так – новой Земли с новым населением. Чем мы похожи на этих будущих людей? Какова мереология этого замещения? «Парадокс Тесея» содержит в себе вопрос: останется ли объект после замены всех образующих его компонентов тем же самым объектом, хотя его материальная составляющая полностью обновилась? Действует ли этот принцип на уровне того, что Ким Стэнли Робинсон называет «сравнительной планетологией» – в отношении Земли, для которой возможный и имманентный план рекомбинанторного потока является исчерпывающим? [13] Даже если предположить, что биогенная энергия перемещается по замкнутой цепи, поэзия нефти позволяет докембрию жить с нами и среди нас, обусловливает пластичность будущего, делает постантропоцен практически присутствующим в любом обращении к расширенному «сейчас». Вот так космополитизм вычислительной эквивалентности находит свой аналог в самопоедании нефти и неуклонных трансляциях распада в субстанцию производства. Я назвал бы это информационной теорией в духе маркиза де Сада. Рефреном же всего вышеизложенного должна выступать следующая мысль: «Революция есть абсолютная детерриториальность, зашедшая столь далеко, что ей требуются новая Земля и новые люди». Для «нашего» постпластического будущего и для Земли, которая постепенно, бит за битом, придет на смену нынешней и в конечном счете заменит ее целиком, это означает абсолютный перерасчет. Наша геополитика еще не «завершена, по Тьюрингу», и, пока это так, ни о каком постантропоцене говорить невозможно. Пока будут только позерство, забвение и фольклор. Поддержите Землю.
Перевод с английского Екатерины Захаровой и Андрея Захарова
[1] Перевод осуществлен по изданию: Bratton B.H. Root the Earth: On Peak Oil Apophenia // Keller E., Masciandaro N., Thacker E. (Eds.). Leper Creativity: Cyclonopedia Symposium. New York: punctum books, 2012. P. 45–57.
[2] См.: Jameson F. The Geopolitical Aesthetic: Cinema and World System. Minneapolis: Indiana University Press, 1995.
[3] Здесь приводится фрагмент моего текста «Plastic Future Markets», подготовленного для выставки «MADE-UP: Design Fictions», проведенной под кураторством Тима Дарфи в Центре искусств Колледжа дизайна в Пасадене (Калифорния). Упоминание о «темной стороне радуги» отсылает к «корреляции между альбомом группы “Pink Floyd” “The Dark Side of the Moon” 1973 года и визуальным рядом кинофильма “Волшебник Страны Оз” 1939 года. Из-за нее в некоторые моменты музыка и фильм оказываются созвучными друг другу. Феномен, заключающийся в уподоблении музыкальных звуков визуальным образам, получил свое название из соединения названия альбома и звучащей в фильме песни “Over the Rainbow”. Музыканты “Pink Floyd” и все, кто принимал участие в создании альбома, утверждают, что в данном случае имело место всего лишь случайное совпадение» (http://en.wikipedia.org/wiki/Dark_Side_of_the_Rainbow).
[4] См.: Martinon J.-P. On Futurity: Malabou, Nancy and Derrida. New York: Palgrave Macmillan, 2007.
[5] Апофения – переживание, заключающееся в способности видеть структуру или взаимосвязи в случайных или бессмысленных данных. – Примеч. ред.
[6] См.: Negarestani R. Outlines for a Science Fiction of the Earth as Narrated from Nethermost Point of View // World Literature Today. 2010. Vol. 84. P. 12–13.
[7] Название песни панк-группы «The Minutemen» из альбома «Double Nickels on the Dime» (1984).
[8] Adorno T. Theses against Occultism // Idem. Stars Down to Earth and Other Essays on the Irrational in Culture. London: Routledge, 1994.
[9] Deleuze G., Guattari F. What is Philosophy? New York: Columbia University Press, 1995. P. 85–116.
[10] Massumi B. National Enterprise Emergency: Steps toward an Ecology of Powers // Theory, Culture, Society. 2009. Vol. 26. P. 153—185.
[11] См., например: Pasquenelli M. Google’s PageRank Algorithm: A Diagram of the Cognitive Capitalism and the Rentier of the Common Intellect // Becker K., Stalder F. (Eds.). Deep Search. Innsbruck: Studien Verlag, 2009.
[12] Lloyd S. Programming the Universe: A Quantum Computer Scientist Takes On the Cosmos. New York: Knopf, 2006.
[13] См.: Comparative Planetology: An Interview with Kim Stanley Robinson // BLDGBLOG. 2007. December 19 (http://bldgblog.blogspot.com/2007/12/comparative-planetology-interview-with.html).